Неподвижные, с раздутыми головами, из которых взирали на свет скорбные старческие глаза, с морщинистыми животами и полупрозрачными, похожими на куриные лапки, конечностями, эти создания, скорее всего, не успели сделать ни одного вдоха, прежде чем оказались вырваны из материнского лона и умерщвлены, оказавшись заточенными в стеклянные, наполненные соленой водой, могилы. Такой товар тоже находил своего покупателя в Брокке. Насколько было известно Холере, из удачно сохраненных зародышей чародеи делали гомункулов, наполняя их крохотные сморщенные тела специально взращёнными демоническими сущностями и чарами умопомрачительной сложности. Но эти…
Холера едва не сплюнула под прилавок. Тот, кто изготовлял этот товар, скорее всего, не разбирался в магических тонкостях. Многие зародыши были повреждены или имели признаки насильственной смерти. Некоторые едва не раздавлены, возможно, тяжелейшими судорогами материнского тела, исторгавшего из себя прежде срока ту жизнь, которой так и не суждено стать жизнью. Другие имели явственные признаки уродства, почти наверняка вызванные теми зельями и декоктами, которыми их матери прерывали беременность.
Холера с брезгливым любопытством разглядывала этих жутких существ с их беспалыми конечностями, по-змеиному перекрученными спинами и сросшимися грудными клетками. Паршивый никчемный товар, из которого никогда не получится гомункул. Ни один чародей не купит такого, разве что на корм коту. Может, потому этот прилавок, похожий на крошечный сверкающий стеклом некрополь, выглядел таким скорбным и мрачным. Его хозяин был обречен на разорение, как обречены были еще до рождения маленькие, так и не ставшие людьми, плоды на его полках.
— Второй триместр, — хрипло произнес голос из полумрака, — За два талера отдам. Славный, как на картинке. Этот, слева, брат его единоутробный, всего осемьдесят грошей. Ножка у него сухая немножко, не выросла.
— А третий? — машинально спросила Холера, хоть и не собиралась прицениваться к страшному товару.
— Третий триместр подороже будет, известно. Два талера и гульден сверху.
Не хозяин, поняла Холера, испытав вдруг несвойственное ей смущение. Хозяйка. Тяжелая грузная женщина в застиранном платье, корсет которого трещал от напряжения, стискивая ее раздувшееся бочкообразное чрево. Да уж, многие ли из флейшхэндлеров следят за фигурой? Торгуя мертвыми уродцами в банках немудрено позабыть о юношеских формах. Куда уж тут до форм… Наверно, каждый день ждет не дождется часа, чтоб закрыть свою страшную торговлю, спрятать нераспроданный товар и отправиться в ближайший трактир, чтобы дешевым пивом и дрянным пережаренным мясом задавить ворочающуюся в изношенных кишках усталость.
Глядя на ее оплывшую грудь, просвечивающую сквозь тонкий лиф, разбухшую, с выделяющимися темными ореолами вокруг сосков, Холера поняла то, что должна была понять сразу, но что разум милосердно задвигал в темный угол.
Ах ты ж ебанная срань…
Во имя Марбаса, да ведь она беременна! Вон как живот раздуло, чуть шнуровка не лопается! Наверно, там, в бесцветных водах материнского чрева качается плод, еще не ведая, что придет его черед нырнуть в прозрачную стеклянную могилу и утонуть в соленом кипятке, не успев ни разу в жизни вздохнуть. Так и будет стоять на прилавке рядом со своими не рожденными братьями и сестрами, под внимательным и заботливым материнским взглядом…
— Мож вам мелочь нужна? — торговка мертвыми плодами хрипло кашлянула в кулак, — Такая, чтоб самая завязь? Тоже есть. От тама, в баночке справа. Совсем еще кляксы почти. Вы не сумневайтеся, мейстерин, на свет гляньте. Крепенькие все, розовенькие. Тут, знаете, умение нужно, чай не коров телить. Иная утроба, которая грубая и без понимания, плод так вытолкнет, что в кашу превратит, хоч на булку намазывай. А я с пониманием, да дело-то сурьезное, понятно… Еще правее баночку видите, добрая мейстерин? Загляньте великодушно из любопытства. Плод как плод, только хвостик как у рыбки, крючочком загнут, и глазки вместе срослись…
Вот же срань!
