Среди Гвадатаи было распространено поверье: поколение, в котором не родится ни одного шамана станет последним поколением их народа. Случись так, это бы значило, что Бог из пещеры отвернулся от них.
Вождь племени недолюбливал шамана за то, что тот был полной его противоположностью; за то, что его урожденно почитали больше, несмотря на все старания вождя по обеспечению деревни, и за черную, гнилую и двуличную натуру, которую, сквозь лицемерную маску на лице колдуна, без труда смог бы разглядеть и несмышленый ребенок. Шаман вечно улыбался, и улыбка его была натянутой, холодной, лишенной эмоций, как улыбка огра - не подкреплена истинным переживанием, и внешностью он тоже во многом походил на огра, только крошечного и слабого. Изо рта колдуна воняло трясиной, даже когда не говорил, а уж его гнилые зубы не взял бы в качестве трофея на ожерелье ни один воин племени.
В тот единственный раз, когда шаман пошел на охоту вместе со всеми, вопреки мольбе других не совершать опрометчивых поступков, подвергая риску существование всего их замкнутого общества, и только если по собственной глупости, на него напал увечный леопард, доживавший последние дни. Будучи голодным, зверь ограничился одним укусом, выдрав кусок плоти из ноги. Да так и сдох в страшных муках, отравившись, - его бездыханное тело вскоре обнаружили в кустах подоспевшие на вопли раненого следопыты. С тех пор колдун хромал и избегал отходить далеко от пещеры, чего и до происшествия не делал без крайней на то нужды.
Увидев, что шаман решительно направляется к ним, охотники нахмурились пуще прежнего, а вождь, едва завидев его приближение, внутренне собрался с силами терпеть нежелательное присутствие рядом с собой. Ему вовсе не жалко было отдавать добычу сущности, которой никогда в глаза не видел - вождь, как и все Гвадатаи, почитал Бога из пещеры, считая того благодетелем - однако конкретно данного шамана ненавидел и презирал настолько сильно, насколько можно ненавидеть и презирать человека просто за то, что он существует и за то, какой есть от природы. Удостоив вождя и советника сухим кивком, а прочих мужчин так и вовсе не замечая, колдун принялся в своем обыкновении прохаживаться вдоль рядов носильщиков, с видом знатока осматривая туши, словно купец, прицениваясь к товару.
Из крупных млекопитающих среди добычи встречались ленивцы, муравьеды и кистеухие свиньи, несколько нерасторопных детенышей окапи (их взяли живьем) и тапиры; от пернатых - преимущественно туканы и попугаи (наземных видов птиц, вроде индейки, так глубоко в Лесу не водилось). Эта охота удалась: добытого мяса должно было хватить деревне на несколько месяцев безбедного существования. Если же охотиться слишком часто и неумеренно, звери непременно сменят место выпаса и тогда придется пересмотреть рацион. Настоящего голода и болезней Гвадатаи никогда не знали.
Шаман замер, остановившись посередине процессии, так и не достигнув ее конца. Еще прежде, чем увидеть, он учуял присутствие чужого по запаху, а также тем другим, присущим ему диапазоном чувств, доступных только избранным. Когда широкие ноздри приплюснутого носа втянули воздух, глаза колдуна затуманились еще сильнее. Подойдя к человеку вплотную, он принялся ощупывать его своими грязными и скользкими пальцами. Куда холоднее, чем руки обычных людей, они, судя по ощущениям, возникающим при касании, должны были принадлежать земноводному, но никак не представителю теплокровной расы.
Кропотливее прочих частей тела шаман подошел к изучению лица. Колдуна привлекло пятно энергии на челе больного, равных которому по чистоте сияния не встречал доселе. Это сияние смог бы увидеть только посвященный в таинство магии, подготовленный должным образом. Обладай такой подготовкой хоть кто-нибудь из отряда охотников, он бы ни в жизнь не подверг опасности племя, притащив чужака сюда, в деревню. Неизвестный, к тому же, отличался могучим духом и сильной волей, развитой десятилетиями упорных тренировок, нелегкой жизнью, а также многочисленными актами вхождения в контакт с потусторонним - духом и волей волшебника. Случись им встретиться на равных условиях - будь неизвестный в здравии и не связан - шаман бы ни за что не вступил в открытое противостояние с ним. В настоящий же момент бессознательный маг находился в странном состоянии транса, из которого, по всей видимости, не мог самостоятельно выйти, как бы застряв между двумя мирами: миром физическим и миром духов. Такое очень часто случалось с новичками в сфере внетелесных путешествий, но нередко и с опытными странниками, столкнувшимися по ту сторону с чем-то или кем-то сильнее себя и в результате потерявшими связь с телом. Сейчас абсолютно беспомощный и преисполненный энергии чужак представлялся колдуну идеальной кандидатурой в жертву Богу из пещеры.
