Они, конечно, догонят – войско-то особо не спешит, чего коней морить? Догонят, проедут вперед, туда, где едет командование, и бен-Салех доложит Ратомиру о том, что видел с той высоты, что доступна только облакам, птицам, ну, и ангелам, наверное. Доложит, скорее всего, что опять ничего интересного впереди нет. Пуста земля. Свободен путь.
Но это будет чуть позже, а пока:
– Ох-х, и устала же я, – скрипуче выдавила из себя старая ведьма, – как же мне все это надоело.
– Что, бабушка? – Откликнулась вытянувшаяся на прикрытом дерюгой сене Лика. – Неудобно тебе? Ноги затекли? Или спина?..
– Да не-ет, – вздохнула Йага, – что – ноги? Вообще, все. Ну, сама подумай, сколько лет я все налаживала, и вот, когда уже и сама привыкла, и ко мне привыкли, и вообще… и вот, снова все заново. А где? И как? Я-то надеялась без хлопот переродиться. Чтобы и у тебя все было хорошо, и сытно, и спокойно. А как теперь-то будет? Где мы окажемся, когда тебе срок придет? Как ты справишься? Кто поможет?
– Ничего, Ратомир поможет. Он хороший, не бросит.
– Ну да, – с явным скепсисом в голосе возразила Йага, – хороший-то хороший… Видала я таких. Пока у меня жили, да пока я его выхаживала, хорош был. А смотри-ка, вон, командиром стал, так и носа уже не кажет. А потом… Да может еще и убьют его.
– Бабушка, – вскрикнула Лика, – ну, зачем ты так? Сама же говорила, что не надо…
– Да, да, – кряхтя и устраиваясь поудобнее, закивала головой старуха, – прости дуру, чего это я!.. Глупости, конечно, все будет хорошо!
Как всегда стремительный пролет степной птицы остался незамеченным. Кусты шелохнулись, и из-за них вышел и нетвердой походкой подошел к повозке бен-Салех.
– Поехали! – Крикнул он вознице, и, потише, попутчицам:
– Потеснитесь.
После чего уселся на освободившееся место. Йага с Ликой молча переглянулись. Судя по важному виду подобравшего под себя ноги старика, с видом вдохновенного пророка уставившегося вдаль, туда, где клубилась пыль от копыт поскакавших впереди коней, несущих на себе добрую половину их нешуточной охраны, на сей раз он прилетел не пустой. Ну, ничего, сейчас все сам расскажет.
Наконец бен-Салеху надоело пыжиться. Он обернулся к своим спутницам, и произнес:
– Ну, кажется, будет дело!
Они промолчали. Пускай-ка сам, нечего…
Бен-Салех усмехнулся, покрутил головой и, несколько расслабившись и опершись о борт повозки, добавил:
– Идет войско.
– Чье? – Поинтересовалась Йага.
– Похоже, ахинейцев. Да нет, точно ахинейцев. И по знаменам, и по одежде, и по тюрбанам – они. Далеко еще, правда. Но можем к завтраму и догнать, если ночью, понятно, спать не будем.
– Завтра?! – Ахнула Лика.
– Может быть. Там, правда…
Бен-Салех замолчал, нахмурив брови.
– Реку там надо как-то… На той стороне они. Не знаю, как уж получится. Эх, – тяжело вздохнул он, – нас бы, таких, как я, с десяток, можно было бы попробовать заморозить. По льду бы… милое дело. А один – не потяну, нет.
Он опять сокрушенно вздохнул.
– Так что не знаю. Пока брод найдут…
– Реку? – Рассердилась Йага. – Заморозить? Летом?! А что с речными жителями будет, подумал?
Бен-Салех посмотрел на нее. Вид его был несколько оторопелый.
– Вот из-за этого и не любят вас, магов! – Продолжала кипеть старуха. – Это же надо же! Вот так, ни о чем не думать. Не видеть дальше собственного носа. Как будто завтра уже и не жить. Плевать на все! Здесь и сейчас! Реку он заморозит!
