Черт, как же все-таки она соскучилась по еде! Что за несправедливость: даже учась застольному этикету, не иметь возможности попробовать ни кусочка!..
— Неплохо, — великодушно бросил Герберт, когда они завершили танец и чинно расступились в ожидании вердикта. — Так и быть, поверю, что уроки вы посвящали не одному лишь отдыху от них. Эльен, буду благодарен за фейр.
— Как будто ты и в самом деле в нас сомневался, — сказала Ева, когда призрак оставил их наедине.
— Почему нет?
— Если б сомневался, устроил мне экзамен куда раньше. Ты слишком хорошо знаешь Эльена, чтобы позволить себе думать, будто он может тебя подвести.
— Пугающая проницательность, — отозвался Герберт с иронией. Откинулся на гобеленовое покрывало, расплескав светлые пряди по цветочному плетению пестрых нитей. — Иди сюда.
Эльен, о грядущем возвращении которого Ева успела благополучно забыть, застал их в обнимку по соседству с Дерозе: убрать виолончель пока было недосуг. И если Ева дернулась, когда дверь открылась — невольно, пусть даже к тому моменту они уже просто лежали рядом, — Герберт даже не шелохнулся.
Впрочем, здесь аристократы привыкли не замечать слуг. А у тех, судя по неуловимости скелетов, встречи с которыми за все время своего пребывания в замке Рейолей Ева могла пересчитать по пальцам, умение быть незаметными за жизнь входило в плоть и крови. Ну и в кости, остававшиеся после утраты того и другого. Наверное, вскоре Ева тоже привыкнет… Привыкла же, к примеру, валяться на кровати прямо в туфлях — Эльен в свое время убедительно ей растолковал, что в светском обществе принято спокойно забираться с обутыми ногами и на диваны, и в кресла, и в застеленные постели. Туфли снимают исключительно перед сном, никак не для коротких отдохновений, а о чистоте полов, мебели и покрывал пусть заботятся слуги.
— Чем занимался? — поборов неловкость, спросила Ева, когда призрак безмолвно удалился, оставив фейр и печенье на прикроватном столике.
— Воскрешающей формулой, — пробормотал Герберт ей в волосы. Обнимая ее сзади, как дома Ева обнимала подаренного Динкой огромного плюшевого медведя: скорее сонно, чем страстно.
— Для меня?..
— Для кого же еще.
Новость была для Евы в новинку. Она-то уже свыклась с мыслью, что без посторонней помощи в деле ее воскрешения некроманту никак не обойтись.
Но, как выяснилось, он все-таки пытался.
— И как успехи?
— Не слишком хорошо.
Повернувшись в его руках, Ева кончиками пальцев обвела фиолетовые тени, кругами расползавшиеся у Герберта под глазами. Лишь сейчас задаваясь вопросом, сколько же, собственно, он спит. Вчера после ухода Миракла они разошлись довольно рано, но Герберт выглядел человеком, который высыпался разве что откуда-то. Да и когда бы ему нормально спать? Вся эта возня с пророчеством, уроки и другое времяпровождение с ней, забота о землях под его управлением, а тут еще и формула…
— Не расстраивайся. Даже для тебя изобрести такое с первого раза было бы слишком сказочно.
— Я работаю над ней неделю, — глядя в точку чуть выше ее бровей, проговорил некромант едва слышно. — Пока не вывел даже черновик, с которым можно было бы приступить к опытам. Слишком много сложностей. Слишком много факторов, которые нужно принять в расчет.
— У тебя сейчас слишком много других забот, чтобы ты мог как следует на ней сосредоточиться, — уверенно напомнила Ева. Искренне радуясь, что анализ собственных ощущений не обнаружил тревоги по этому поводу: меньше всего на свете Герберту сейчас были бы нужны ее расстройства и сомнения. — Как разберемся с пророчеством, дело пойдет на лад. К тому же Айрес может помочь, ты сам говорил.
— Да. Говорил. — Помолчав, он погладил ее губы нежным коротким поцелуем. — Сыграешь мне?
Ева, помедлив, села. Потянулась за Дерозе, думая о том, о чем предпочла бы не думать.