Повернувшись к голове отряда, но не видя ее, шаман крикнул издалека, направляя свой взор примерно в то место, где по его расчетам стоял вождь:
- Я выбираю этого! - голос у шамана был осевшим, хриплым и невнятным, но громким и всегда с повелительными нотками. Когда начинал говорить, казалось будто за много лет до этого не проронил ни слова. Вождь услышал его и кивнул. Среди Гвадатаи, в том, что касается общения, превыше всего ценилась лаконичность - в этом они были схожи с большинством племен Палингерии. Но далеко не все шаманы выражались кратко: им, как духовным лидерам и знахарям, прощались многие странности, из числа порицаемых, а зачастую и откровенные преступления, которые рядовым членам общин никогда не сошли бы с рук вот так просто, по умолчанию.
В деревне охотников встретили тепло; ближе к вечеру, как и всегда после успешного возвращения добытчиков домой намечался праздник. Туши сложили на кучу по центру деревни, вокруг них тут же образовалась голосливая толпа, где каждый участник столпотворения стремился урвать кусок побольше. В то время, как вождь делил и раздавал мясо, двое крепких мужчин из охотников, отвязали чужака от жерди и перевязали по-иному, сведя руки и ноги за спиной. Один из них, затем, взвалил бесчувственное тело на плечо и вместе с шаманом они ненадолго вышли за пределы деревни.
Вход в тоннели был скорее норой или даже ямой, нежели пещерой, хотя условно все же мог считаться таковой. Никакой горы или возвышенности, куда бы углублялся тоннель, и в помине не было, - лишь отверстие в земле, прямо под ногами, которое так легко потерять среди зелени, цветов и гудящих насекомых-опылителей. Эта поляна - светлейшее место окрестностей, здесь деревья расступались и свет без препятствий достигал земли, - священное место Гвадатаи. Поляна располагалась прямо за домом вождя, но загороженная кустарниками и низкими деревьями, не была из деревни видна. Шагах в тридцати вперед от входа в пещеры начинался обрыв, в пятнадцати - на запад от края - гремел водопад. В наиболее дождливые из сезонов поток воды струился так сильно, что земля сотрясалась; сейчас ощущалась лишь легкая вибрация - слабое подобие, отголосок той дрожи. Снаружи, ближе к поверхности стены входа состояли из утрамбованной земли, ниже начиналась порода и там - во тьме и сырости - оно обитало.
Хижина шамана спряталась в тени. Как и Бог из пещеры, избранный им колдун не терпел тепла и сухости. Она каркасом состояла из трех длинных и толстых балок, в определенной точке своей длины, перекрещенных между собой. Поверх каркаса постелили мелкие ветки, а получившуюся конструкцию затем укрыли листвой, обеспечивая дополнительную защиту от дождя. Пожалуй, что только от дождя она и могла защитить поначалу, теперь же, когда листва пожелтела и частично опала, а изначально дрянная и хлипкая конструкция износилась и расшаталась еще больше, каждый ливень крыша текла так, что спрятавшись под кроной любого высокого дерева джунглей и то суше будешь, чем пережидая под ней.
Шаман не сам строил себе укрытие и это было видно по качеству труда: если бы человек работал на себя, результат получился бы куда лучше. Хижина шамана не была храмом. Гвадатаи же почитали не самого шамана как человека, но шамана, как пост, который тот занимал, - шамана как символ мудрости, защиты и благодати. Примерно та же ситуация сложилась с вождем, только вождя можно свергнуть и переизбрать в любой момент, если тот не справляется или нарушает заветы предков, что по здешним нравам еще хуже, а вот с шаманом так не получится: его избирал сам Бог - не люди! Богу и решать, когда колдуну уйти на покой. После смерти шамана не хоронили на болоте, как всех прочих людей, но приносили его прах в жертву Богу из пещеры, как бы возвращая дарованное могущество. В отличии от других жертв тело шамана исчезало бесследно, подобно невиданному здесь снегу в период оттепели.
До того, как принести что-либо в жертву, его следовало сначала подготовить, как того требовала традиция. Прежде, чем приступить к столь важному процессу Шаман дождался, пока охотники уйдут - простым смертным не следовало вникать в таинство служения, легко способное посеять смуту в сердце неподготовленного человека. Они не стали временить с уходом, спеша домой на дележ добычи и просто опасаясь места, не желая оставаться здесь дольше необходимого. Тогда, удостоверившись, что он остался наедине с бесчувственным чужаком, шаман приступил к помазанию. Колдун раздел его догола, сбросив странную одежду человека, пока еще крепкую, но потихоньку приводимую в негодность суровыми условиями Палингерии. Затем, из специальной емкости - продукта примитивной лепки местных, колдун извлек скользкую и густую субстанцию, по цвету и вязкости напоминающую слизь или деготь. Этой субстанцией он тщательно покрыл его тело. После приступил к окуриванию специальной смесью наркотических трав, растущих на топях, грибов из пещер внизу и птичьих экскрементов. Пламя развел за счет трения, посредством вращения тонкой палки о брусок, - такой способ был общепринятым среди Гвадатаи и племен у опушки Леса, не ограниченных в доступной древесине.
Мордрет спал и видел сны. Со временем обрывки из разрозненных и бессвязных воспоминаний становились все более последовательными, яркими и четкими, а по мере того, как они упорядочивались приходило и осознание самого себя. Так, по кусочкам и постепенно, личность волшебника собиралась воедино. Тот пережиток прошлого - та череда воспоминаний, что увидел последней, его памяти не принадлежала. По всей видимости, отрывок принадлежал памяти места, где сейчас находилось его бесчувственное тело.
