История 1. «ДЛИННЫЙ-ДЛИННЫЙ ДЕНЬ»
Эта история случилось в те благословенные времена, когда потеря мобильника еще не вызывала в человеке приступа паники…
***
Поезд шел быстро, нервно и целенаправленно. Слева, не отставая от него, галопом скакала вечерняя заря.
Я открыл дверь, – и в купе ворвалось сияние заходящего солнца. Мимо окна проносились придорожные кусты и деревья, речки и мостки, полустанки и переезды, машины, собаки, коровы, люди. После утомительного и растрепанного отдыха на морском курорте я с радостным облегчением возвращался в серые будни и холодный глянец большого города.
Полная женщина-проводник, покачиваясь в такт вагону, балансировала по проходу со стаканами чая в подстаканниках.
Странное название этой станции, промелькнувшее под стук колес между двумя ударами сердца, вспыхнуло и погасло в моем сознании подобно метеору на ночном небе…
– Юдоль, остановка по требованию!
На столике лежала колода карт. Сосед подхватил ее, ловко перетасовал и начал сдавать.
Я подхватил чемодан и вышел в тамбур. Поезд начал резко тормозить и остановился. Я спустился на перрон. Состав тот час же тронулся и стал набирать скорость. Мелькнул фонарями последний вагон, и я остался один.
Был ясный тихий вечер.
Не успел я насладиться своим одиночеством, как вдруг мне почудилось, будто рядом кто-то стоит. Я оглянулся – и оказался в теплых объятьях: меня нежно обнимала и ослепляла вечерняя заря, удивительным образом отражаясь в высоком окне вокзала. Я тряхнул головой, прогоняя наваждение, и прошел мимо этого чуда на привокзальную площадь.
Фонари на столбах еще не горели, и площадь медленно погружалась в голубоватый полумрак. Вокруг не было ни души. Некоторое время я стоял, озираясь по сторонам. Потом увидел на другой стороне площади светящийся указатель с надписью «Гостиница» и двинулся в указанном направлении.
Пустынными кривыми улочками я неспешно шагал от указателя к указателю, мимо старых невысоких домов. Все окна были распахнуты настежь. На втором этаже звучал патефон, и тихая мелодия переливалась через подоконник; где-то в глубине квартиры жена укоряла мужа; работал телевизор, и звучали позывные вечерних новостей; плакал ребенок, и ему выговаривали, заставляя ложиться спать.
Вечер густел, но фонари по-прежнему не зажигались. На улице стало темно и тепло, как в погасшей печке. Когда требовалось, появлялись указатели со светящейся надписью «Гостиница», и я неизменно им следовал.
После очередного поворота я очутился в тупике. Я догадался, что в тупике, потому что прямо перед собой я видел непроницаемую темноту, а спасительной стрелки-указателя не было. Я помедлил, собрался с духом – и шагнул в эту темноту…
– Длин-длин-день! – пропела мелодичными колокольчиками входная дверь, закрываясь за моей спиной.
Без сомнения, это была гостиница. За стойкой администратора горела настольная лампа под зеленым абажуром, освещая табличку с отчетливой надписью: «Все места свободны». Женщина-администратор посмотрела на меня поверх очков и отложила книгу.
– Добрый вечер! – сказала она с улыбкой, поднимаясь из-за стола.
Она смотрела на меня внимательно и ободряюще – как на любимого ученика, вызванного к доске. Седые волосы, туго собранные на затылке, темное строгое платье, белый кружевной воротничок и такие же манжеты на рукавах – все это делало ее похожей на учительницу начальных классов.
– Здравствуйте! – улыбнулся я в ответ и украдкой глянул по сторонам, но классной доски не заметил, хотя, сознаюсь, было не очень светло.
– Какой предпочтете номер? – осведомилась женщина.
Загорелась люстра под потолком, и миниатюрное фойе осветилось теплым светом нескольких лампочек-миньонов в форме свечей.
Классная доска висела рядом со стойкой администратора – прямо передо мной. На ней красовались приколотые кнопками цветные картинки – ни дать, ни взять, учебные пособия!
