Фердинант, чтобы не потеряться, держался правой рукой за пояс Баста, а левой - прощупывал стену (они шли вдоль левой стены, вход в келью был тоже слева). Но Баст не возражал такой близости, он не о том сейчас думал, а думал - как бы не сбиться с пути, не потеряться и не пропасть.
Рассуждал он в следующем ключе: сейчас, пока тоннель один, они идут прямо и, стало быть, потеряться невозможно, но когда доберутся до шахты и столкнутся со множеством разветвлений, тогда, очевидно, начнутся проблемы. Пока из препятствий на пути были только тьма да сырость - и не проблемы вовсе, если подумать, а так, - неотъемлемые обстоятельства сложившегося положения. Тогда вопрос, казалось бы, решенный? Если поделать ничего нельзя, то и рассуждать, получается, нечего?
К сожалению, голову Баста занимало не только и не столько это, сколько воспоминания былых дней. Он уже спускался сюда раньше, в молодости, когда на Хельмрок обрушилось то же бедствие, но из-за скорости реагирования оно не успело достичь того ужасающего размаха, который приобрело за последний час. Тогда спускался в составе отряда и половина стражников, входивших в него, полегла при невыясненных обстоятельствах (вернее, неуточненных - обстоятельства выяснить никто и не пытался), а выжившие и он в их числе получили премиальные и повышение за проявленный героизм. Тогда еще у города был бургомистр, а городская стража квартировалась в здании гарнизона, который позднее переоборудовали в дополнительную тюрьму, и там, где раньше спали солдаты - теперь спят заключенные. Достаточно было просто поставить решетки и удивительнейшим образом из казарменных помещений получились тюремные камеры.
"Сколько хороших людей полегло в городских казематах, сколько хороших людей..." - скупая слеза ностальгии скатилась по жирной щеке Баста, покрытой оспинами и неровной курчавой растительностью. Он в тайне от себя утер ее правой рукой. Так, продвигаясь вперед и увязнув в патоке воспоминаний, Баст едва не прозевал конец тоннеля.
Здесь спуск заканчивался и начиналась штольня, и сразу же встречала перекрестком путей. Тот, из которого вышли, - уходил вверх, еще одна побочная кишка, примыкающая к основному тоннелю диагональю, уходила вниз.
Основной тоннель был оснащен путями для вагонеток. Потолок в этой части шахты был низким, а проход широким, так что неподалеку обнаружился и сам транспорт: одна вагонетка стояла, а другая, перевернутая, - лежала у стены. Метрах в десяти вниз, куда они направились, покосившись стояла еще одна, двумя колесами упертая в пол, а одним из бортиков прислоненная к стене. Окажись в тоннеле источник света, они бы оценили степень коррозии металла, а вздумай исследовать вагонетки наощупь - обнаружили бы дырки посреди очагов ржавчины, в которые без труда помещался палец, а то и два сразу.
Они опять спускались, и чем глубже вниз, тем более не по себе становилось Фердинанту. Возникало чувство неотвратимости чего-то, на сколь непривычное ему, на столь же привычное Басту. Надежно сокрытые под покровом тьмы, его внутренние противоречия, как и многие другие вещи, не были увидены спутником. Но даже, если бы он увидел, едва ли это привело бы к чему-то, кроме усилившегося дискомфорта и противоречий. По дороге им встречались еще разветвления, в некоторых местах с путями, чаще без. Только сейчас Фердинант задумался об общей продолжительности и площади тоннелей под городом. Теперь замок представлялся ему вершиной айсберга, а под ней - вершиной - жил своей, неизвестной жизнью, целый термитник, а точнее не жил, но существовал.
Они двинулись вниз, то и дело спотыкаясь о шпалы, а из-за ширины стен и ее изменчивости, не имея возможности опираться на них.
Казалось, путям этим не будет конца, но однажды конец наступил, а у неподготовленного Фердинанта дух перехватило от увиденного. Увидев состояние источника тепла, Баст лишь вздохнул, замер не пораженно, подобно Фердинанту, но как-то удрученно, а отчасти даже с некоторым отчаянием и одновременно с приземленной мужицкой решительностью, как когда видишь прорву работы, которая в обязательном порядке должна быть сделана и, превозмогая нежелание, - делаешь, только потому, что знаешь, что так надо.
Баст по памяти нащупал ногой крышку люка, за которой была лестница, ведущая вниз. К пользованию лестницей прибегали редко, ибо шахтеры внизу, там и жили, а шахтеры сверху, как и вагонетки, дальше сепаратора не ходили. Как следствие этого, меж щелей деревянной крышки забилось угольное крошево.
- Эй, слуга! - окликнул капитан, но Фердинант не услышал, настолько его увлек ужасающий лик Бармаглота. Настолько увлек, что капитан был вынужден подергать дворецкого за штанину, перепачкав ту сажей, которой здесь было покрыто все. Сделал он это с несвойственной себе деликатностью, а добившись внимания, сказал, - нужна твоя помощь: подай-ка мне во-он тот лом...
