Он приготовился было снова задремать, но какая-то мысль не давала ему покоя, и он проснулся окончательно.
— Я вам вот что скажу, уважаемые маги и к ним причисленные, — сказал он. — Мнение мое будет такое: ни в коем случае и никогда!
Я вдруг понял, кого мне напоминает уважаемый маг. Комиссар Ружжо! Но он тут как очутился?! А юнец за бочонком, сколько у него рук? Пять, семь, двадцать четыре? Не может быть!
— Добро и зло — это мы понимаем, — продолжал пурпурноплащовый. — Но почему, спрашивается, действует только зло? А добро как же?
— Есть и добро, — возразил Чилоба, любимец диавардов. — Заморы, то есть места, в которых не действует оружие. Землетрясения, с помощью которых земля, вероятно, хочет избавиться от людей или хотя бы вразумить их…
— Ой-ой-ой! Оставьте, милейший, оставьте! — поморщился Ружжо. — Образованный, а туда же! Нет, я думаю, молодому человеку нужно еще поработать. Нельзя эти, с позволения сказать, законы, включать в новый Свод.
— А я бы все сделал по-другому, — проворчал Приипоцэка, почесывая бороду. — Составляющие те же, но все по-другому. Вот когда я творил одобренный всеми свой замок…
И только тут до меня, еще не отдышавшегося после бегства с площади, дошло наконец, чем заняты маги. Спокойно и со знанием дела они препарируют мой мир! Разбирают на кирпичики, разглядывают, качают мудрыми головами и цокают осуждающе языком!
— Постойте! — закричал я. — Что вы делаете?
Варланд вопросительно посмотрел на меня.
— Ты же пришел, — полуутвердительно сказал он. — Ты сделал выбор и пришел, разве нет? Ты создал мир, но он тебе наскучил, ты устал от него и пришел к нам, создателям тысяч миров. Мы играем, пока не надоест, а потом…
— Гиперборейцы, — со вздохом сказал я. — Счастливчики, живущие вечно. Маги, равнодушно отворачивающиеся, когда вам надоедает ваше творение. Но у меня один мир!
Маги зашептались, с осуждением поглядывая на меня. Варланд прокашлялся и сказал:
— Уважаемые маги, я вынужден извиниться. Зачем же ты пришел? — спросил он у меня.
Я пожал плечами. Что я мог сказать? Что устал искать и не знаю, чти делать с тем, что имею?
— Да, — сказал Варланд. — Ты еще не сделал выбора. Ты еще ищешь…
Кто-то тоненько хихикнул, кто-то кашлянул. Приипоцэка зачерпнул чашей из бочонка, выпил и, вытирая бороду, сказал:
— Делов-то. Пусть сходит.
Варланд обнял меня за плечи и, подталкивая, направил к выходу.
— Сходи, сходи, — сказа лон. — Убедись, а потом будешь выбирать. Мы подождем.
Я отодвинул полог шатра и ступил на дорогу…
…которая спускалась с холма к поселку.
Дом я узнал сразу. Он стоял в стороне от поселка, и неподалеку было огромное кукурузное поле, длинные зеленые листья шептались над теплой землей.
Не сдержавшись, я гикнул и припустил вниз по склону. Стремительно приближаясь, Дом вырастал на глазах. Дом! Мой Дом с шелковицей у порога и ночными фиалками, надежный и уютный, наполненный доверху знакомыми родными запахами, счастьем и добротой.
Мой Дом!
Не останавливаясь, я влетел в калитку, оцарапался о куст крыжовника, засмеялся счастливо и вдруг словно нырнул в прорубь, дыхание перехватило и бешено заколотилось сердце.
Первой реакцией было возмущение и ярость. Штучки Варланда! Но нет, все правильно. Чего-то такого я подспудно ожидал, но не хотел верить, гнал от себя эти мысли. И вот оно передо мной.
На крыльце сидел светловолосый голубоглазый мальчишка с удивительно знакомой физиономией. Мое появление его не испугало, он отложил в сторону старенький калейдоскоп, которым играл, и с любопытством уставился на меня.
— Вам кого?
Я не нашелся что ответить, перевел дыхание и в свою очередь спросил:
— Ты что здесь делаешь?
— Живу, — спокойно ответил мальчишка, немного подумал и добавил: — Дома нет никого. Вы что, заблудились?
Я кивнул.
