Сучья скверна! Холера ощутила в желудке колючий ледяной ком. Она и верно видела Ланцетту незадолго перед сегодняшним днем, но память, эта хитрая девка, обманула ее, обвела вокруг пальца, снабдив воспоминание ложным фоном. Она видела волчицу не в университете, а в…
В «Котле», разъеби меня демон.
Третьего дня.
Холера вдруг вспомнила мельчайшие подробности, так четко, будто рассматривала невообразимо детальную картину, нарисованную художником с нечеловечески дотошной памятью. Вино с беленой и красавкой здорово туманит голову, а той ночью она насосалась его куда больше, чем следовало. От этой ночи воспоминания остались мутные, смазанные, состоящие из одних острых штрихов, но сейчас… Сейчас вдруг она заново увидела многое из того, что казалось забытым.
Включая перекошенное от ненависти лицо Ланцетты.
Это было в «Котле», среди сплетающихся в развратном танце полуобнаженных тел, источающих всеми порами своих юных, только созревших тел, ароматы наркотических афродизиаков вперемешку со сладким соком страсти. В оглушительном грохоте механических органов, чьи медные трубы едва не раскалывались, они танцевали с исступленным безумием адских фурий, выжигая в оглушительном ритме весь окружающий воздух и выдыхая раскаленный сернистый газ. Кажется, гремело трио «Дьявольское чудо» с их скандальным миннезангом[12] «Отшлепай-ка мою сучку». А потом…
Сраная дрянь!
Она подцепила какого-то парня с внешностью столь смазливой, что мог бы быть верховным инкубом[13]. Юный, отлично сложенный, он напомнил Холере Мариона Брандта. Той поры, когда Брандт еще играл Марка Антония, одной своей обаятельной усмешкой заставляя намокнуть дамские портки в радиусе двадцати километров, а не той, когда он, силясь вернуть молодость, прибегнул к чарам Флейшкрафта, превратившись в скособоченное, иссеченное рубцами чудовище.
Черт, он выглядел столь соблазнительно сладким, что даже карамельное яблочко по сравнению с ним показалось бы кислым, как зеленая дичка. Холера без труда взяла его в оборот, хоть и знала, что связь эта мимолетная и бессмысленная. Обычно она предпочитала любовников поопытнее, но той ночью ей хотелось чего-то юного, почти невинного, и он вполне отвечал ее вкусам.
Не только ее, оказывается. Ланцетта, должно быть, тоже подбиралась к нему, но опоздала. Может, она была не последней мастерицей по части преследования добычи и раздирания ее зубами, но «Котел» всегда был территорией охоты Холеры. И правила она знала в совершенстве.
Надо думать, Ланцетта охотно вспорола бы ей брюшину прямо там, этим своим кривым сапожным ножом. Но правила в «Котле» были установлены много лет назад и навсегда, нарушать их опасались даже самые отъявленные хищники в Брокке. Она так и осталась стоять в грохоте «Дьявольского чуда», щелкая волчьими зубами и наблюдая за тем, как Холера распоряжается своим трофеем.
Вот же завистливая похотливая сука!.. Вместо того, чтобы забыть эту сцену, как забыла ее сама Холера, хладнокровно выжидала два дня, готовилась, планировала засаду со своими товарками. И все из-за какого-то самца, который имел несчастье понравиться им обеим?
Холера вздохнула, наблюдая за тем, как яблоко крутится в чане, розовея и окутываясь быстро густеющей прозрачной глазурью. Она уже не ощущала той манящей сладости, что заставила ее расстаться с медяком. Вот оно, проклятье запретного плода, которыми обречены мучиться все женщины от времен сотворения мира. Все, что кажется сладким, окажется либо горьким, либо приторным, либо вовсе безвкусным.
Завершение ночи оказалось отнюдь не таким славным, как она ожидала. Мальчик, может, и выглядел свежим, как неофит, однако оказался вовсе не такой воплощенной невинностью, как казалось на первый взгляд. По крайней мере, когда Холера стянула с него шоссы[14], ее ждало серьезное разочарование. Судя по всему, невинный инкуб не пожалел золота на серьезный Флейшкрафт, сотворивший из его хрена какую-то жуткую штуку, винтообразную, как у борова, и несуразно огромную. Если бы он был хоть сколько-нибудь сведущ в человеческой анатомии и древнем искусстве соития, мог бы и догадаться, что от такой штуки в постели не очень-то много толку.