Глава VII
Баст стоял, переминаясь с ноги на ногу. Под подошвами хрустели кости, не вынося тяжести тучного тела. И кости, и порода, повсеместно черные, были поверхностью своей до того закопченными, что не различимы цветом, и только формой и очертаниями кости отличались от камней. В собранном виде кости представляли собой работника шахты, трудовой ресурс, в разобранном - бесполезный для государства хлам под ногами. Этот хлам, хоть и разобранный, продолжал существовать - дух не ушел, но был привязан к праху - о чем свидетельствовали горящие глазницы черепов, а также непрекращающаяся болтовня неупокоенных.
Фердинант стоял здесь же, рядом с капитаном, чуть позади него. Стоял, как вкопанный, замерев, и тот зеленый свет, что излучался глазницами черепов, а еще тот яркий, прежде ослепительный свет, что вместе с остаточным жаром излучала угасшая пасть чудовища - оба этих странных света, изливаясь на него, придавали изможденному лицу дворецкого, а разом с тем и всей его внешности характерные черты неупокоенного. Пожалуй, его сейчас и врач не смог бы отличить от недавно умершего, а сам слуга пусть и не знал никогда этого состояния, ведь познать его можно лишь единожды, - и познать означает умереть - ощущал себя поразительно схоже. Он, будучи здесь в своем нынешнем состоянии, находился так близко к границе между жизнью и смертью, как ни один смертный не может приблизиться, без того, чтобы переступить ту границу и оказаться по другую сторону. Он теперь оставил мирское, пребывая вблизи этакой образины, некогда упряженной служить человеку, которая к тому же казалась совершенно мертвой, и потому, казалось, нет возврата творящемуся наверху ужасу. И буран, что превратил Хельмрок в ледовую гробницу, - тот буран, что продолжал бесноваться на поверхности, умножая жертвы и причиненный городу ущерб, как представлялось ему, прекратиться не раньше, чем высочайший шпиль Хельмрокского замка окажется погребен под снегом.
О буране думал и Баст, но в силу разницы между ними, мысли его приобретали вовсе не тот ход покорности злому року, к которому склонялся Фердинант, а принимали ему противоположный ход, - такой ход, согласно которому все еще может и должно быть исправлено, а любая жертва для поддержания порядка, - заведомо оправдана. Все это время, пока капитан стоял здесь, мнимо без дела и в сомнении - он в действительности копил силы для последнего рывка и соображал план, что созревал в нем на протяжении всего пути от ратуши сюда.
Кредо капитана: не так важен мотив, как результат и средство его достижения; не так важно средство, как результат, а итог в делах, где на кону жизнь, чаще всего весьма однозначен и печален для самоотверженных глупцов-идеалистов, готовых добровольно идти на жертвы во имя чего-то выше земных благ. Баст в жизни не был идеалистом, его взрастила улица. Ее беспощадная школа воспитала характер, дала навыки и знание о том, как держать себя в обществе и как, поступая в согласии с действующими общественными институтами, обеспечить себе безбедную жизнь. И хотя жизнь его не была безбедной, и крайне редко бывает так (если вообще бывает), чтобы план осуществлялся без сучка и задоринки там, где замешано больше одного человека, его высокое положение, путь к нему и богатый жизненный опыт служили Басту подтверждением собственной правоты, а безнаказанность после всех свершенных злодеяний лишь утверждала его в своих доводах.
Теперь перед ним - власть имущим - возникла дилемма, которая для правителей одного толка во всю жизнь остается неразрешенной загадкой, предметом сомнений и моральных терзаний, а у второго - вопрос о ней никогда не поднимается вовсе. Первых же, кого он волнует, тот второй сорт презирает и считает дураками. Баст - не вполне правитель, уж не по должности так точно, но властью он располагал поболее несчастного и слабохарактерного бургомистра, со свету сжитого просто за то, что есть и претендует, а на что не важно, таким образом, и к нему применимо данное условное деление, согласно которому Баст несомненно относился к правителям второй категории, и приверженцем ее он был самым что ни на есть закоренелым.
- С этим пора кончать, слуга... - сказал он вдруг, и так угрюмо и отрешенно это прозвучало, что Фердинанта всего передернуло - столько он услышал в том голосе недосказанного, а в первую очередь, почему-то приговор себе. Как животное предчувствует гибель, так и Фердинант, никогда не выпускавший внутреннего зверя наружу, теперь предчувствовал ее и в себе, и в окружении. Между тем Баст вкладывал в свою речь лишь то, что он вкладывал, и в этом состояло еще одно различие между ними, - различие на несколько дюймов увеличивающее пропасть, великий каньон, что совокупностью всех мотивов и деяний, был проложен между их двумя мирами.
- Подойди к глотке, загляни внутрь... - приказал Баст и Фердинант неуверенно подошел на ватных ногах к пасти Бармаглота. Собственные ноги ощущались им чуждо в тот миг, перемещались непроизвольно и неловко. Что-то под ногами хрустело, но он не помнил что. Все нутро вдруг разом сжалось в единый ком и запрыгало внутри живота, и чем ближе о подходил, тем больше прыгало и тем больше страх овладевал им, но вопреки ему, - тем больше, тем неотвратимее его влекло вперед.