Она хотела, но не могла забыть некогда брошенные Гербертом презрительные слова о «мертвых прелестях». И иногда ей становилось интересно, были ли Герберту самому приятны его проявления нежности — или в первую очередь он проявлял их для нее. С одной стороны, полномерная приязнь при ее текущем состоянии была бы довольно странной — и попахивающей теми интерпретациями истории Белоснежки, где на поцелуй с девой в гробу (пусть даже красивейшей на свете) прекрасного принца толкнули вкусы даже более специфические, чем у достопочтенного господина Грея (не Дориана). С другой, Еве очень не хотелось чувствовать себя… ущербной. Каковой в некотором смысле она и являлась, пусть даже ущербность выдавала себя лишь пониженной температурой.
Герберт не хуже нее должен был понимать, как бы ранила ее демонстрация брезгливости с его стороны. Даже если и правда ее испытывал.
— Я не делаю того, чего сам не желаю, — послышалось с кровати, пока Ева устраивалась на стуле, выпрошенного у Эльена несколько дней назад. — Если вздумала переживать из-за всяких глупостей.
Дерозе замер между ее коленей, когда девушка невольно повернула голову:
— Ты что, еще и телепатией балуешься на досуге?
— Не тебе же одной быть проницательной. — Герберт сидел на постели, прислонив затылок к резному деревянному изголовью, глядя на нее с легкой необидной насмешкой. — У тебя все читается в глазах. Если только ты не стараешься что-то скрыть.
…«я прочел вину в его глазах»…
— Ты ведь не сдавал Айрес отца Миракла?
Вопрос вырвался импульсивно. В первую очередь потому, что он вот уже несколько дней очень хотел вырваться, — и сейчас, воспользовавшись расстроенностью Евиных чувств, наконец решился это сделать.
И Ева пожалела о нем сразу, как только увидела, как изменилось лицо Герберта: возвращая в его глаза голубой лед.
— А ты как думаешь?
Ответный вопрос прозвучал абсолютно бесстрастно. И пусть Ева не могла похвастаться слухом столь же тонким, как у Гертруды, она вполне расслышала другой вопрос, в действительности за ним скрывавшийся.
«Так ты тоже можешь от меня отвернуться?»
— Нет, — без раздумий ответила Ева. На оба вопроса разом, напряженными пальцами опущенной руки сжимая смычок. — Ты не предал бы его. Я в это не верю.
Он долго изучал взглядом ее черты. Словно выискивая ложь, притаившуюся в уголках глаз или изгибе губ.
Не находя.
— Я и не предавал.
Когда Герберт заговорил вновь, в глаза его уже вернулась жизнь. А вместе с ней — нечто, что помешало Еве с облегчением выдохнуть «я и не сомневалась». Печаль, слишком глубокая для простого сожаления о напрасности размолвки.
То, что Ева и сама назвала бы виной.
— Это был не я, — добавил Герберт. Так тихо, как прозвучало бы пианиссимо на струне под сурдиной. — Это была моя клятва.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ОТ 07.11:
Она лишь нахмурилась непонимающе. Наверное, потому что сложно было высказать вслух вопросы, еще больше бередящую его рану, за минувшие годы явно так и не затянувшуюся.
Но Герберт, естественно, и сам осознавал необходимость пояснений.
— Я принес Айрес клятву вассала. Магическую. Когда мне было пять. — Это он произнес уже в полный голос: спокойно, почти буднично. — Я тогда даже не понимал в полной мере, что делаю. И не боялся, ведь об этом просила моя милая, любимая тетя Айри.
Глядя в его лицо — в котором не проявилось ни капли сарказма, словами явно подразумевавшегося, — Ева на миг испытала жгучее желание встретиться с Ее Величеством Айрес прямо сейчас. И все-таки ознакомить ее с методами испанской инквизиции: чисто в образовательных целях.
О клятве вассала Ева тоже читала. Там же, где прочла о клятве Эйф. Ее усовершенствованную формулу вплетали в ритуал поднятия мертвых, и именно она создавала ту односторонне-подчиняющую связь, что существовала между некромантом и его слугами.
Ту, что установилась между Гербертом и Евой.
— Когда Айрес отдает мне приказ, я не смею его ослушаться, — продолжил Герберт, решивший на всякий случай разъяснить суть дела. — В тот день Айрес велела мне рассказать все, что я знаю про дядино расследование. Про документы, которые он собрал, про тайник, в котором их прятал. Вопросы были слишком точны, чтобы выкрутиться недоговорками или полуправдой, а я — слишком растерян, чтобы как следует пытаться. Я не ожидал этого. Не от нее. — Он отсутствующим взглядом смотрел на виолончель, блестящим шпилем попиравшую пол. — Потом меня посадили под замок с запретом на телепорт. Чтобы я не смог предупредить Мирка. И выпустили, лишь когда с его отцом было покончено.