Это не мать, подумала Холера, отворачиваясь от прилавка и испытывая легкую тошноту от отвращения, это живая фабрика по производству уродцев. Ни одному из ее несчастных детей не суждено стать гомункулом, это просто куски бесполезной мертвой плоти на прилавке. Но сколько же она успела их произвести? Дюжину? Две дюжины?.. Ох ты ж блядская срань…
Должно быть, торговка мертвым мясом привыкла к тому, что покупатели не проявляют должного интереса к ее товару. Убедившись, что Холера ускоряет шаг, она не стала пытаться ее удержать, как это делают торговцы обувью и скорняки. Вздохнув, она вернулась в полумрак, вновь сделавшись почти невидимой, тусклым силуэтом на фоне стеклянного блеска своих богатств.
Ряды флейшхэндлеров с их тухлятиной наконец закончились, но воздух если и стал чище, то ненамного. В этой части Руммельтауна, соседствуя с ними, обитали торговцы Пассаукунстом с их необычным товаром. Здесь тоже отчетливо ощущался запах несвежей плоти, однако более едкого свойства, частично забитый запахами консервирующих и бальзамических жидкостей. Неудивительно, ведь талисманы и обереги Пассаукунста в большинстве своем имели немало общего с человеческим телом, а зачастую и были его производными.
Холера не без интереса разглядывала выставленные на прилавках экспонаты. Скверно выделанные, сработанные зачастую с оскорбительной небрежностью без всякого понимания природы адских чар, они в некотором роде напоминали экспонаты музея. Может, некоторые из них и представляли собой какую-то ценность, но Холера сомневалась, что рискнула бы взять что-то из лежащего здесь в руки, не говоря уже о том, чтобы использовать в собственных целях.
«Подсвечник мертвеца», сработанный из наспех забальзамированной человеческой кисти, на обточенные пальцы которой были неаккуратно насажены свечные огарки. Абсолютная нелепица с точки зрения колдовского искусства, но огромное количество людей в Броккенбурге были свято уверены в том, что свет этого «подсвечника» не разбудит спящих хозяев дома.
«Зубы ведьмы», представлявшие собой горсть гнилых зубов с трудом определяемого возраста. По заверениям продавцов, эти зубы следовало глотать вместо лекарских пилюль, они гарантированно снимали лихорадку, горячку, разлив желчи и вздутие утробы. Холера не удержалась от смешка. Узнай Гаргулья про спрос на подобный товар, к вечеру следующего дня из пяти ведьм в Броккенбурге четыре будут шепелявить!
Холера не собиралась портить пассаукунстерам торговлю, за это можно было выложить на прилавок и собственные зубы, лишь рассматривала выставленные на продажу артефакты.
«Рубашка мертвеца», скроенная из человеческой кожи и покрытая сложной вязью из охранных сигилов. «Перст мудреца», высохшая до деревянной желтизны фаланга пальца. «Ожерелье трех сестер» из стертых временем шейных позвонков. Просто удивительно, сколько ценнейших магических талисманов, оберегов и амулетов можно изготовить, заполучив труп бродяги в ближайшей богадельне или разворошив свежую могилу!
«Волшебный нос», «Заговоренный кадык», «Вещее веко»…
Не удержавшись, Холера расхохоталась в голос, отчего окрестные пассаукунстеры, ведущие неспешную беседу и угощавшие друг друга вином из пузатого кувшина, враз примолкли.
— Что это вы смеетесь, мейстерин хекса? — осведомился один из них, угрюмый тип в теплой шерстяной фуфайке, — Или забавное чего углядели? Так папаша Адальберт вас уважит, продаст на пару грошей дешевле. Из уважения, значит, к вашему сану.
Холера не испытала той законной гордости, которая полагалась ведьме-недоучке третьего круга. В устах пассаукунстера обращение «мейстерин хекса» не было данью уважения, лишь очевидной насмешкой, он этого и не скрывал. Мерзкий старый тип, в придачу еще и либлинг — даже сквозь фуфайку угадывались не вполне человеческие контуры его тела. Пучок вяло шевелящихся щупалец, растущий из кадыка, какие-то оскизлые струпья под ключицами и… Вот же дрянь! На месте бургомистра Тотерфиша Холера не позволяла бы этой публике выползать за пределы Унтерзона, не говоря уже о том, чтоб торговать посреди Руммельтауна у всех на виду.
