Слегка притормозив перед порогом входной двери, лорд дрожащей рукой отодвинул засов и впустил внутрь свет. Этот свет ослепил его и внушил страх, но наперекор ему, зажмурив глаза и прикрывшись рукой, лорд переступил порог.
В первые же мгновения на улице его оглушил рев толпы. Он уже на подходах к холлу был отчетливо слышим, а снаружи - и подавно. Вся его храбрость и решительность, и все презрение к низшим слоям общества, - все это куда-то делось. И, хотя Мортимер не мог сейчас видеть толпы, но мог только слышать, он чувствовал ее там, за стеной, - чувствовал так, будто крепостной стены, разделявшей их, не существовало.
Впереди был мост, ведущий к барбакану, через ров, а ров был переполнен отравой - в него впадали могильные реки с погоста. И там, внизу, обитала Тварь, о существовании которой лорд позабыл. Именно из-за Твари он столько лет не мог покинуть Хельмрокский замок. Именно ее он боялся настолько сильно, что возненавидел весь мир разом, просто за то, что в нем нашлось для Твари место. Страх внутри него был так силен, что непосредственно сам предмет страха терялся на его фоне и вытеснялся из сознания. То есть он испытывал страх, но не мог понять, чего в действительности боится.
Некогда старый звездочет соврал, доложив лорду, что выполнил его приказ: он не все страхи сумел изловить, но только те, что прятались на поверхности, а глубинные - затолкнул еще глубже, не имея власти извлечь их или подчинить. И вот теперь, будучи на середине моста, Мортимер вдруг вспомнил о Твари и это воспоминание оказалось для него куда более губительным, нежели незнание, - от ужаса лорд закричал.
Вот уже несколько десятков лет Тварь дремала под мостом. Изредка, когда гости захаживали в Хельмрокский замок, они проходили над ней и своими шагами порождали вибрации, которые, передаваясь вниз по камню, тревожили Тварь. Тварь была очень чуткой, очень многое в ней было от осьминога. Своими щупальцами она охватила весь замок, а на каждом щупальце по тысяче присосок, и каждая из этой тысячи присосок превосходила по чувствительности к звуку тренированные уши профессиональных шпионов и искушенных придворных сплетников.
Тварь дремала под мостом, в своих снах она обитала в аквариуме и нежилась, покуда заботливые и добрые пальцы создателя играли с ней, тешась. Она обнимала их своими щупами, тогда - не толще стебля подснежника, теперь - с большую винную бочку в охвате, - обнимала и пищала, принимая ласки.
Затем явился странный мужчина, носивший яркую накидку. Всего двух людей Тварь встречала к тому моменту и все равно она как-то поняла, что мужчина этот странный, возможно, даже страннее ее отца. Что-то было в его повадках, в том, как он двигался, в манере речи. Мужчина часто посещал их дом в те времена, отец служил ему верой и правдой, но каждый раз, когда мужчина приходил, отец прятал Тварь в шкаф, словно стыдясь, или боясь показывать ее. При этом он всегда оставлял небольшую щель, чтобы тварь могла видеть их жесты и слушать их разговоры.
В один день мужчина в красной накидке ворвался без стука. С ним вместе были стражники, после недолгой перепалки они схватили отца и увели, больше Тварь его не видела. Лишь чудом ее не нашли тогда. Она сумела выбраться из резервуара и через окно попала в ров, где долгие годы боролась за выживание с ядовитой средой и местной агрессивной фауной. Со временем ров сделался необитаемым и только тварь жила в нем, а все прежде жившее там она поглотила. Заняв и отстояв нишу на вершине пищевой цепи, она не имела больше дела, кроме как расти, слушать людей и учиться понимать их. И не было существа для нее страшней и ненавистней человека, и не было человека, смерти которого желала Тварь бы больше, нежели смерти мужчины в красной накидке.
Возможность поквитаться однажды представилась ей: тогда лорд ненадолго покинул замок, а на обратном пути она попыталась достать его. Тварь допустила оплошность, показавшись из воды слишком рано, и мужчина в красной накидке сумел сбежать. С тех пор он не выходил на улицу, лишь иногда показывался на балконе высочайшей башни замка, чтоб подразнить ее своей недоступностью. И сколь бы не были длинны щупальца Твари, она не могла дотянуться до него, а питательных веществ, прибывающих в ров вместе с гнилой водой, со временем перестало хватать ей, и все, что оставалось Твари сделать, - это уснуть до лучших времен.
От активного образа жизни, Тварь перешла к сидячему: спала и ела, всасывая пищу всей поверхностью своего тела, но вместо того, чтоб фильтровать воду, она меняла ее состав, отравляя токсинами - отходами своей жизнедеятельностью. Раньше вода была мутной, теперь же она стала совершенно непроглядной, а тварь, расположившись на дне, - невидимой с высоты моста.