Он увидел поляну без деревьев среди джунглей и множество людей, одетых в простые по крою наряды из неизвестной ему ткани. Они не имели при себе доспехов или оружия. Одежду покрывала сложная вышивка странных символов, состоящих из пересечений линий и сочетаний геометрических фигур, чем-то напоминающих те, что волшебник видел в зиккурате, но в отличии от последних, эти изначально были выстроены как полагается и содержали конкретный смысловой посыл. Люди говорили между собой на странном диалекте, незнакомом Мордрету, но смутно знакомом его естеству, равно как и естеству любой сущности этого мира и множества других миров. Интуитивно он понял с первого взгляда, еще задолго до того, как дошел умом, что перед ним древние ултарцы. Собравшись у странной норы в земле, от которой разило смертью, возможно последние представители древней цивилизации зиккуратов проводили ритуал мистического значения из тех, что ныне забыты.
Поляну покрывали линии песка, принесенного сюда извне, почва же, сама по себе содержала достаточно глины. Часть из людей окружила дыру, образовав своими телами замкнутый круг, часть ходила вокруг них по поляне, орошая песок кровью из глиняных амфор, выполненных с особым мастерством и покрытых той же символикой, что и одежда. Рядом шумела река и гремел водопад, а оттого жидкостью была пропитана почва и воздух наполнен влагой.
Ултарцы гортанно пели, как одержимые раскачиваясь телами в первобытном танце, а нечто, заточенное в земле, безуспешно пыталось прорвать заслонку установленного ими барьера. Его попытки сопровождались воями и стоном, безумным хохотом и плачем, будто тысячи существ единовременно корчились в агонии, испытывая невообразимую боль, - тысячи загубленных душ. По мере того, как ритуал близился к завершению, пение становилось все громче. Вскоре оно затмило собой даже шум водопада, уносясь далеко в небеса и теряясь за пределами туч пасмурного неба. Грянул гром и блеснула молния, воспламеняя одно из исполинских деревьев Леса, что чем глубже в чащу, тем массивнее становились в высоте и обхвате стволов, густоте и масштабе крон; пошел дождь и он не дал пожару распространиться.
Под шум дождя из зарослей на поляну выбрались люди. Они двигались странно - не так, как должно живому, а кожу имели серую. Их нагие полуразложившиеся тела, лишенные и капли крови, были покрыты тиной и пиявками в местах разрезов на запястьях; шаги мертвецов заглушала гроза, а из приоткрытых ртов, ноздрей, ушей и даже сквозь поры кожи исходил туман. Разряды молний, беснующихся наверху, отражались в пелене их мутных глаз. К финалу последнего раската грома живых на поляне не осталось. Свежая кровь пропитала почву и удержала барьер от падения. Ритуал не был завершен, однако его мощности хватило на то, чтобы веками удерживать существо, обитающее под землей.
С течением времени барьер ослабел и миазмы начали просачиваться сквозь поверхность, чаще всего находя выходы среди зыбкой почвы на болотах. Они овладевали умами спящих потомков ултарцев, деградировавших к тому моменту в силу множества причин, искажая и так скудную память о предках, умерщвляли плоть и заставляли тех поклоняться Богу из пещеры, принося ему кровавую дань. С той поры звери покинули владения Гвадатаи, а запечатанная сущность, с каждым годом становилась все ближе к желанному освобождению.
Мордрет очнулся глубоко под землей. Его кожа невыносимо зудела, покрытая слоями вещества наподобие застывшего олова, а любые попытки ее почесать, и вообще, - любые движения, провоцировали жуткие мигрени. Запястья и лодыжки волшебника были сведены вместе и, в таком неловком положении, туго перемотаны веревкой. Он находился в пещере, не самой большой среди тех, в которых ему довелось побывать на своем веку. В неровных стенах было множество трещин и пробоин, из некоторых текла вода. Она по капле собиралась в самой низкой точке пещеры, так, что сейчас там была небольшая лужа. Здесь царила кромешная тьма и, хотя для волшебника, вроде него, плохая видимость обычно не препятствие, почему-то магия и расширение диапазона чувств, даруемое ей, была ему здесь недоступна.
Ворочаясь в попытках освободиться, кончиками пальцев Мордрет случайно зацепил на стене острый и выпирающий край, порезавшись, - тогда к воде внизу домешалась его кровь. Об этот же край, он, кое-как сместившись, принялся пилить веревки, ерзая и раскачиваясь всем телом, однако те были слишком крепкими и не хотели поддаваться его напору. Рано или поздно он бы все равно их допилил, но не имея понятия о степени опасности, которая ему угрожает, Мордрет стремился как можно скорее освободиться от пут, увеличив тем самым шансы на выживание. Ускорившись, он получил несколько болезненных ран, рваные края которых кровоточили, однако в качестве вознаграждения за проявленное рвение заработал долгожданную свободу, а обретя ее, пополз к ближайшему проходу, из которого дул ветер.