Ева вдруг поняла: она почти успела забыть, что отец Миракл — родной дядя Герберта. И родной брат королевы. Наверное, потому что ей сложно было уложить в голове, как можно столь хладнокровно расправиться с кровным родственником.
Впрочем, как можно взять со своего пятилетнего племянника клятву абсолютного подчинения, тоже.
Бедный, бедный Герберт. Выходит, он бы и не смог спасти Еву тогда, в лесу. Даже если бы хотел, даже если бы попытался. И самому свергнуть Айрес ему никак не по силам, лишь чужими руками. Он и так ходит по лезвию ножа — вместе с ней; ведь стоит королеве узнать, кого ее наследник прячет в своем замке… Достаточно одного точно сформулированного приказа, чтобы немертвая Избранная Ева Нельская превратилась во вполне себе мертвую. Хорошо хоть клятва вассала, в отличие от власти некроманта над поднятыми слугами, не позволяла отдавать приказы мысленно и на расстоянии: «сюзерен» обязан был высказывать их вслух, начиная строго со слов «Силой клятвы твоей повелеваю тебе», «вассал» же в свою очередь должен был находиться достаточно близко, чтобы это услышать. В данной ситуации это немножко да ободряло.
Впрочем, обо всех возможных последствиях этого неприятного обстоятельства Ева предпочла не задумываться. Не сейчас. Сейчас она предпочла задать вопросы, напрямую связанные с тем, что подтолкнуло ее завести этот разговор.
Пусть даже в итоге они оказывались далеко не самыми актуальными.
— Миракл знает о клятве?
Герберт качнул головой, неотрывно изучая глазами изгибы лакированного деревянного корпуса.
— Никто не знает. Формулировка предполагает, что я не могу рассказать о ней ни одной живой душе. И не был уверен, что выйдет рассказать тебе. — Неживая безэмоциональность его голоса заставила Еву сжать в ладони смычок почти до неощутимой боли. — Сама понимаешь, почему ты все же являешься исключением.
Она понимала. И — как она полагала — исключением являлась не только потому, что не была живой.
Еще пару недель назад Герберт вряд ли стал бы ей это рассказывать. Даже если б она спросила.
— А Эльен?
— Он не знает.
— Почему?! — Ева сердито подалась вперед, чувствуя, как вжимается в шею теплое дерево грифа. — Ты мог бы рассказать ему, а он — все объяснить Мираклу! Передать…
— Айрес явно не желала, чтобы о клятве было известно кому-то, кроме нас двоих. Рассказать Мирку значило подставить его под удар. И раз он поверил в то, что я могу предать его… по своей воле… объяснять было незачем. — Герберт высказал это так равнодушно, будто ему и правда было совершенно плевать. — Эльен, к слову, не поверил. Как и ты.
Подобный максимализм вызвал у Евы смутное желание огреть некроманта смычком по макушке. Впрочем, чего еще она хотела? Максималист в одном будет максималистом и в другом; а в том, что хотя бы один аспект своей жизни Гербеуэрт тир Рейоль измеряет исключительно абсолютом, Ева уже имела возможность убедиться.
— И твои родители… они поэтому погибли, да? — сопоставив факты, предположила она неуверенно. — Поэтому напали на Айрес тогда? Каким-то образом узнали о клятве, разозлились и…
— Я не знаю. Но это весьма вероятно.
Сухие слова просыпались, как канифольная пыль: так отстраненно, будто вовсе его не касались.
— Ты и Жнеца поэтому собираешься призвать? — ей почти удалось скрыть в голосе надежду, порожденную этой неожиданной мыслью. — Потому что Айрес тебе приказала?
— Нет. — Твердость ответа убила всю ее надежду на корню. — Это мое желание. Нужно хотеть этого всей душой, иначе ритуал просто не осуществится. — Герберт наконец встретился с ней взглядом; усталость, тускневшая в его глазах, болью щипнула душу — точно плохой музыкант играл на ней пиццикато. — Не думай об Айрес слишком плохо. То был единственный раз, когда она воспользовалась клятвой… иначе я бы никогда не решился пойти в тот лес, где нашел тебя.