— Ага, — сказал мальчишка довольным тоном. — Я же говорил, что это со всяким бывает, а мне все равно нагорело. Вчера я тоже заблудился… там, — он махнул в сторону кукурузного поля.
— И уснул на земле? — спросил я.
— Откуда вы знаете?
Я пожал плечами. Не мог же я ему сказать, что знаю про него все. И даже знаю, что будет дальше.
…Странный дядька, как угорелый влетевший во двор, попросит воды, а когда я войду в дом, он возьмет калейдоскоп и будет его разглядывать, словно видит эту штуку впервые, а я буду следить за ним из окна кухни. Потом, не дождавшись воды, дядька уйдет.
— Принеси, пожалуйста, воды, — попросил я.
Мальчишка убежал в дом, а я принялся разглядывать калейдоскоп, старательно делая вид, что не замечаю любопытного глаза, наблюдающего за мной из-за шторки на кухне.
Вот и все, думал я. Хотел — получи. Перед тобой Дом, где ты был счастлив. Тот Дом, куда ты хотел привести Веронику. Тот Дом, ради которого ты бежал из города; в поисках которого метался по Дремадору и отказывался от того, что имеешь. Скверную штуку играет с нами память, она делает нас слабыми; то, что было выглядит гораздо привлекательнее того, что есть.
Ты доволен? Это твой Дом и не твой, он никогда уже не станет твоим. Так и должно быть, думал я. Все верно, не стоит возвращаться туда, где был счастлив. Возврата попросту нет. Такие дела.
Странно, но у меня не было ощущения потери, наоборот. Облегчение. Огромное облегчение и слабость выздоравливающего, которая, конечно же, пройдет.
Я осторожно положил калейдоскоп на крыльцо и пошел прочь от дома.
…тот дядька ушел. Но он появился еще раз, еще и еще, подолгу говорил с родителями, убеждал, и наконец они сдались и продали ему Дом, а мы уехали туда, где я больше не был счастлив.
Дорога поднималась на холм. Нет, нет, — думал я. Возврата нет. Теперь я это понимаю. Варланд говорил, что выбор есть всегда. Я выбрал.
Я шел быстро и думал о Веронике, которую нужно обязательно найти, о Камерзане, о Пороте Тарнаде, о Копилоре и многих других, кого придумал и вызвал к жизни сидя на крыльце и играя калейдоскопом.
На вершине холма дорога разветвлялась и стояли два указателя: «Заветный Город» и «Новый Армагеддон». Лишь на секунду задумавшись, я выбрал дорогу и, не оглядываясь, быстро зашагал по ней.
РАЗРУШИТЬ ИЛИОН
Я счастливчик. У меня жена ведьма.
Каждый вечер, возвращаясь домой с работы, я гадаю, что ожидает меня за дверью на этот раз.
Весело громыхнут серебряные цепи подъемного моста, затрубят горнисты на стенах, взовьются и затрепещут разноцветные флажки, бабахнет пушка, распахнутся кованые ворота…
Или пахнет сиренью, забормочет, засверкает медным боком самовар под яблоней, и пчелы, сонно гудя, будут кружить над янтарными сотами.
Что будет на этот раз, мавританский дворец, хижина рыбака, княжеский терем, приткнувшаяся к скале над пропастью сакля горца или висячие сады?
Честно говоря, разнообразие утомляет.
На всякий случай я вынул из портфеля зонтик. Последнее время ей полюбились дожди. Я находил ее в стогу под березой на краю осеннего поля. Чугунные тучи цеплялись за верхушки деревьев и сеяли мелкий-мелкий дождь. От моего прикосновения она вздрагивала, виновато улыбалась, спешно навешивала над лесом радугу и тряпкой принималась собирать воду, потому что у соседей снизу отсыревали обои и они грозились пожаловаться в домоуправление.
Что-то новенькое.
Крохотная прихожая, соломенный половичок на блеклом линолеуме у двери, бормотание радиоточки на кухне.
Давно бы так. Одумалась.
И комната тоже была обычной. Утром за окном цвела сакура, и на вершине Фудзи сидело мохнатое облако, а сейчас достраивался второй этаж универмага, полыхала сварка, и два подъемных крана тягали поддоны с раствором. Я включил телевизор, сел в кресло и стал придумывать слова, которыми встречу Вику, когда она кончит возиться на кухне и придет звать меня ужинать.
