- Обязательно пойдёмте! - энергично ответила первая. - Доктор сказал, что проходить по тысяче шагов в день полезно для здоровья...
Никитин закрыл за собой дверь. В голове крутились слова старушки. "Увижу ли я их снова и не могу насмотреться. Вот так. Мороз по коже".
7. О стиральной доске и ночном певце
- Да, так и сказал: "Мечты должны быть реальными", - рассказывал, смеясь, Никитин уже ночью Даше.
Они сидели на крыльце. Выпала роса, пахло травой. Даша слушала, положив голову на плечо Никитину, обхватив руками его руку под локоть.
- Нет, правда, - сказала она, - пусть мальчишка мечтает о миллионе. Нет, это не очень реально, может быть, о двухстах тысячах... Нет, о ста пятидесяти. Тоскливо. Не будут ли депрессии в мире без депрессий?
- Будут. Вот есть пластилиновый мир, где люди не чувствуют боли, но нашёлся такой Коля, которому башку снесли за то, что ему жаль собаку. А Краюшкин - нет, ты не слышала его, как он про любимую выдал. Но откуда он знает, что такое любовь?! А этот младший сын практичного аптекаря Голубева... Он-то почему не в строчку мечтает, выбрал такой странный образ в мечты?! А эта Ассоль...
Даша встала и пошла по дорожке вглубь сада, загребая его кроссовками, которые были больше на четыре размера. Из леса полз туман. Даша сказала:
- Глупая Ассоль. Могла бы мечтать о... стиральной машине.
- О стиральной доске, она не знает о стиральной машине, - сказал, улыбнувшись, Никитин.
Даша потеряла его кроссовок и теперь ныряла ногой в него, стоя на одной ноге. Принялась вытрясать его, потому что набилась трава, стриженная, мелкая, после дневного покоса, сырая от росы.
- Да, о стиральной доске! - откликнулась Даша, слышно было, что она смеётся...
На следующий день, вечером, после работы, Никитин водрузил Тяпу на стол и оглянулся в поисках Николая, но он нигде не обнаружился. Зато философские посиделки были в разгаре.
- Тоскливо, тоскливо он поёт, Краюшкин, - махнул рукой Кондратьев, - в который раз говорю, мне не мерещится. Я слышу, как он поёт.
Опять архитектор заладил о своих голосах.
- Часто? Поёт часто? - спросил Никитин. - Прямо сейчас слышите этот голос?
- Да нет... - архитектор смутился, он привык, что его не воспринимали всерьёз, когда он заговаривал об этом. - Сейчас не поёт. Иногда. Я больше ничего похожего не слышал. Но я ведь мало что слышал!
- Ну хотя бы примерно, что напоминает? Женское пение, детское, мужское? Звук воды, сигнал машины... стук дождя по крыше? Не знаю, гудение двигателя... скрип... ход дворников по стеклу, ветер воет...
- Ветер воет! - воскликнул Кондратьев.
- Понятно, - сказал озадаченно Никитин. - Так, может, ветер и воет?
- Нет!
- Ну, я не знаю, кто может как ветер выть. Только волки. Но у нас точно нет волков! - рассмеялся Никитин. - А что Коржаков?
- В башне, - коротко ответил архитектор. - Приседает, марширует на месте.
Стало не по себе. Приседает... Башню они соорудили тогда же, из виселицы. Кондратьев и набросал чертёж.
- Где же вы учились? - удивился тогда Никитин, разглядывая раскатанный лист пластилина, на котором зубочисткой (зубочисткой! - повторил про себя) был нанесён добротный чертёж. Скорее эскиз. Но с указанием размеров.
Кондратьев показал книгу, которую Варвара Ильинична вручила ему, объявив, что он архитектор. Оказалась его, Алексея, любимая старая книга о средневековых замках. Она стояла на полу раскрытая, припёртая к стене, приткнутая маминой ониксовой статуэткой черепахи. Небольшая энциклопедия, похожая на толстенный блокнот. Там крепости описывались с рисунками, размерами, подробно. Башня и была средневековая обыкновенная, с основанием в две ладони и высотой в четыре ладони, а сама тюрьма располагалась на верхушке, где сидел бы дозорный.