– Но… – вид у старого мага был смущенный и растерянный. По всему видно, что столь резкой атаки он не ожидал. – Но, делать-то что-то…
– Без вас, без магов как-нибудь… Ишь, реку заморозить!.. Я сама. Я с местным речным хозяином потолкую.
– С водяным?
– Ну, можно и так сказать. Мы не знакомы, но ничего. Думаю, договоримся. Ну, понятно, пару-тройку человек он запросит, но людей у нас много, я думаю этот ихний хан, или кто он там – да какая, к лешему, разница? – двух-трех найдет, кого не жаль. В бою все равно больше погибнет.
***
В столкновении конницы и пехоты пехота может и выстоять. Все зависит от степени подготовленности бойцов, от их построения, от количества, потому что первые ряды обороняющихся неизбежно будут смяты и уничтожены. Значит, еще важна и готовность умереть.
Самые первые стоят со щитами и мечами. Те, что за ними, держат наготове длинные копья. Их жала первыми встретят несущегося на них противника. Лошадь это будет или всадник – решится в последний миг, если, конечно, копейщик не промажет вообще. Тогда надежда на переднего, он не будет даже пытаться достать сидящего в седле врага – бесполезно. Тем более, учитывая то, что если даже и не доспехи, то уж кожаный-то панцирь на всаднике всяко имеется, попробуй-ка его взять мечом! Передний будет бить туда, куда ему ближе и удобнее, по лошадиной голове. Не убьет, но сделает больно. И лошадь взовьется на дыбы, сбрасывая седока. А копье поможет ему вылететь из седла, тут уж копейщик не промажет. А лошадь – лошадь опустит свои подкованные копыта им на головы. От этого им никуда не деться, позади их подпирают их товарищи, они – смертники.
Смертники и те, кто несется в первых рядах конницы. Своими телами они проложат путь тем, кто сзади.
Ратомир несся вперед. Кто-то скакал рядом, впереди не было никого. Впереди был противник.
– Не надо! – Кричал Бунимад, хватая его за руку. – Не лезь! Твое место рядом со мной.
Там, впереди, неясной полоской, почти на горизонте были войска. Чужие войска, те самые, которых они и искали. Там их наверняка не ждали, и надо было поспешать, налететь на них со всего размаха, как коршун на суслика. Вонзиться, разбить на части, уничтожить. А Бунимад остановился. Что это? Тактика? Или осторожность на грани трусости? Ратомир не знал.
С тех пор, как они перешли реку по внезапно обнажившемуся дну, на руках перетащили вязнущие в иле по ступицы телеги, перегнали рвущихся в панике, храпящих лошадей, и вышли на сухой пологий берег, Ратомир чувствовал, что теперь – все! Стрелки часов пошли в обратную сторону, чуть-чуть не дойдя до последней минуты. Словно после тяжкого подъема в предчувствии того, как теперь он легко покатится вниз, под горку. А там, под горкой, там – победа, там – удача!
И вот ему говорят – стой! Куда – стой? Зачем – стой?!
– Нет, – Ратомир снял пальцы Бунимада со своего плеча, – я – туда! Пусть мои будут тут, они все равно ни черта не умеют. Чего их гробить? А я должен быть впереди. Иначе – как же?
Он не думал – поймет ли его Бунимад. Главное, он сам понимал. Он видел, что его место – там! А то, что он не умрет, это тоже было откуда-то ему известно, и он не сомневался в этом.
И никаких сомнений не было в его голове, когда, на полкорпуса обогнав мчащегося рядом всадника, он слегка отклонился, пропустив жало копья в ладони от сердца, куда-то себе под мышку. Меч его сам отбил чужую сталь, сам чиркнул поперек лица, на миг возникшего перед ним, и, не останавливаясь, перерубил древко другого копья, обезоружив того, кто держал его.