Воистину, шутка природы, чертов агнец с членом Приапа[15]!
Мало того, он даже пользоваться этой своей штукой не умел. Спустя двадцать минут никчемных попыток, напоминавших больше неумелую пытку, чем страсть, отвалился к стене и заснул. Холера покинула его на рассвете, злая, раздосадованная и с трещащей от вина головой. Вот уж воистину ценный трофей, за который она едва не расплатилась ухом!..
Продавец ловко выкатил щипцами переливающееся карамельной глазурью «любовное яблоко» на заранее подготовленную тарелку. И подмигнул:
— Ваше яблочко, мейстерин хекса!
Сказано было как будто бы без насмешки и Холера даже решила улыбнуться в ответ. Но не успела, как не успела ощутить во рту сладость карамельного яблочка. Потому что в волосы ей вдруг впилось что-то злое, маленькое и очень сильное, рванувшее так, что в глазах, как в лопнувших окнах, сами собой зазвенели осколки слёз.
— Ланцетта! Сюда!
[1] Кантарелла — средневековый яд, в небольших дозировках использовавшийся как афродизиак.
[2] Плундры — мешковатые брюки в вертикальную складку, часть средневекового костюма.
[3] Крампус — «рождественский черт», фольклорный немецкий персонаж
[4] Дортуар — общая спальня в учебном заведении.
[5] «Свиным железом» в Средние века часто называли чугун.
[6] Пентакль — пятиконечная звезда, вписанная в окружность, распространенный оккультный символ, часто использующийся в ритуалах призыва демонов.
[7] Фероньерка — женское ювелирное изделие, обычно в виде обруча, которое надевается на голову и спускается на лоб.
[8] Жеода — скрытая в земле полость, наполненная кристаллическими минералами.
[9] Либретто — текст музыкально-сценического произведения — оперы, балета, пр.
[10] Цистра — щипковый струнный инструмент, напоминающий мандолину, распространенный в Германии в XV–XIX веках.
[11] Либесапфель (нем. Liebesapfel) — «любовное яблоко», популярный в Германии десерт из яблок, покрытых слоем расплавленной карамели.
[12] Миннезанг (нем. Minnesang) — «любовная песнь», искусство миннезангеров.
[13] Инкуб — в средневековой мифологии распутный демон мужского пола, ищущий связи с женщиной.
[14] Шоссы — мужские чулки, традиционный элемент средневекового костюма.
[15] Приап — древнегреческий бог плодородия и покровитель пастухов, наделенный чрезмерно большим половым членом.
Часть третья
Маленькая волчица из «Вольфсангеля» трепала ее с яростью матерой, опьяненной кровью, суки. Может, тщилась доказать своей стае, что уже не щенок. А может, эта злость была совершенно искренней и чистой, как это часто бывает в пятнадцать лет, не требующей дополнительной пищи.
Холера взвизгнула, когда ведьма-малолетка припечатала ее лицом к прилавку, раскровив о грубые доски скулу и едва не сломав нос.
— Отпусти… — прохрипела Холера, от злости и бессилия едва не грызя прилавок зубами, — Отпусти, ты, рванина безмозглая…
— Ланцетта! Кутра!
Все-таки выследили. Оказались хитрее и терпеливее, чем она думала. Растянулись, прочесывая Брокк. Повадки не волчьей стаи, а охотничьей партии опытных загонщиков. Что ж, «Вольфсангель» всегда славился гибкой тактикой. За счет этого и выживал столько времени, лавируя меж прочими хищниками.
Несмотря на то, что Холера была накрепко прижата к прилавку, она ощутила нарастающее в дальних торговых рядах оживление. Недоброе, суетное, перемежающееся сердитыми криками, суетливыми проклятьями и грохотом посуды. Не требовалось иметь развитое воображение, чтобы представить несущихся сквозь ряды волчиц, бесцеремонно отшвыривающих в стороны и торговцев и их немудреный товар. Она представила это так живо, будто видела воочию.
Ах, паскуда, и это когда она уже считала, что выкрутилась из всей этой истории!
