Все замерло перед глазами Фердинанта, все перемешалось в его уме, а приподнятая пасть показалась ему тогда красным тюльпаном, где за лепестками зубов, окрашенных в багровый цвет сполохами пламени и вновь заструившейся по жилах магмой, в самой середине его бутона, застрял капитан, еще не мертвый, но уже и не живой. Его голова с торчащим из нее рубилом топора, края которого раскалились и начали плавиться, растерянное и испуганное выражение лица, косой взгляд, как ни странно напомнили Фердинанту его детство. Напомнили то, как некогда, в бытность свою уличным беспризорником, он наблюдал шмеля, деловито лазящего по цветку. Только этот цветок на проверку оказался хищным, а обманутый шмель попался в ловушку его красоты. Морок воспоминаний вскоре рассеялся, пасть зажглась пламенем, температурой свыше прежнего, будто бы наверстывая упущенное за время бездействия, вой Баста резко сменился визгом, а вскоре и визг сошел на нет, и только шум горения остался.
У Фердинанта не было времени думать о поступке капитана, о движущих его мотивах. Тем более что мотивы те были просты и понятны: "Я буду править до тех пор, пока будет кем править. Чтобы выжили мои подчиненные нужна жертва, и этой жертвой буду не я", - так рассуждал Баст, но изменчивая Леди фортуна отвернулась от него, как раньше отворачивалась от его врагов. Теперь Фердинанту предстояло кончить начатое дело, только понимание этого содержалось в его голове, и оно же стало той спасительной рукой помощи, за которую отчаянно стремилось ухватиться его сознание, безнадежно тонущее в трясине рефлексии, сколь неизбежной для человека его склада, столь и губительной в сложившихся обстоятельствах.
Пасть Бармаглота опустилась в исходное положение. В миг, когда произошло столкновение ее и пола, шахту разом тряхнуло, и все, что было внутри шахты, - тряхнуло тоже вместе с ней. Это сотрясение вывело Фердинанта из прострации и он, подхватив лопату, лежащую рядом, - ту самую лопату, посредством которой его едва не убили - принялся яростно черпать ею и забрасывать в пасть все то, что валялось на полу перед ним. В топку шли не только частицы угля, но и кости, и верещащие черепа, попадавшиеся под руку. Он сейчас не разбирал, чего делает, он просто делал, - просто поступал, как должно. Кости - легче угля, а на полу был в основном они - остались от шахтеров, не успевших выбраться наружу, - и потому даже человек, не отличающийся большой силой, мог забрасывать их в пламя с безопасного расстояния.
По мере того, как температура в помещении нарастала, одежды на Фердинанте становилось все меньше, пока наконец он не сбросил с тела все лишнее, раздевшись догола и оставшись в одной обуви. Вскоре тело его передней частью целиком покрылось сажей, вновь напомнив о бурных временах молодости, когда старику довелось какое-то время отработать трубочистом, чтоб расплатиться с долгами. Он и сейчас, как тогда, был тонким, что щепка, - настолько тонким, что среди сена мог запросто потеряться.
С течением времени жар становился сильнее, а в определенный момент сделался совсем невыносимым, вынудив Фердинанта покинуть сердце шахты и отправиться на поиски шахтеров или добровольцев, которые могли бы временно их заменить.
Знакомое состояние резкой перемены наступило, когда Фердинант оказался в главном тоннеле. Тепло еще только начинало распространяться по ходам, а трубы, оплетающие брюхо Бармаглота, только начали разогреваться. Лед внутри них еще толком не тронулся, а если не приведет подмогу, то и не тронется. Дальше по тоннелю становилось тем холоднее, чем ближе к поверхности Фердинант находился. Двинувшись к выходу из шахты, он наверняка бы околел, повторив судьбу многих несчастных. А потому свернул в уже знакомое ответвление, направившись в единственное доступное ему место, где можно было заручится поддержкой неупокоенных, - в Склеп.