Не давая мне опомниться, женщина вышла из-за стойки и встала рядом. Я едва сдержался, чтобы не рассмеяться, когда заметил в ее руке школьную указку, – это было бы верхом невежливости с моей стороны. Женщина указала на одну из картинок.
– Есть номер с видом на озеро Пайк-Ярви недалеко от города Лахденпохья в Карелии.
Она стала водить указкой по доске, озвучивая изображения на картинках:
– Есть номер с альпийским лугом на склоне Заилийсткого Алатау в Северном Тянь-Шане. Есть с видом на караванную тропу у подножия большого бархана в алжирском вилайете Ургла в пустыне Сахара.
Она опустила указку.
– Впрочем, есть красивый буклет. Вот, ознакомьтесь, пожалуйста!
Она положила передо мной на стойку красочный рекламный проспект и повторила:
– Какой предпочитаете номер?
– Мне бы с удобствами, – просто сказал я.
Движением брови женщина выразила изумление и произнесла:
– А разве это не удобство: рано утром вылезти из окна и искупаться в карельском озере?
И добавила с лукавой улыбкой, будто что-то про меня знала:
– Или вы предпочитаете Черное море?
– Нет! – быстро сказал я. – Только не море, прошу вас!
Я поставил чемодан и достал из кармана паспорт.
– Зачем? – удивилась женщина. – Назовите ваше имя, молодой человек, чтобы я знала, как к вам обращаться. Этого достаточно.
Тогда я взял и почему-то назвался Александром.
– Александр! – с удовольствием произнесла женщина, улыбнулась и повторила: – Александр! Очень приятно! Меня зовут Алина Ивановна. А это – дед Степан. Он вас проводит.
Из темноты коридора выдвинулся под свет люстры, едва не задев ее головой, дед Степан – мужчина неопределенного возраста, заросший черной бородой чуть ли не до бровей. В громадном дождевике из толстого брезента он походил на стог сена средних размеров.
Дед Степан дал мне время наглядеться на себя, при этом на его лице, среди буйной растительности, безостановочно порхала хитрая улыбка. Произведя достаточное впечатление, он подхватил мой чемодан и со словами «Идем, Сашок!» резко повернулся и загрохотал по коридору болотными сапожищами. Я двинулся следом, едва за ним поспевая.
В коридоре царили тени. Самой большой из них была спина деда Степана. Мой чемодан в его руке выглядел как томик детской энциклопедии.
– Осторожно, ступеньки тута! – предупредил он меня и сам же первый споткнулся. – Будь они неладны!
Я тоже споткнулся, и мы оба пошли по лестнице на второй этаж. Потом опять коридором, в конце которого горела одинокая лампочка. Сапоги деда будили эхо в дальних углах.
Дед резко остановился, и я сослепу налетел на его спину.
– Пришли, что ли? – оглянулся на меня дед Степан. – Ага, тута!
Он стал возиться с ключами, выбирая нужный.
Дверь распахнулась.
Дед Степан, нагнув голову, протиснулся в дверной проем, распрямился, щелкнул выключателем – и протаранил лбом вспыхнувшую стоваттную лампочку, свисавшую с потолка прихожей. Дед Степан придержал шнур, чтобы лампочка не раскачивалась, и вошел в апартаменты, освобождая прихожую. Я шагнул следом – и ослеп от яркого света.
– Самый что ни на есть с удобствами, – с удовольствием сказал дед Степан и поставил чемодан на пол. – Располагайся пока. Потом у них тама ужин будет.
Я посторонился, и он вышел из номера. Его сапоги загрохотали по коридору. Я закрыл дверь и осмотрелся. Удобства были – ванная с душем, туалет, мебель, телевизор, холодильник. Не было только окна – с видом на что-нибудь. Вместо него кособоко висела на голой стене невзрачная литография в белой пластиковой раме.
Раздался негромкий стук в дверь.
– Можно? – услышал я детский голос.
– Войдите!
Дверь открылась, и в номер вошла очень юная девушка-подросток в легком светлом платье.
– Добрый вечер! Вы Александр? А меня все зовут Чубчика.
Она тряхнула головой.
– Вот из-за этой дурацкой челки.
Было видно, как ей нравится ее «дурацкая» челка – лихой мальчишеский чуб.
– Пока есть время до ужина, – сказала она.