- Приседает, значит. Энергичный этот Коржаков, - пробормотал Никитин.
Слово "энергичный" он не любил. Сразу представлялся некий атлет, от нечего делать передвигающий шкафы. Просто так. Вот заскучал он, и давай двигать шкаф. Ведь тошно должно быть этому Коржакову, а он приседает.
- И орёт время от времени, - добавил Кондратьев.
- Орёт? Что орёт?!
- Да так... Вдруг вопль раздаётся "А-а-а", длинный такой, не пойми что.
"А это уже хуже... Агрессия прёт? От бессилия или от безделья? Что я с ними со всеми буду делать? У одного голоса, другой в заточении приседает, марширует и орёт. Я не понимаю".
А Николай так и не пришёл. Кондратьев сказал, что он работает, разносит "Вестник города". Сегодня все ждут, утром по понедельникам всегда выходит "Вестник", а вечером его разносит Николай. Разносит он долго, каждый с ним хочет поговорить.
Архитектор пообещал отвести к нему Тяпу. Никитин задумчиво кивнул, он опять подумал про Коржакова. Что с ним делать? Да не знал, он что делать.
8. Прощание
Никитин дня три не поднимался наверх, в мансарду. Всё не выходил из головы этот вопль. Что бы ни делал, куда бы ни шёл, даже в кафе на обеде рассеянно пролил кофе, потому что соседка трещала рядом непрерывно про свою подругу, уехавшую в Египет, которая теперь и там скучала.
- Как и здесь, - тут же заметила рассказчица.
- Стоило ли ехать, - буркнул Никитин, вытирая салфеткой лужу.
А сам подумал: "Достало всё! Они не выходят у меня из головы. Да пусть они там делают, что хотят! Пусть порубят друг друга. Пусть орут и маршируют! Не ходить к ним, не подниматься, и всё. Что будет? Да ничего! Это пластилин".
Вечером зашёл к Воронову. Сам не знал зачем. Хотел переключиться, не думать о том, что надоело до чёртиков и не имело ответа. Но мысли - как заезженная пластинка, он постоянно думал об одном и том же.
Лёня слушал и молчал. Не очень верилось во всё это, стоило ли так кипятиться из-за каких-то игрушек, однако накал пластилиновых страстей мало сказать удивлял.
- Я не понимаю их! Хочу им помочь, но не понимаю, - говорил Никитин. - Почему он марширует и орёт? Что за голос слышит архитектор? Врёт, привирает? А зачем? Скучно стало? Ну надо жить их жизнью, чтобы понимать, наверное. А я сужу о том, чего не знаю. Они ведь потрясающие. Я бы уже свихнулся, оживи вот так - без цели, без всякой нужды жить, ни работы, ни детей толком, всё по-игрушечному, и они это знают, понимаешь?! Но они мечтать пытаются, листья осенние как точка отсчёта и привязанность какая-то человечья... Откуда? Ассоль эта.
Воронов кивал и молчал. Потом вздохнул:
- Ты же сам говоришь, они живые. К тому же человеки по облику и, так сказать, по всему остальному судя. Вот наверное оттуда и метания эти все человеческие. Да и выхода-то нет. Не знаю. Ну сделай так, будто их и не было. Это в твоих руках, пластилин ведь. Можешь?
- Нет.
- Вот.
- Что вот?! - взорвался Никитин. - Я испортить всё боюсь, повернуться, шагнуть неуклюже и раздавить! Не физически... да и физически тоже. Дети туда не идут, Даша не решается. Ты не приехал. Всегда летом приезжал, а теперь почти осень уже. Не приехал. И Малинины не были так ни разу. Да я понимаю, не объясняй, - обречённо махнул он рукой, - сам бы не поехал. И так проблем хватает, а тут ещё свора оживших пластилиновых людей.
- О! Напиши объявление "отдам в хорошие руки".
- Ну ты даёшь, - зло выдохнул Никитин и уставился в стол. - Они ведь мамины.