Лорд Мортимер закричал, его уши заложило от своего же крика. Он слышал толпу притупленно теперь и совсем не слышал шелеста, с которым щупальца скользили по камню, иначе бы наверняка рванулся бы обратно в замок. Но он не слышал - тварь настигла его, застала его врасплох.
Он закрыл глаза, пытаясь справиться со множеством образов, догнавших его. Эти образы из прошлого переполняли голову лорда. Были среди них и сны и страхи, порожденные его разумом, и реальные воспоминания, - только грань между ними была до того тонкой, что отличить реальность от вымысла сделалось невозможным. Все, что он мог теперь - это предпринять попытку совладать с собой. Понемногу ему удалось отсеять образы, начиная от самых слабых и неразборчивых, и заканчивая яркими, несущими сильный эмоциональный отпечаток. Лишь один образ остался после всего, и в душе лорд наделся, что образ этот - вымысел, но настолько он был четким и ярким, что Мортимер, никогда не отличавшийся силой воображения, чем дольше пытался от него избавиться, тем больше убеждался в неспособности своего ума сотворить нечто, хоть в половину столь же грандиозное и ужасающее, как то, что видел он. Когда же, отчаявшись, лорд открыл глаза, словно пелена спала с них, как перед моряками после шторма, но за туманом оказалась вовсе не спасительная полоса земли, а та самая Тварь воплоти, что преследовала его.
Он не услышал оглушительного рева, не почувствовал слизи на своем лице, - слизи летящей во все стороны из глотки твари. Он увидел ряды зубов, торчащих из плоти придатка. Плоть, покрывавшая язык Твари, была хоть и мягкой, по сравнению с пластинами костной брони, покрывавшими большую часть тела Твари, но вздумай Мортимер сейчас взмахнуть мечом, он точно знал, что меч застопорился бы, не войдя в плоть глубоко, а то и высек бы искры, ударившись и отскочив от нее в сторону. Однако лорд в том миг был бесконечно далек от борьбы, и когда щупальца, обхватив его за руки и за ноги, подняли высоко над мостом, он не нашел в себе сил оказать сопротивление, мог лишь тупо смотреть перед собой, точно так, как долгие годы до этого, - тупо смотрел с высокой башни на творящийся внизу произвол. Смотрел, лишь изредка вмешиваясь, потакая минутным порывам, а не здравому смыслу и заботе о подданных, вверенных ему, потакая во вред - не во благо. Он не по сторонам теперь смотрел, не смотрел на руки или ноги, сухая плоть и кости которых трещали, сдавленные щупальцами; трещали, словно сено, а сам лорд тогда был чучелом. Не спасала даже броня, которая с течением времени лишь все больше сдавливала плоть и прогибалась под силой Твари, неспособная превозмочь ее.
Так как не смотрел по сторонам, то и не видел высоты, на которую поднимались щупальца и он, удерживаемый ими. Чем дальше от тела, тем тоньше, чем ближе к телу, тем толще, словно оковы они ограничивали его свободу, и это чувство, которому не ведал названия, еще больше коробило его и утверждало в собственном безволии. Уже тогда лорд был заложником положения, в которое оказался вовлечен, выйдя из замка, возведенного им вокруг себя, а все последующее было закономерным тому итогом. В действительности большую часть своей жизни он был заложником этого положения. Покинув футляр законов и предрассудков о собственной несвержимости, лорд, быть может, впервые за всю свою жизнь, или по крайней мере, впервые за долгое время, поколебался в чувстве собственной значимости. Не иначе как чудом его рука продолжала удерживать меч, будучи обездвиженной. Меч был властью, Мортимер - старым порядком, а Тварь и ее щупальца - концом старого порядка и началом нового.
Лорд воспринимал происходящее с ним не как участник, но как сторонний наблюдатель. Как бы сбоку он смотрел на Тварь и на себя - на тело, удерживаемое ею. Мысленно стоя на крепостной стене, он наблюдал со стороны могучие плиты брони, подвижные щупальца, покрытые чешуей. Все, что не было костью, - было плотью, а плоть и кость вместе составляли Тварь.
Вдруг нечто черное и визжащее выметнулось из окна и упало на спину чудовища. Черный ком не имел имени - наиболее отожранный из нелетучих мышей, демонстрируя невероятную преданность хозяину и несостоятельность собственного вида, бросился на помощь лорду вопреки инстинкту самосохранения.
Коготки мыша скрежетали по пластинам, брюхо волочилось по ним же. Рудименты крыльев вяло трепыхались. Они, непригодные даже для недолгого планирования, распирались воздухом подчас смещений Твари, отчего мыша носило из стороны в сторону, бросало, как бросает волнами маленький баркас во время большого шторма. Мышь мчался по пластинам, как мог карабкался по ним, и, постоянно отлетая назад, вновь взбирался и карабкался. Эта борьба продолжалась какое-то время, и тварь, казалось, не замечала мыша, пока однажды по чистой случайности он не обнаружил выступающий участок среди прочих ороговелостей на ее теле. В этом месте, между складок брони, находился глаз Твари. Глаз был недоразвит - наследие вольноживущих предков, в данной среде обитания совершенно не пригодное. Обнаружив глаз - слабое место - мышь, не раздумывая, полоснул по нему когтями.