– Меня уже предупредили.
Девушка добавила:
– Мы можем с вами погулять.
Я уже собрался сказать, что устал и хочу отдохнуть, но она меня опередила и торопливо добавила:
– Если вы, конечно, не устали!
– Извините! – сказал я и добавил с улыбкой: – В другой раз, обязательно!
Девушка кивнула:
– Это вы меня извините!
Она вышла и тихонько прикрыла за собой дверь.
Я прилег на неразобранную постель и закрыл глаза.
В дверь снова постучали. Это была та же самая девушка. Она молча взяла меня за руку и вывела из номера. В полутемном коридоре девушка толкнула соседнюю дверь и оглянулась на меня. Заметив мою нерешительность, она произнесла строгим голосом:
– Ну? Что же вы?
И потянула меня за собой. Мы вошли в соседний номер и оказались – я даже удивиться не успел! – оказались под палящим солнцем на городской улице большого города. Народу было – не протолкнуться. Видимо, это был обеденный час. Люди сновали, толпились, разгуливали по проезжей части между автомобилями – и громко что-то доказывали друг другу, создавая деловой фон, на который время от времени накатывали волнами музыкальные фразы и рекламные призывы из уличных динамиков и мегафонов зазывал…
***
Длин-длин-день!
В этот день старый колченогий стул спасет меня от самоубийства и чуть не угробит моего соседа.
Накануне я затеял ремонт квартиры – затеял, как говорится, неожиданно для самого себя, хотя собирался сделать его еще пять лет назад и уже тогда припас все необходимое.
Перво-наперво я снял и убрал шторы, перенес в кухню книги и книжные полки, перетащил туда же письменный стол и водрузил на него снятую в комнате люстру; застелил газетами диван, платяной шкаф, пол и даже подоконник; мокрой тряпкой смыл старую побелку с потолка, развел новую и специальной кистью побелил потолок наново. Я отодвинул от стены диван и платяной шкаф и принялся сдирать ветхие обои. Покончив с обоями, я сварил в ведре клей на кухонной плите. На этом родник моей трудовой активности иссяк…
Остаток дня и всю ночь я пролежал на застеленном газетами диване в ожидании утраченного вдохновения. Я не сомкнул глаз до рассвета. Так мне казалось. На самом деле все это время я шел к своему озеру. Мне было восемь лет, и я бодро шагал теплым солнечным днем, по песку, усыпанному сосновыми шишками и хвоей. Хотя я знал, куда и зачем иду, но мое озеро открылось, как всегда, внезапно, – я даже вздрогнул от восторга и ужаса и замер на месте.
Оно казалось совсем нестрашным, это озеро. Его небесно-голубой глаз лежал в низине, за частоколом тонких высоких сосен, и как сквозь ресницы внимательно смотрел на меня и знал в этот момент про меня все – и то, что было, и то, что будет.
Ничего-ничего, успокоил я себя, подумаешь! Обыкновенный карстовый провал с вертикальными стенами, наполненный за тысячи лет чистой ключевой водой. Берега у него постепенно затянулись плотным торфяником, который своими плавающими краями образовал на озере идеальный круг. Мальчишки врут, что у него нет дна, – оно есть, только очень глубоко. Раз этот торфяной край плавает и никуда не уплывает, значит, он где-то прикреплен к твердому берегу. А раз есть твердый берег, значит, и дно где-то есть, ведь оно – продолжение берега, не бойся! Обыкновенное озеро.
Так я уговаривал себя, но круглое и чистое, бирюзово-черное, бездонное как зрачок, озеро потрясало меня своим строгим взглядом и вселяло робость.
Недалеко от воды я остановился, снял рубашку, сандалии и короткие штаны. Я встал на тонкую кромку фальшивого берега, как на бумажный лист, на самый край. Этот край, под которым ничего кроме воды не было, тут же начал медленно опускаться. Вода залила ступни и подбиралась к коленкам. Я оглянулся, но никого поблизости не увидел. В этот момент на солнце набежала маленькая тучка, – и вода, не освещенная дном, из небесно-голубой сделалась черной как грифель. Озеро потемнело и нахмурилось.