Я придумал двести семьдесят три тысячи ласковых и одобрительных слов, страшно проголодался, а она все не шла.
Один раз она уже запаздывала с ужином, в Шотландии градом побило вереск, тайфун «Феличита» разогнал краболовные суда у побережья Камчатки, в Аргентине забастовали водители автофургонов, а на Вологодском молокозаводе сломался сепаратор. Она очень расстроилась и успела приготовить лишь макароны по-флотски.
Это не должно превращаться в систему. Я отправился на кухню.
В духовке «Электра-1001» не шкворчало, на конфорках не булькало, из крана капало. Из съестного на столе были только талоны на колбасу и масло, придавленные солонкой, чтобы не унесло сквозняком. По рассыпавшейся вокруг солонки соли бродил унылый таракан.
Я разозлился, рассвирепел, метал громы и молнии, они рикошетили, царапали полировку кухонного гарнитура «Мрия» и шипели, попадая в мойку.
Я потерял над собой контроль, прогнал таракана, сложил в бумажник талоны и включил чайник.
Я выпил цистерну грузинского чая и съел столетний запас печенья. За окном падали листья, потом пошел снег, грянула гроза, и опять пошел снег.
Прошла тысяча лет. Татьяна Веденеева помогла Хрюше и Степашке разобраться в морально-этических аспектах жадности, сыр на тарелке скукожился и прослезился.
Прошла еще тысяча лет, началась программа «Время», и в дверь позвонили.
Это была не она. Это был кентавр Василий. Василий был убежденный хронический холостяк, приходил к нам по вечерам смотреть ритмическую гимнастику и всегда опаздывал к началу. Василия я недолюбливал, но всегда любил гречневую кашу. Василий был неряшлив и зануда, за ним приходилось убирать каштаны, но он приносил гречневую крупу, которая полагалась ему как ветерану двух Пунических войн.
Василий протянул пакетик гречки и грустно спросил, заглядывая через мое плечо в комнату:
— Опоздал?
От него пахло сигаретами «Кент», конюшней и дезодорантом «Мистер», который Вика подарила ему на очереднотысячелетний юбилей. В кудрявой бороде застряли репьи. Я посторонился. Василий принял это за приглашение и процокал в комнату. В хвосте у него тоже застряли репьи.
Устраиваясь перед телевизором, Василий с тяжким кряхтением подогнул передние ноги с опухшими бабками, уперся руками в пол, вытянул в сторону ревматические задние, отдышался и только после этого спросил:
— А где Вероника?
И тут меня прорвало. У меня выросло сто рук, одни я засунул в карманы, другие скрестил на груди, третьими размахивал, остальными потрясал.
— Я не знаю, где Вероника! — орал я. — Мне нет никакого дела, где Вероника! И вообще! Я за ней не слежу. Вот.
— Где-где-где она может быть? — надрывался я, млея от ярости. — Где она может быть, когда я пришел с работы. Голодный. Усталый. Ни тебе ужина, ни тебе отдыха.
— Она думает, это просто — с девяти до шести, — таял я от жалости к себе. — Она думает, я это так оставлю. Она думает, я молча проглочу. Она думает…
— Где она может быть? — прошептал я. Лишние руки отпали, Василий смахнул их хвостом под диван, оставшимися двумя я схватился за голову. — Где она может быть?
— Может быть, она на работе? — предположил Василий. — Ты звонил?
Я не звонил, я не знаю ее рабочего телефона и не знаю, есть ли он вообще. Я не знаю, где она работает. В каком-то институте что-то делает с пленками или растворами, которые на свету светлеют, а в темноте темнеют. Что-то она мне пыталась рассказывать, один раз, очень давно… Какая может быть работа, когда я дома?!
— Или у подруги?
— Нет у нее подруг!
Василий покряхтел, почесал пятерней бороду и сказал:
— Тоща ее похитили. Какой-нибудь прощелыга из нынешних. Как ее пра-пра-пра-бабку хамоватый Парис. Илион будет разрушен…
И он выставил на стол бутылку амброзии очищенной.
— Может, так оно и лучше, — сказал он. — Ты же у нас нормальный, а она, как ни крути, из этих…
Фарид Сейфуль-Мулюков рассказал, какого цвета была грязь, которой Джордж Буш облил Майкла Дукакиса, и чем тот ответил. Кентавр Василий забрал пустую бутылку и ушел. Поутру он будет ее сдавать. После амброзии и нектара сладкого першило в горле.