— Перчатка, — она спокойно ткнула пальцем в плохо выдубленную и уже пожелтевшую кожаную рукавицу, болтавшуюся на ветру, — Эта татуировка на тыльной стороне ее ладони, это gishjalmur, «шлем ужаса». Один из его видов. Вот та концентрическая звезда из трезубцев с восьмиугольной звездой в центре.
— Как-как? Эгисхьяльм?
Слово на адском наречии он произнес осторожно, тщательно скопировав не только звучание, но и интонацию. Хитрый старый либлинг. Холера знала одного сапожника, который захлебнулся собственной кровью, неосторожно произнеся вслух имя одного адского герцога.
— Наверно, он должен нагнать смертельный ужас на того, кого укажет палец человека в этой перчатке?
— И нагонит, будьте уверены! Ажно панталоны лопнут!
Холера усмехнулась. Может, ее улыбочка не шла ни в какое сравнение с зубастой пастью Гаргульи или милой мордашкой Страшлы, от которой гарпии падали оземь, но люди от нее иной раз вздрагивали. Это было ее маленькой местью за «мейстерин хексу».
— Едва ли. Кресты на пересечениях нарисованы в обратную сторону. Наверно, кто-то срисовывал их с гравюры через зеркало. Эта штука, стоит ей сработать, раздавит все пальцы владельца всмятку, как перезревшие виноградины. Самый паршивый Пассаукунст, что мне приходилось видеть.
Да уж, добавила она мысленно, если бы какой-нибудь из ведьм третьего круга довелось изобразить нечто подобное на занятиях по Пассаукунсту, Железная Дева, почтенная госпожа преподаватель, пожалуй, велела бы всыпать за такую работу столько плетей, чтоб вся кожа на спине завернулась розовой бахромой.
Пассаукунстер неприятно усмехнулся и сделалось видно, что тело его тронуто адской скверной куда серьезнее, чем виделось поначалу. Зубы у него были не человеческие, больше похожие на китовьи роговые пластины, за ними в глотке ворочалось что-то алое, слизкое и похожее на разваренный ком мясных жилок.
— Шли бы вы своей дорогой, мейстерин. Неча покупателей пугать мне тут. У нас дело честное, все по уму. А вы своим вредословиям только убыток сделаете.
Холера улыбнулась ему самой обаятельной из своих улыбок.
— В таком случае приятно оставаться и доброй вам торговли. Надеюсь, когда-нибудь вы и сами окажетесь на этом столе в виде набора амулетов. Может даже, кто-то приколотит вашу сморщенную высушенную елду над дверью, чтобы в доме был достаток. Только вообразите, как нелегко ему придется! Я даже не уверена, найдутся ли для этого в Брокке достаточно маленькие гвозди.
Торговец побагровел. Как и все либлинги, он не любил обсуждать особенности своего тела, которыми его наградили демоны. Может, потому, что те нередко проявляли в своем деле нечеловеческую фантазию, иногда столь изощренную, что не по себе становилось даже опытным чародеям. Щупальца и пластины могли быть лишь верхушкой айсберга. В другое время Холера, возможно, посвятила бы пару минут предположениям на счет этого, но не сейчас. Руммельтаун скрывал в себе слишком много интересного, чтоб она стала тратить время на препирательства с каким-нибудь торговцем. Кроме того, запах несвежей плоти, сильный в этих рядах, уже достаточно утомил ее.
Разумеется, ее ноги, эти хитрые чертовки, не упустили момента и тут же потянули ее в ту сторону, откуда пахло съестным. Может, у них не было ни глаз, ни носа, зато в Брокке они ориентировались лучше, чем зачарованная игла, плавающая в сосуде, с помощью которой мореплаватели узнают верный курс. Холера решила им не перечить. Как ни крути, сегодня эти ноги своей прытью спасли ее задницу и, уж наверно, заслужили порцию горячей бобовой похлебки или пару сдобных лепешек. Тем более, что брюхо и верно ощутимо подводило от голода.
Руммельтаун не мог похвастать богатой кухней, тут ели на ходу, не утруждая себя ни повязыванием салфеток на грязные шеи, ни столовыми приборами, что до чистоты ингредиентов, наилучшей рекомендацией служило отсутствие тараканов на поварском колпаке и сифилитических язв на лице.