Многотонные щупальца колотили по стенам. Все больше их показывалось из воды, все больше обломков летело вниз, тонуло среди ядовитых волн и взбитой пены. Маленький мышь потерялся и погиб. Он еще цеплялся за панцирь несколько мгновений, но в один из рывков взбешенной Твари был отброшен ею и исчез под одной из волн.
Мортимер стоял на стене и наблюдал происходящее, как какую-то постановку. Он видел, что тело его носит из стороны в сторону, чувствовал крепчающую хватку щупалец и отдаленно слышал собственные же трещащие кости. Стоя там и глядя со стороны, он видел, как гаснет свет и задвигаются шторы, но не мог принять этого. Не своя судьба, - судьба мыша - столь любимого им существа, вдруг бросившегося ему на помощь, - заботила его. Впервые в жизни, какой-то частью своего небьющегося, мумифицированного сердца, он ощутил прилив душевного тепла. В тот миг, когда мышь сорвался и упал, эта едва натянутая струна - связующее звено между Мортимером и прочим миром, - оборвалась. Разрыв ее был настолько громким, что вывел лорда из прострации, и ввергнул его обратно в бренную плоть.
Тварь между тем позабыла о мести. Одно щупальце отпустило Мортимера, второе - продолжало удерживать. Печальная участь мыша - верно, единственного небезразличного ему существа - преисполнила лорда ненависти и побудила к решительным действиям. Рука Мортимера по-прежнему сжимала меч, он занес его и ударил. Лезвие пришлось меж чешуи. Новая волна боли прокатилась по телу Твари, а раненое щупальце, дернувшись, отправило лорда в полет.
Словно пушечное ядро он летел. Только и видел, что свои ноги и уходящую под воду массу твари. Видел мост, такой маленький с высоты. Видел меч, выпущенный им из руки. Меч, проворачиваясь, летел вверх, лорд падал вниз и только меч, как точка отсчета, существовал для него теперь. Вот - пронеслась под ним крепостная стена, а вместе с ней и барбакан, вот - потянулась площадь, переполненная революционерами.
Кто-то из мертвых поднимает руку и кричит, указывая на небо. Все больше мертвых оборачиваются и присоединяются к тому крику, а лорд падает и для него существует только меч, блистающий в лучах светила, - упущенная им власть.
Мортимер лежит на мостовой, вытянув правую руку вверх, перед собой. Лишь лица мертвых окружают его. Такие ненавистные тогда и такие безразличные теперь. Революционеры толпятся вокруг лорда. Они ничего не предпринимают и только смотрят на него, в то время как сам лорд смотрит в небо. Лицо Мортимера бесстрастно, губы не шевелятся, взгляд застыл. Из груди лорда торчит меч. Он пронзил его кольчугу, как шило сапожника пронзает кожу. Во всю глубину тела вошел меч в грудь Мортимера, но с камнями мостовой не совладал. Из раны хлещет что-то красное. По мере того, как вино покидает тело лорда, его плоть истончается, сереет, исходит зеленым дымом. С каждым мигом все больше напоминает плоть мумии.
Один из революционеров наклоняется, макает два пальца в лужу, пробует вино на вкус гнилым языком, но ничего не чувствует... Революционер умер не так давно, и старые привычки еще живы в нем, тогда как тело мертво. Разочарованно сплевывает, в сердцах ругается и уходит, расталкивая ротозеев. Некоторые из них сочувствуют ему, другие раздраженно толкают в ответ, многие следуют его примеру, - один за другим революционеры покидают площадь.
Глава XI
Физическая усталость, - неизвестна мертвым. Поначалу это кажется им благодатью, с течением времени невозможность заснуть и таким образом сбросить балласт воспоминаний все больше напоминает проклятие, а после уже все равно и уже ничего не кажется и не становится, или кажется все, - тут уж как поглядеть.
Усталость моральная, в отличии от усталости физической, - характерна мертвым. Неподкрепленная эмоционально это своего рода скука, которая чем дольше тянется посмертие, тем более усугубляется и никогда не прекращает терзать неупокоенных изнутри.
В определенный момент времени внутреннее истощение начало распространяться от революционера к революционеру. Закономерно, оно пришло на смену гневу и ярости, и не испытываемого чувственно, но выражаемого через действия возбуждения от нового для мертвых состояния причастности к чему-то большему, - причастности к революции. Как и все новое, это возбуждение вскоре устарело и более не вдохновляло их на действия, а воспылавший было огонек в глазах, - угас.