Глава VIII
- И речи быть не может! Извольте видеть, мистер, извольте слышать и понимать, - в каком мы - мертвые - сейчас находимся положении! На каких правах имеем место в Хельмроке! - кричавший был одним из постояльцев Склепа, одним из местных содержанцев. И слово содержанец здесь более чем уместно. Его следует понимать не в негативном смысле человека на содержании, но в смысле человека-благодетеля, некоего мецената, поддерживающего заведение на плаву.
Сам по себе Склеп - это ведь изначально гробница для почтенных, но неблагородных господ. В отличии от родовых гробниц, всех угодивших сюда после смерти объединяют вовсе не происхождение и кровное родство, хотя и такое порой случается, - их объединяет, в первую очередь, большое состояние, а во вторую - отсутствие принадлежности к одному из древних родов. Таким образом, чаще всего в Склеп на содержание попадают мертвецы с предпринимательской жилкой, оппортунисты и авантюристы, склонные к решительным действиям и находящиеся в вечном поиске выгоды. Вечный их поиск продолжается и после смерти, а среди неупокоенных значительную часть составляют именно такие, энергичные и непоседливые дельцы. За содержание их платит город, а они поддерживают город своим богатством.
В некоторый момент времени, некоторое время назад, содержанцы склепа вздумали сколотить предприятие. Произошло это не иначе как от скуки, но по итогу дело заиграло и даже начало приносить прибыль. То, что изначально подразумевалось шуточным проектом этакого клуба по интересам, для мертвых и интересующихся смертью во всем ее разнообразии, вскоре стало неотъемлемой частью города. По-другому и быть не могло: общеизвестно, когда за дело берутся столь влиятельные, знающие и опытные профессионалы, дело под сомнением тут же становится делом решенным и просто обречено на успех. Успел не заставил себя ждать, а Склеп продолжает существовать и по сей день.
Теперь один из содержанцев, младший среди "Отцов основателей" Склепа и третий по древности из пока еще не догоревших, взял на себя ответственность, выступая от лица всех находящихся в Склепе неупокоенных, объяснить недалекому Фердинанту корень его заблуждений.
Это был выдающийся представитель интеллигенции, увлеченный порицаемыми обществом идеями, при жизни революционер, но только на бумаге и только в том, что касается теоретической части революции, но не в том, что касается практической ее части и сопутствующих ей обстоятельств, а именно: грязи, пота, крови и жертв среди мирного населения. К сожалению для него, иногда и обычная подпись на безвредной бумаженции, обнаруженная среди подписей печально известных личностей, - более чем весомое доказательство вины подсудимого в глазах присяжных. Из-за такой вот злополучной подписи, о которой до предъявления обвинений он даже и не помнил, его однажды вздернули, а когда пришел в себя, - вздернули еще раз, как полагалось постановлением суда.
После того, как некогда волнистая, густая, каштановая грива революционера выцвела и облезла, и потускнел алебастр кожи, и милое девичье личико его сделалось совершенно недевичьим, а потом и не стало личика вовсе - после всего этого, прежде любимец женщин, умеющий убеждать и верить в то, что от него требуется, внезапно оказался на перепутье, лишь чудом не угодив на каторгу. Его в последний момент, перед отправкой новой партии шахтеров, выкупили содержанцы, найдя применение дару говорить и верить в сказанное. Он, не задумываясь, примкнул к их движению, изменив взгляды и перейдя под новую эгиду, что было для него обыкновенно, а вскоре после этого был основан Склеп. Спасенный революционер заложил множество кирпичей в фундамент и стены новообразованного общества, сделал для него достаточно, чтобы заработать уважение, а в дальнейшем заступить на место управителя Склепа. Больше нет благодетелей, спасших его от каторги тогда, а от старой гвардии дееспособным остался только он один.