Сперва Холера собиралась приобрести у уличного торговца пару тушеных с чесноком голубей. Может, не самая изысканная пища, едва ли ее подают у оберов в Вайсдорфе, но с учетом цены, вполне недурное вложение капитала в ее положении. За медный грош она возьмет сразу пару, это значит, в кошеле останется еще немного меди, чтобы запить тушеную голубятину кислым вином или пивом. А если повезет, даже хватит на печеную картофелину или яйцо всмятку, вот уж точно королевская трапеза! На счет собственного желудка она не беспокоилась, он переносил подобного рода пищу без жалоб, пусть даже главной специей вместо соли выступала печная зола.
Плавающие в раскаленном желтом жире голубиные гузки напоминали скорчившиеся тела грешников в адских котлах, но запах распространяли совершенно невероятный. Холера уже стиснула медный грош пальцами, когда внезапно ощутила еще один аромат, столь властный, что на мгновенье перебил даже запах чеснока и мяса. Упоительно сладкий и сочный аромат карамели, корицы и яблок.
Либесапфель[11]. У Холеры даже голова на миг закружилась, когда она увидела этот прилавок. На большой, подкармливаемой углем уличной горелке возвышался здоровенный сверкающий чан, исходящий паром и клокочущий так, будто в нем было заперто сорок разъяренных демонов. Только едва ли демоны пахнут карамелью и корицей, даже самые хитрые из них. Это был кипящий сахарный сироп, густой, как наваристая похлебка и обжигающий, как адские бездны. Время от времени продавец, здоровенный дородный тип с цепкими руками, хватал специальными длинными щипцами яблоко и, прикрываясь прихваткой от обжигающих карамельных брызг, отправлял его на полминуты в чан. Когда яблоко выныривало обратно, оно походило на елочную игрушку, блестящую и покрытую полупрозрачной позолотой. При одном только виде этого лакомства Холера ощутила во рту упоительно сладкий вкус, почти позабытый, но, видно, хранившийся где-то на задворках памяти все эти годы. Либесапфель, карамельное яблочко. Когда-то отец покупал ей такое, когда маленькой, совсем крохой, водил на ярмарку в Гросенхайме. Обжигающе горячее, невероятно сладкое, тающее во рту…
Холера даже не успела ничего сообразить, а медный грош уже перекочевал сам собой на прилавок, где его мгновенно смахнула в карман фартука рука продавца. Полное безрассудство, подумала Холера, наблюдая за тем, как спелое румяное яблоко, подхваченное щипцами, ныряет в раскаленную карамель. Тушеных голубей хватило бы, чтоб набить брюхо на весь день, яблочко же растает в ее животе мгновенно, не оставив сытости, удовлетворение же будет мимолетным, как случайный оргазм. Верно говорит Саркома, у нее сральный горшок на плечах вместо головы. И всякий раз, когда сука-жизнь, задумавшись, протягивает ей выигрышный билет, крошка Холера непременно выкидывает что-то, чтоб заслужить от нее очередную пощечину.
Даже это сегодняшнее приключения, едва не обернувшееся бедой. Неужели она больше прочих ведьм из «Сучьей Баталии» заслужила его? Почему эти мохнатые сучки не набросились, скажем, на Каррион? Ладно, связываться с Каррион себе дороже, но вот со Страшлой, может, и совладали бы, если б внезапно и втроем. Или с Саркомой, чтоб ее собственный сарказм проел до печёнок. Или…
Холера вспомнила горящие холодным волчьим огнем глаза Ланцетты. И безотчетно стиснула зубы. Эти глаза на миг выхолодили душу, вытянув из нее все тепло, так, что она даже перестала ощущать жар, исходящий от чана с карамелью. Таких глаз не бывает у недруга, который хочет задать тебе трепку, такие глаза могут быть лишь у смертельного врага, который ненавидит тебя отчаянно и искренне.
Интересно, какая она в постели? Холера закусила губу, вспомнив яростную погоню по узким улочкам Брокка и хриплое дыхание волчиц. Из людей, столь упорных в преследовании, обычно получаются хорошие любовники, выносливые и дерзкие, способные не вылезать из кровати по нескольку часов подряд. Да, Ланцетта по-животному груба, как и все отпрыски «Вольфсангеля», но, если подумать, в этой звериной злости есть что-то любопытное, даже возбуждающее…
Пытаясь восстановить в памяти лицо Ланцетты, Холера обнаружила, что может сделать это безо всякого труда, включая мелочи вроде родинок и угрей. Удивительно, что она так хорошо запомнила его, несмотря на испуг. Ах да, это потому, что незадолго перед этим видела на лекции. На лекции по…