От глотки чудовища по-прежнему исходил невыносимый жар. Как непривычно ему было ощутить сейчас тепло, после короткого, но насыщенного путешествия по заснеженным улицам города и по тоннелям здешних катакомб, где как он сейчас понял - тоже было холодно. Одежда показалась ему тяжким бременем теперь, не помогающим, но только усложняющим жизнь, ненужным, лишним балластом. Он захотел снять ее, как захотели когда-то снять последнюю надежду на спасение члены экспедиции, отправленной на покорение Петушиного гребня. Как они сбрасывали с себя все на пиках низких температур, отдаваясь на пир стуже, и умирали в безумии, так и Фердинант, приближаясь, ощущал родственное чувство, но во много раз слабее. По спине и по челу его бежали ручейки пота, а руки сами тянулись расстегнуть пуговицы верхней одежды и ослабить шарф, превратившийся вдруг в удавку.
Каждый зуб в той пасти - с него размером. Сама пасть размером чуть больше локомотива. В прошлом Фердинанту довелось с излишком поездить по миру, так много повидал он всякого, что сделался заядлым домоседом. За время тех путешествий слуга привык ко многим вещам, и не единожды пересматривал свои взгляды, пока совсем не лишился крайностей, но за те многие годы путешествий так и не смог он привыкнуть к паровым чудовищам, теперь бороздящим просторы мира практически повсеместно там, где есть человек. Он понимал лошадок, упряженных в дилижанс, понимал, что ими движет, но когда речь заходила о технике, так внезапно ворвавшейся в этот мир и так ускорившей, так исказившей его, Фердинант оставался человеком старой закалки. Теперь чудовище перед ним было не из железа и смазки, но почему-то, стоя перед ним сейчас, он видел все тот же локомотив, на всех парах несущийся по рельсам, и себя на его пути. Чувствовал дрожь земли под ногами, но не смел сбежать, исполняя чужой приказ. Всю сознательную жизнь его учили доверию к господам и их подчас сомнительным решениям, и сейчас на фоне всего случившегося, и всего того, что как он думал, непременно должно было случиться в дальнейшем, впервые эта выучка, эти правила, одним словом, все то, к чему он был приучен, - впервые все это дало трещину в нем и заставило по-настоящему усомниться в человеке, отдающем приказы.
Шершавый язык исполина был покрыт пупырышками, и вздумай Бармаглот его лизнуть, тотчас бы снял с него кожу вместе с мягкими тканями, обнажив нутро до костей. Но Бармаглот и не думал и вообще, по всей видимости, усоп, либо уснул так крепко и дышал так редко, что за то время, пока они были здесь, ни разу не подал признаков жизни.
- Видишь, там, в глубине глотки, чернеет что-то? - послышалось сзади. Голос капитана, напугавший его так сильно еще несколько минут назад, теперь показался блеклым и выцветшим, будто доносящимся из прошлого. И вообще вся жизнь Фердинанта, а вместе с ней и он сам, в этот конкретный момент времени поделилась на то, что было до и то, что есть сейчас. Он стоял в преддверии пасти, наклонившись вперед и сощурившись, в попытках разглядеть нечто черное. В глубине глотки и правда что-то чернело, но разглядеть, что именно это было, - не представлялось возможным из-за скудности освещения.
Пока Фердинант так стоял и смотрел, позади него слышались шорохи, что-то перемещалось, а потом вдруг звякнуло и затихло, и тогда он услышал приближающиеся шаги тяжелых сапогов и хруст костей под их подошвами. Доверие к вышестоящим, вдруг подорвавшееся в нем, заставило Фердинанта обернуться, - это решение спасло ему жизни и изменило судьбу.
Он увидел лицо Баста, удивленное и искаженное гневом, - увидел за мгновение до того, как необъятное тело капитана, разогнавшись за счет вложенной в неосуществленный толчок массы, полетело в пасть Бармаглота. Не обернись он, сочти он приближение Баста желанием указать, что должен Фердинант видеть, тут бы и конец пришел одному доверчивому слуге.
Набрав разгон, но не найдя цели, чтоб выплеснуть набранную скорость, Баст пролетел мимо Фердинанта, которого рассчитывал толкнуть и который в последний миг отскочил. В руках капитана зачем-то была лопата, и осознав, что потерпел фиаско, этой лопатой Баст предпринял попытку зацепиться за зубы чудовища, однако это не помогло. Сработал глотательный рефлекс и множество мышц, внешне безжизненного тела сократились в нужной последовательности, проталкивая капитана глубже внутрь. Голова Бармаглота приподнялась, шахту тряхнуло, и с истошным воем Баст обрушился всей массой на глыбу антрацита, проталкивая ее внутрь глотки, куда затем угодил и сам, застряв в воронке по пояс.