И все равно он был обречен, как обречен любой, идущий впереди других. Был бы обречен, если бы те, кто встал перед ними, были чуть расторопнее. Если бы они были чуть опытнее. Если бы это были настоящие бойцы. Но это были те, кого оставили охранять громадный обоз. Те, кому еще рано идти в бой. Рано или уже поздно. Молодые, еще не нюхавшие крови, и те, кто был ранен, но не настолько, чтобы не держаться на ногах. Они растерялись, они замешкались. Это не был сплоченный отряд, где каждый заранее знает свое место. И никому из этих не хотелось умирать. Поэтому они и умерли. Причем зря.
А огромное войско Бунимада, обойдя обоз и оставив пару тысяч человек охранять добычу и добивать раненых, покатилось дальше, в ту сторону, куда этот самый обоз и направлялся. Стрелой в спину армии ахинейских захватчиков.
***
В отличие от ахинейцев амиранские копейщики успели выстроиться в полном соответствии с уставом. Вот только мало их было. Хорошо, хоть спину им прикрывали «бессмертные». В надежность этих страшных упырей солдаты верили, и теперь готовы были простить им все: всю их мерзость, вонючесть, тот страх, что невольно гулял холодком по спинному хребту и забирался в кишки при одном взгляде на этих монстров, за их манеру грызть глотки – слава Единому, врагам.
Вот и пусть грызут – там, сзади. А сами встали, выставив свои надежные копья в ожидании атаки.
Они стояли на заросшем сорняками поле. Деревня неподалеку, которую они миновали, была пуста. Ее еще зимой, похоже, бросили, и поле осталось пустым. Теперь это было поле битвы. Радовало одно – с флангов к ним не подобраться. Справа была река, слева холм, поросший кустарником. Прошли бы дальше, туда, где холм отступал, и пространство для маневра позволило бы обойти их. Повезло.
Судя по доносившимся со стороны неприятеля звукам, там были арбокорцы. Это их гимн долетал до выстроившихся бойцов. Это их барабаны отбивали ритм шагов идущих им навстречу легионов. И, хоть еще не видно было, что там за знамена реют над головами наступающих, всем было ясно, это рыцарская конница Арбокора идет на них. Идет, чтобы смять и уничтожить. И в том, что так и будет, никто, в общем-то, не сомневался. Силы были слишком неравны.
– Ну, что, – спросил Бенедикт у подъехавшего Гистапа, командующего его жалким войском, – далеко они?
– Я думаю, через час сойдемся. Они не торопятся.
– Ясно, – кивнул головой Бенедикт, – значит, еще от силы часа два. Давайте, генерал, – напутствовал он Гистапа, повысив в звании перед неизбежной гибелью, пусть умрет генералом, – покажите там…
Что именно должно показать его войско, он не договорил. Он надеялся, что и так все ясно. К чему слова. Сейчас, когда времени осталось так мало, слова надо тратить скупо, чтобы ничего не забыть и не потерять зря.
– Я вас попрошу, адмирал, – обратился он к Гордону Шарку, так и оставшемуся рядом с ним, – когда все будет кончено, убейте меня.
Старый моряк не стал устраивать сцен. На море это в порядке вещей, командир корабля гибнет вместе с ним. Это нормально. И он только кивнул головой в знак согласия. Но, кроме него, рядом был и неразлучный друг детства.
– Ваше Величество! – Возопил Куртифляс. – К чему это? «Бессмертные» защитят вас.
– Молчи, дурак, – хмуро отозвался Бенедикт, – сейчас умирает Амиран. А Амиран – это и есть я. Если я останусь в живых, то чем я буду отличаться от этих твоих… «бессмертных».
Он произнес это слово, как будто сплюнул.
– Что меня ждет? Роль жалкого бродяги? Грабителя? Нет уж…
Они замолчали. Сквозь шум перестраиваемого войска – топот, крики командиров, лязганье железа и сдержанные проклятья солдат все явственнее доносился голос труб и барабанов приближающегося конца.