Это отчасти объясняло то, о чем Ева задумалась минутой раньше. Будь для королевы привычным регулярно допрашивать племянника о его действиях, Герберт вряд ли рискнул бы связываться с настолько опасным предприятием.
Однако после всего, что Ева уже успела узнать о Ее Величестве, подобная щедрость с ее стороны представлялась маловероятной.
— Хочешь сказать, она не пользуется абсолютной властью над тобой? Почему?
— Потому что любит меня, — просто ответил Герберт. — И понимает, что пользоваться этой властью — значит заставить меня возненавидеть ее больше всех на свете. Ей же всегда хотелось, чтобы я ее любил.
— И ты любишь?
Ева понимала, что этим вопросом лезет на совсем уже запретную территорию. Но не задать его не могла.
Ответу предшествовала недолгая и довольно-таки тревожная пауза.
— Пожалуй, — сказал Герберт наконец. — В той же мере, что ненавижу. — Он сцепил руки, до того лежавшие вдоль тела; лишь этот страдальческий жест — не голос, оставшийся ровным, не лицо, оставшееся гладким — выдал, как тяжело далось ему признание. — Она была мне ближе родной матери, пока я рос. Она многое для меня сделала. И, полагаю, клятву в основном взяла, просто чтобы… обезопасить себя. Когда среди твоих родственников некромант такой силы, невольно начнешь думать о безопасности.
— Даже если ему всего пять?!
— В пять я уже был весьма многообещающим ребенком.
И он ведь ПОНИМАЕТ ее, с ужасом осознала Ева, услышав этот спокойный ответ. Понимает — что Айрес, что отца. Понимает, почему они делали с ним то, что делали, цели и причины, которые их на это толкнули. И не осуждает; или осуждает не больше, чем отец непослушного подростка — действия собственных родителей, в тяжелые годы его бунтарского отрочества доводивших дитятко до истерик запретом на сигареты, алкоголь и ночные загулы с друзьями. То есть приятного в этих воспоминаниях, конечно, мало, но «ну теперь-то я знаю, что они чувствовали» и «они же хотели как лучше».
— Она без раздумий устранила твоих родителей, — напомнила Ева, выбрав самое мягкое высказывание из всех, что просились на ум. — И отца Миракла. Родную сестру, родного брата.
Герберт лишь плечами пожал:
— Родственные узы для Айрес никогда не являлись священными.
— Значит, и ты для нее — ничто. И от тебя она избавится с той же легкостью, если будешь ей мешать. Если восстанешь против нее.
— Не думаю. — Задумчивость, скользнувшая в ответе, ясно дала понять: он размышлял о подобной перспективе, и не раз. — Для нее я… особенный. И я нужен ей.
Зная Герберта, Ева могла быть уверенной — им руководило не желание обманываться. Он действительно здраво взвесил все «за» и «против», которые могла учитывать Айрес при решении задачки о его устранении. И пришел к данным выводам, самую малость утешающим.
Но недостаточно, чтобы Ева могла и правда позволить себе утешиться.
— А если она велит тебе рассказать о нас? — все же решилась спросить она. — О Миракле, о пророчестве, обо всем?
— О тебе она не узнает. Могу поклясться. — Это Герберт произнес с успокаивающей твердостью и капелькой раздражительности — как ни странно, тоже успокаивающей. Эта раздражительность говорила «естественно, я не мог об этом не задумываться; неужели ты такая глупенькая, что считаешь иначе?» — Она уверена, что ты мертва. Даже если у нее возникнут подозрения на этот счет, ты сама давно поняла, что клятву можно обмануть. Не говоря уже о том, что тогда Айрес застала меня врасплох, а после того раза я как следует продумал возможные методы сопротивления. — Ева хорошо различила мгновенные колебания, скользнувшие в его голосе перед заключающими фразами: — Но это одна из причин, по которой я не прошу Миракла рассказать мне о плане восстания. Не хочу знать ничего, что могло бы снова его подставить. На всякий случай.
— Тот случай, когда неведение уж точно благо, — пробормотала Ева, радуясь, что Герберт все же не побоялся обеспокоить ее этим. Рассеянно поболтала смычок в пальцах, словно проверяя балансировку. — Должно быть, его страшно удивляет подобное отсутствие любопытства с твоей стороны.