Теперь же некий мягкотелый Фердинант - эмиссар от лорда Мортимера, как он понял, - доселе безвылазно сидевший в Хельмрокском замке и оттого не видевший городских реалий, и не сталкивавшийся с бесчисленными прецедентами дискриминации мертвых и эксплуатации их как дешевой рабочей силы, заявился к ним в совершенном неглиже, да еще и с какими-то там требованиями. Среди прочего Фердинант говорил, мол, нужно объединится сейчас мертвым и живым, чтоб совместными усилиями предотвратить печальный конец города.
Когда главному содержанцу доложили и он, выбравшись из саркофага, услыхал, о чем этот полоумный вещает, в памяти революционера возникли образы дней давно минувших, времен забастовок и восстания, которое с трудом, но подавили власти, а среди прочего - суд и эшафот, и от вновь пережитого ужаса он пришел в ярость. Когда же в довесок к тому выяснилось, что некоторые из "его народа" еще и слушают весь этот бред, тут уж революционер, что называется, совсем остервенел, утратив над собой контроль.
Мигом подрастеряв все повадки джентльмена, которыми в обычное время страшно гордился, он выскочил на свет из темноты, где слушал, и несколькими пинками отбросил беспомощного старика к могильной плите. Прижав вяло сопротивляющегося Фердинанта к камню, глава сего бедлама надавил на его кадык тростью, черной под цвет фрака и головного убора. Два черепа полыхали на дворецкого глазницами, один - человеческий - выглядывающий из-под цилиндра, второй - крысиный - смотрящий с конца трости. Затем последовала гневная тирада вечного революционера, и пламя распада, медленно выедающее его изнутри с момента смерти, воспылало с утроенной силой, как всегда и случается с неупокоенными в моменты страстей и душевного подъема. Его вера в собственную правоту убивала его. Революция, некогда вспыхнувшая в самых разных частях Фэйр, не упокоилась в Холлбруке. Ее огоньки тлели в душах многих казненных борцов за права и свободу
- Никакой помощи городу от Склепа! Только не при мне. Достаточно и того, что мы платим налоги, хотя по законам Фэйр поборы для мертвых не положены, - добавил он здравую мысль по окончанию гневной тирады, оглядывая толпу и как бы ставя точку в оживленном диспуте. Содержанец знал силу здравой мысли и частенько прибегал к ней после бессодержательной, но вдохновенной речи. Прирожденный лжец и оратор, нестесненный понятиями о чести, но и не лишенный их, его невозможно было уличить в неискренности, а уж тем более обвинить в откровенной лжи и искажении фактов.
Речь содержанца разрядила обстановку, кроме того он предложил бездействие - представившееся ошивающимся здесь лентяям лучшей альтернативой, нежели тащиться теперь вниз и горбатиться почем зря в шахте, как призывал незваный гость. В результате едва содержанец кончил излагать, со всех сторон раздался одобрительный гул в поддержку его речи, только Рэнди - бармен - не гудел, на что у него была веская причина: не так давно дымящиеся останки Рэнди выбросили на улицу, а добровольцы, вызвавшиеся сделать это за бесплатный бокал красненького, до сих пор не оттаяли.
Первый из двух добровольцев был здоровенным увальнем, второй - мелким и шустрым пройдохой. Оба они умерли не так давно, и их тела еще не успели разложиться полностью, а с учетом нынешних температур разложение обещало затянуться надолго. Того, что мелкий, - звали Рори, а молчаливого крепыша, со слов самого Рори, величали Мямлей. Мямля не то, чтобы безмолвствовал или избегал общения, но даже по стандартам мертвых излагался слишком медленно и размашисто, и потому в большинстве разговоров за него отвечал Рори. Только с недавних пор парочка ошивалась в склепе, никто не знал откуда они пришли и куда направляются (даже они сами).