До бездонной пропасти оставался один шаг. И я сделал его – назад…
«Бумажный лист» вздохнул и поднялся, часть воды не успела вернуться обратно и пошла ручейками поить мох и клюкву. Я отступил еще дальше и лег на живот. Я нарвал целую пригоршню незрелых ягод вместе с листочками и мхом и запихал все это себе в рот. Я давился, но глотал, – таким способом я наказывал себя за трусость.
Я снова встал на самый край, и он снова начал медленно опускаться под тяжестью детского тела. Так медленно, что я успел несколько раз загадать: «Если не отступлю, то все у меня сбудется, если не отступлю, то все у меня сбудется, если не отступлю…» – даже не задумываясь о том, что в себя включает это «все»; просто – «все»!
Когда вода дошла уже почти до горла, я сделал шаг вперед и, не ощутив опоры, окунулся с головой и тут же начал тонуть…
Я удивился, лежа на шуршащих газетах:
– Почему же ничего не сбылось? Ведь я не отступил…
Я опять стал маленьким мальчиком, шел по песку, усыпанному сосновыми шишками и хвоей; снова борол страх, окунулся и начал тонуть…
И снова оказался на пути к озеру…
Вот так я и не сомкнул глаз до самого рассвета в ожидании утраченного вдохновения.
Ранним утром я застелил все чистыми газетами и попытался приклеить к стене первый кусок обоев. Я как следует намазал его клеем, влез на колченогий стул и причмокнул верхний конец к стене; спрыгнул на пол и прилепил нижний; взял мягкую тряпку и попытался разгладить. Разглаживая, я смял тонкие немецкие обои с тонким немецким рисунком, – обои были добыты по случаю еще в старые времена! – смял, осерчал, бросил тряпку в ведро с клеем и содрал со стены первый «блин-комом».
Я снова лег на диван и внимательно прислушался к себе. Давешнее вдохновение возвращаться не собиралось. Но тут мне на глаза попался крюк для люстры, – о Господи! – и новый творческий порыв буквально сотряс все мое существо.
Я взвился с дивана, быстро отыскал ножницы и вылетел на балкон. Не обращая внимания на буйство жизни под кустами жасмина, на юркие облачка и синеющее небо, я отрезал бельевую веревку и соорудил петлю; в комнате влез на стул и присобачил свое творение к крюку в потолке. Я вдохновенно созидал орудие разрушения и не замечал вопящего диссонанса в этом противоестественном творческом акте, – более того, я насвистывал и даже улыбался, потому что мне было хорошо! Когда все было готово, я оглядел результат своего труда со всех сторон, остался доволен и с легким сердцем взошел на эшафот.
Старый колченогий стул, который помнил школьником еще моего папу, – этот преданный стул вдруг отчетливо представил себе своего мальчика раскачивающимся в петле с выпученными глазами и вывалившимся языком, – у старых стульев богатая фантазия и большой жизненный опыт! – и потрясенный этим видением, он содрогнулся чуткой душой и деревянным телом. Озноб пришелся весьма кстати, – его мальчик еще не успел сунуть голову в петлю! – и оказался достаточным, чтобы сбросить бестолкового хозяина на пол.
Увлекая случайной рукой старый чемодан с платяного шкафа, я полетел вниз – и грохнулся! Чемодан ударил меня сверху по голове, распахнулся – и широким жестом явил по полу свое содержимое: фотокарточки, вырезки из журналов, красочные настенные календари и исписанные тетрадные листки.
Вся эта макулатура была моей памятью – бесхозной и давно забытой. «Убитый» своей памятью по голове, я сидел на полу, прислонясь спиной к платяному шкафу, и трогал удивленными пальцами бумагу вокруг себя и больную шишку на темени.
Следствием легкой контузии стало то, что уже через пять минут после падения я принялся вместо обоев клеить на стену все, что вывалилось из чемодана. Я охапками бросал свою память в ведро с клеем, выуживал наугад и лепил, лепил, лепил, не соблюдая ни художественной композиции, ни хронологической последовательности. А потом, когда моя память легла передо мной пестрым ковром от балкона до двери в прихожую, я сел на диван и стал на нее смотреть.
Коллаж всей жизни уместился на одной стене – фотокарточки, вырезки из журналов, настенные календари, листочки…