Было плохо.
Я лежал в темноте и слышал, как сдвигаются материки, тают полярные шапки, и на Землю оседает космическая пыль.
Да, я нормален, я совершенно нормален. Но где были ее глаза раньше?
Ну и пусть, так даже лучше. В конце концов это любому надоест — вечером засыпать на ложе под балдахином, а утром просыпаться на лугу и босиком по росе тащиться в ванную.
А вкус у кефира одинаков, пьешь его из серебряного кубка или голубой чашки в цветочек.
Я нормален.
Это раньше я хватал звезды с неба. Там, поближе к горизонту, где до них можно дотянуться и никто не заметит. Я носил их ей, перебрасывая с руки на руку, как картошку из костра. К утру звезды остывали, и я потихоньку водворял их на место. Только один раз я сорвал звезду в зените, но она потом куда-то подевалась.
Теперь я не могу себе этого позволить, у меня ответственная работа. Понимать должна Зато я подарил ей стиральную машину «Эврика-полуавтомат».
Чего еще надо?!
Да, мы тысячу лет не были в театре, зато я выписал ей «Спутник кинозрителя».
Как так можно?! Что за безответственность?! И это в конце квартала!
Догнать, вернуть, примерно наказать, чтобы неповадно! Ишь, гены в ней взыграли! Знаем мы эти гены. В конце концов, у нас штампы в паспорте.
О господи!
Я стартовал с дивана и едва успел затормозить у стены напротив. В коробке из-под «Ассорти», где у нас хранились документы, я разыскал свой и ее паспорта. Штампики были на месте, и это меня немного успокоило.
Куда она без документов?
А если все-таки Парис?!. Ерунда, я бы заметил.
А если?
Широкоплечий, сильный, веселый, наглый кретин.
Я угнал со стройки экскаватор и перерыл всю квартиру. Ничего. Ни письма, ни номера телефона, ни записки, ни фотографии. Умело скрывала.
Я вернул экскаватор на место, сел в кресло и стал думать.
И очень скоро додумался.
Над ухом рявкнуло:
— Морской проспект, следующая — Дом Ученых. Приготовиться к высадке!
На стенке кабины водителя загорелось красное «Пошел!», от комка пассажиров отклеилась и выпорхнула в темноту стайка девчонок в вареных куртках и черных колготах, за ними, соблюдая равнение, десантировались три курсанта с уже сформировавшимися лбами, две старухи-дачницы с мешками, и я в смятении чувств.
Девчонок ветром сносило куда-то в сторону аспирантских общежитий, курсанты сделали боевой разворот и пошли на перехват, взревывая форсунками.
Меня опустило перед дверью, обитой загорелой женской кожей, с бронзовой табличкой над глазком «Марк Клавдий Марцелл».
Я позвонил. Глазок похлопал ресницами и прищурился.
Отворила красивая рыжеволосая девица. Зрелые прелести распирали короткий джинсовый халатик с потертостями на покатостях. В одной руке девица держала янтарный мундштук с сигаретой, в другой — старинного вида джезву. Ее звали Анютой, в нежном возрасте она была аральской русалкой, а теперь подвизалась в кооперативе по производству черной икры и умела жить.
— Заползай, — Анюта изобразила реверанс, отчего нижние кнопки халатика звучно расстегнулись, и стряхнула в кофе столбик пепла.
Я заполз. Пахло кофе, ментоловыми сигаретами «Салем» и еще пахло напоминанием о Веронике. Она здесь!
Я оттолкнул Анюту и ринулся в комнату. Тут корили. Давно и много. Сизые пласты табачного дыма плавали не смешиваясь. На них стояли несколько тарелок, служивших пепельницами, и пластмассовая ваза с апельсином, скрюченной воблой и инкунабулой Иегуды Абарбанеля «Диалоги о любви». На стене среди жутко оскалившихся ритуальных масок, побитых молью ангельских крыльев и календарных японок висела сиреневая афиша спектакля «Ах, как бы нам пришить старушку?», а на диване, в мягких креслах, на стульях и на свернутом в рулон паласе, прислонившись к книжным шкафам, живописно расположились молодые парни и девушки, перебрасываясь увесистыми импортными словами «самодовлеющий эксгибиционизм», «маразм», «неокретинизм» и «омнеологизм».