Холера судорожно попыталась высвободиться, но не смогла, мерзавка впилась в нее насмерть, как клещ. И хоть веса в ней было совсем немного, ярость наделила ее силой голодного демона. Попытавшись оторвать голову от досок, Холера заработала лишь пару звенящих оплеух да пучок безжалостно вырванных волос.
Семь абортов твоей матери!
Холера изнывала от собственной беспомощности, при этом почти не ощущая боли. Ни от тумаков, которыми ее щедро одаряла волчица, ни от вырванных волос, ни от впивающихся в щеку карамельных осколков, застывших и сделавшихся острыми, как колотое стекло.
Она не видела преследовательниц, зато необычайно отчетливо видела торжествующее лицо юной волчицы, впившейся в свою добычу. Эта сука, хоть и порыкивала, просто светилась от счастья. Понятно, отчего. Это был не просто миг ее славы, свидетельство того, что она по праву занимает место в стае, это был момент ее торжества. Момент, который она пронесет сквозь всю свою жизнь, как несут фамильную драгоценность, яркую, как утренняя звезда, символ Люцифера.
Она не раз будет вспоминать этот миг, став членом стаи, полноправной ведьмой своего ковена. И позже, сделавшись старшей сестрой, главенствующей над прочими. И если в один прекрасный день ей, уже ставшей зубастой и опытной хексой, доведется возглавить ковен, без сомнения, это воспоминание будет греть ее и тогда. Воспоминание о беспомощной Холере, бьющейся в ее хватке, ее первой и самой сладкой добыче…
Холера прекратила вырываться. Не потому, что смирилась, просто инстинкт приказал ей беречь силы для рывка. Сучка, воображающая себя волчицей, довольно осклабилась, чувствуя, как прекращается сопротивление. Верно, ее собственные инстинкты говорили ей о том, что добыча смирилась со своей участью.
Черт, а она хорошенькая, отстраненно подумала какая-то часть Холеры, которую почему-то не оглушило страхом. Красива, но не холодной демонической красотой Ламии, от которой спирает дух, а на свой манер, мягкой, пахнущей солнечным летом, красотой ребенка. Ей всегда нравились такие стервочки, на юных лицах которых ревнивая сука-жизнь не успела еще поставить свое клеймо в виде шрамов и оспяных следов. Горящие от ненависти глаза сверкали так ярко, что им не требовалась ни сажа для подводки, ни белладонна для придания страстности взгляду. Красиво очерченные губы обнажены в плотоядной усмешке.
Не красавица, но хорошенькая.
Все эти юные выслуживающиеся сучки обычно хорошенькие. Они думают, что сука-жизнь ласково потреплет их по щеке, хваля за целеустремленность и настойчивость. Что своей приверженностью они купят себе сладкое, исполненное благодати, будущее.
Если так, эти сучки ни хрена не знают про Брокк. И далеко не все успевают понять свою ошибку.
Холера резко распрямила руку. Волчица не выпустила ее волосы из своей хватки, но рефлекторно втянула голову в плечи. Ее хищные волчьи инстинкты полагали, что Холера попытается впиться ногтями ей в лицо, и требовали уберечь глаза.
Но это был не удар. Холера даже не попыталась впиться обидчице в лицо. Вместо этого она ухватилась за ручку кастрюли с кипящей карамелью, нависающей над волчицей, и резко потянула ее на себя. Дымящееся сладко пахнущее варево цвета янтаря мягкой волной, выплеснулось на голову и лицо ведьмы.
Она не сразу закричала. Возможно, в течение нескольких секунд в ее сознании волк бился с человеком, прежде чем обоих настигла боль. Настоящая боль. По сравнению с которой все, что ей прежде довелось ощутить в жизни, было лишь жалкой прелюдией.
Холера сама закричала, когда капли расплавленной карамели впились в ее незащищенное предплечье. Эта боль знакома лишь тем несчастным, на которых со стен осажденной крепости выплескивают раскаленную смолу. Зато самоуверенная волчица распробовала ее во всех оттенках.
Может, она и закричала, но густая янтарная масса, ползущая по ее лицу, превратила крик в судорожный булькающий стон. Мгновенно захлестнув лоб, карамель липкой волной потекла вниз, заливая глаза и затягивая бледную кожу.