- А ты тоже хорош! Заладил "не понимаю", а что мы вообще в этой жизни понимаем? Светляки в банке. Нам кажется, мы такие светлые, классные, а нас, может, и не видать, так... мошка вьётся, жужжит. Кто-то крутит банку, любуется, ну погасли, вот жаль... Конечно, если согласился бы ты сейчас, тогда хоть самому на объявление отвечай. Жалко, чего там. Но что я с ними делать буду?! Маринка на порог с этой живностью и не пустит. А у тебя получается. Ты и сам не замечаешь, но потихоньку утрясаешь их проблемы. Слушай, давай выпьем за их здоровье... пусть живут, не кашляют, тебя не сильно мучают. А?
- Давай поехали лучше ко мне, Даша будет рада, - улыбнулся Никитин, - только в магазин заедем.
- Поехали!
Даша очень обрадовалась, крикнула по телефону: "Я овощи на гриле запеку и мясо, это быстро, Маринку и детей не забудьте... Да! Заедь в магазин, ещё нужно арбуз или дыню, и баклажаны, и сыр, вдруг не хватит".
Просидели-проговорили до глубокой ночи, кажется, не сильно шумели. Но это вряд ли, потому что давно так хорошо не удавалось посидеть. Дети носились по всему дому, пёс Вороновых Артос, коротконогий такс, с упоением карабкался и скатывался колбаской по ступеням, потом выдохся и упал спать под столом, раскинув в разные стороны длинные уши.
Уже поздно ночью отправили девчонок к приехавшему такси, и, заговорщицки сказав "мы сейчас, сейчас, одна нога там, другая здесь", поднялись в мансарду. Никитин включил свет.
А пластилиновый народ затих. Как ни звал их и не упрашивал Никитин, никто не откликнулся, не шевельнулся. Воронов смущённо потоптался на пороге, а дальше не пошёл. По глазам было видно, что ему не по себе. На улицах странного города, на подоконнике стояли и сидели люди, отовсюду на него смотрели серьёзные лица. Человечки застыли как в музее восковых фигур.
Лёня спустился вниз, почти протрезвев.
- Ввалились пьяные, вот дураки, - сказал он, садясь в такси. Накрапывал тёплый дождь. - Ну ты, брат, держись. Они прямо настоящие. Не удивительно, что Мишка с Никой больше туда не пошли. Колю вот твоего бы увидеть. Н-да...
- Они испугались, я-то вижу.
- Ты прощения у них от меня попроси за вторжение пьяных рож.
- Обязательно. Я расскажу им, как мы с тобой на городской планетарий ночью лазили, на звёзды смотреть, и не доползли. И нас, дураков, простят.
- Да-а, а я казался себе тогда крутым покорителем вершин. Сторож помешал.
- А мы и были ими. Сторож мне тогда ухо чуть не открутил, перепугался мужик, что если бы мы свалились.
- Да, чуть не забыл. В карман сунул и так бы сейчас и ушёл, - Воронов достал из кармана куртки баночку с диафильмом. - Это Каштанка. Нашёл в архиве у Быстровой, сказала, что головой отвечаете, нынче редкость большая. А фильмоскоп-то найдёшь?
- Ух, ты, спасибище передай! Фильмоскоп есть, оказывается. Мама сохранила его с целым мешком диафильмов. Только не знаю, станут ли смотреть, а то как плюнут. В меня, в кого же ещё! Тот же Кондратьев, мне кажется, сразу завопит "ми-ми-ми, лепота какая".
- Ну, тебе виднее.
- Давайте езжайте, вон Марина уже спит.
Машина поехала по аллее, свернула. Никитин ещё постоял у ворот. Хорошо. После жаркого дня наступила почти холодная ночь, сентябрь скоро, во всём чувствовалась осень. Пахло прелой травой и сыростью. Дождь шёл уже часа два, монотонно, шелестяще, как если бы застрял на одной ноте. Совсем не хотелось спать, завтра выходной, но ещё раз пугать пластилиновый народ не надо бы.