Мороз сковал их движения, но слух не повредил, и потому стоя сейчас у входа в заведение, бок о бок друг с другом, передом к плите, а спиной к происходящему внутри Склепа непотребству, они все слышали и думали об этом. В безнадежно прогнившей голове Рори и в слишком большой, чтоб быстро ориентироваться в ее содержимом, голове Мямли, разворачивались умственные деятельность, и были эти деятельности в самом разгаре.
Внутренний мир Рори напоминал тюрьму - ту самую, из которой он всю жизнь пытался сбежать. Ту, куда некогда посадил его суровый отец, и много лет после своей смерти остающийся бессменным смотрителем и палачом того единственного узника, что содержался в ней. Всю свою жизнь Рори бежал от него по темным и зловещим коридорам, но неизменно отец находил его, вытаскивая из самых потаенных закоулков, а поймав, - вновь отпускал, и бегство длинною в жизнь продолжалось, ибо не одна из камер, но вся тюрьма сразу была ему клеткой. Каждый раз, когда отец ловил его, Рори совершал плохой поступок. Каждый раз, когда это происходило, в глубине души своей понимая, что поступок этот плохой и недостойный, Рори все равно совершал его, лишь приумножая плохие и недостойные поступки, числящиеся за ним, повторяя одни и те же ошибки. Он не позволял раскаянию захватить себя, ибо в раскаянии он видел только гибель. Ведь раскаяние не отменяет совершенного, а правосудие, - слепо к раскаявшимся.
Бегство длинною в жизнь в тайне от него продолжилось и после смерти. Теперь Рори размышлял о том, что не плохо бы было примкнуть к этому оратору, хотя в силу отсутствия образования почти ничего не понял из его речи. Не поняло и большинство собравшихся, что не помешало им принять его сторону. Также его волновало то, как бы Мямля не проговорился о злодеянии, совершенном ими, не раскрыл правды о том, что виновники всего случившегося - это они и есть, а не живые власть имущие, которых обвинял содержанец в цилиндре.
Внутренний мир Мямли напоминал библиотеку, где в жизни он бывал лишь единожды, да и то - не в качестве читателя, но в качестве вора, похищающего культурное достояние. В том деле, конечно же, не обошлось без вездесущего Рори - кладезя криминальных идей и инициатора всех преступлений неразлучной парочки. Сам Мямля не был обучен грамоте и потому никак не мог по достоинству оценить ценность похищаемых им фолиантов, что не помешало ему запомнить пыльное и просторное помещение, сухой воздух (но не суше, чем в шахте), полки, с огромным разнообразием книг, уходящие к потолку и верхами теряющиеся среди его темноты, характерный запах, который его тогда еще живое обоняние позволяло прочувствовать в полной мере. В винных погребах Мямле доводилось бывать частенько. На вино и спрос всегда побольше, чем на книги, для успешного сбыта которых еще нужно было найти ценителя.
Нынче, недвижимо стоя у входа, Мямля слушал, что говорит оратор, и находя логические нестыковки в его речи, списывал их на собственную необразованность и недостаток интеллекта. В его понимании личность такого высокого статуса и уважения, каким представлялся этот ему неизвестный, но несомненно уважаемый местными авторитет, никак не могла ошибаться в материях, о которых вещала. А многочисленная публика, выступающая в поддержку данного авторитета, в свою очередь никак не могла ошибаться в нем. Зачем говорить о том, чего не знаешь, если это не истина для тебя? И зачем поддерживать эту истину, если не понимаешь, а уж тем более не разделяешь позицию провозгласившего ее? Об этом и многом другом Мямля рассуждал ежечасно в настоящем, но рефлексия то и дело поглощала его и утаскивала за собой в прошлое. А не вполне оформившаяся, но вина за соучастие в преступлении против жителей Хельмрока обгладывала его кости, и так практически лишенные плоти, и как бы он не упирался всей грузностью своего мертвого тела, как бы не утверждал себе, что свобода того стоит, с течением времени кусочек за кусочком вина пожирала его.