Человеческие инстинкты победили. Выпустив Холеру, ведьма завизжала, пытаясь стереть патоку с лица, но та оказалась слишком липкой. Ее пальцы погружались в липкую коричневую массу и, источая горячий пар, выныривали наружу, оставляя за собой стремительно густеющие клейкие хвосты. Всего через несколько секунд ее дергающаяся голова уже выглядела как причудливый десерт, который повара в спешке покрыли глазурью. Сквозь слой этой глазури уже невозможно было рассмотреть ни выражения лица, ни кожи, одни только затвердевшие карамелизованные лохмотья волос да судорожно дергающийся в беззвучном крике рот. Виднелись лишь глаза, багровые, плотно закрытые и похожие на большие засахаренные вишни.
Холера надеялась, что это было больно. Очень больно.
— Так уж устроен Брокк, милая, — пробормотала она, пятясь и смахивая со щеки впившиеся в нее карамельные осколки, — Иногда думаешь, что в награду за испытание получишь сладость, а получаешь боль. Никто не говорит нам о том, что сладкое и боль часто неразрывно связаны. Хорошо, что ты узнала это сейчас, а не…
Волчица беззвучно выла, скорчившись и истекая раскаленным сладким соком, но Холера мгновенно забыла про нее, увидев хищный, будто ножом вырезанный из броккенбургского тумана, силуэт Ланцетты. Она стремительно приближалась, улюлюкая и испуская вопли, от которых Холера забыла про все на свете кроме основного. Кроме того правила, которое вело ее всю жизнь и которое во что бы то ни стало надо выполнить.
Она должна выжить. Все остальное не имеет значения.
Самая паршивая погоня из всех, в которых ей приходилось участвовать. И самые скверные шансы на спасение.
Ее тело, обожжённое, изрезанное, избитое, утомленное, теряло силы как треснувший кувшин теряет воду, с пугающей скоростью и неотвратимо. И в этот раз у крошки Холеры не было демонической силы, чтобы заклеить эту трещину, был лишь запас собственной злости, который надо было разумно расходовать. Эту злость она сейчас переплавляла в силы, заставляющие ее ботинки чеканить подбитыми подошвами броккенскую мостовую, и в воздух, которым питала висящие лохмотьями легкие.
Сраная дрянь. Она уже ощущала себя так, будто стерла ноги до самой промежности, но, кажется, не выиграла даже метра. Напротив, разрыв неуклонно сокращался. И хоть в этот раз за ее спиной маячила лишь одна преследовательница, это не сильно-то облегчало ее паршивого положения. Она одна могла воплотить больше самых страшных и болезненных страхов Холеры, чем губернатор Марбас в самом скверном своем настроении.
Направо! Еще раз направо! Налево! Холера пыталась сбить след в узких улочках Брокка, но ощущала себя лишь бессильно мечущейся окровавленной крысой. Стоило ей в очередной раз свернуть, как уже через несколько секунд она слышала злые быстрые шаги Ланцетты за спиной. Напрасно она то протискивалась в узкие, как ущелья, переулки Брокка, то петляла обезумевшей змеей на месте. Преследовательница была хитра и опытна. Быть может — Холера ощутила, как раскалившаяся моча обожгла мочевой пузырь — быть может, хитрее и опытнее самой Холеры. А может, запасы злости, дававшие ей силу, многократно превышали ее собственные…
Она чуть не попалась, свернув не на ту улицу и вновь оказавшись перед потоком телег. Едва не свернула себе шею, перепрыгнув отчаянным броском широченную сточную канаву. Почти подписала себе приговор, уткнувшись в запертые на засов ворота маслобойни.
Ланцетта была неумолима. Она безошибочно чуяла ее след и бежала шаг в шаг, отчего дробный топот их ботинок почти сливался воедино.
Сучья плесень. Ух!
Легкие трещали в груди, точно ворох тряпья. Сердце гнало кровь с такой натугой, что грозило лопнуть, как переполненный кондом из овечьих кишок. Ноги страшно тяжелели с каждым шагом, будто кости в них трансмутировали, сделавшись слитками из меди, свинца, олова и ртути.
Какой-то добропорядочный бургер, не разобравшись, схватил ее за ворот колета, видно, принял за бегущего с рынка воришку. Холера наотмашь полоснула его когтями по глазам, вырвалась, но потеряла на этом три драгоценные секунды.