***
Бирюк, окруженный своей бессмертной дюжиной, смотрел, как его телохранители вырывают из своих тел стрелы. Только что закончился очередной бесплодный и бессмысленный обстрел.
Чего пуляют? – Усмехаясь про себя, думал Бирюк. – Что, девать некуда? Вот долбаки…
Его отряд стоял на фланге. Левее был невысокий обрыв, а за ним – река. Бирюк стоял и смотрел вдаль. Там, за рекой, не столь уж и широкой, темнел лес. Там была воля. А тут…
Ему давно стало ясно, что надежды на победу были напрасны. Ничего у этих не получится. Так чего ждать? Все одно, все закончится тем, что они разбредутся. Регулярному воинству, похоже, каюк. Ну, а они – те, кто волею судьбы оказался обладателем дюжины таких вот славных парней, они-то, конечно, выживут. Да только дадут ли им вырваться из окружения? И стоит ли ждать, пока и правда деваться станет некуда? Смерть от голода – это то, от чего никакие «бессмертные» не спасут. А это то, что его ждет, если он останется один на один с целым войском. Сумеют заблокировать. Лично он-то сумел бы. Голь на выдумку хитра.
Надо, надо потихоньку сваливать, – думал Бирюк, глядя на заманчивые дали за рекой, – ну их, пропади они пропадом со своим царем.
В такт своим мыслям он, незаметно даже для самого себя, шаг за шагом, тихо отступал назад. Хорошо бы, конечно, дождаться ночи. Ночью все можно сделать тихо и незаметно. И чего он тянул? Самому удивительно. Просто какое-то помрачение нашло. Нет уж, жил он как-то без этой, пропади она, государевой службы, и дальше проживет. И никто ему не нужен. Сам…
Он огляделся. Вон, неподалеку, на самом бережку, кусты растут. За них ежели зайти потихоньку, так никто и не заметит. А там – с обрыва прыг. Если что, свои ребята помогут, подхватят. И – через речку. Интересно, эти-то умеют плавать? Ну, им-то не страшно. Они, ежели чего, так и по дну пройдут, не захлебнутся, а он плавать сызмала приучен, ничего…
***
Рука герцога ван-Гайзермейстера медленно пошла вверх, пуская солнечные зайчики с вороненой поверхности стальной перчатки в глаза внимательно следящих за ней трубачей. Еще пару шагов и он резко опустит руку, подавая сигнал. И взревут трубы. И лошади, пока что ровным шагом приближающиеся к строю выстроившегося в ожидании атаки противника, будут пришпорены. И крик «Ар-р-бако-ор!», вырвавшийся из тысяч глоток, заглушит стук копыт по земле и траве, заглушит страх тех, кто первым ударит грудью в эти, ощетинившиеся пиками, ряды, заглушит сомнения и вызовет панику среди обороняющихся.
Сейчас, сейчас… Ах, этот сладкий миг предвкушения боя, предвкушения победы! Еще шаг, и…
Крик возник раньше. И это был не тот крик, и раздался он не там. И кричали не так. Рука пошла вниз, но тоже как-то не так, и трубачи, растерявшись, молчали.
Герцог, прежде чем обернуться, вдруг почувствовал, как что-то зашевелилось вокруг. Только что это было единое тело, и он сам ощущал себя как часть его. И вдруг словно судорога прошла по нему, и то, что было монолитом, стало рассыпаться, дробиться, и герцог, хоть и окруженный рыцарями со всех сторон, почувствовал себя одиноким. Странное ощущение.
Он оглянулся. Сперва он ничего не заметил, плотно, пока еще, сдвинутые фигуры загораживали от него то, что он хотел увидеть. Но случайный взгляд на ординарца, отчего-то задравшего голову и смотрящего вверх, заставил и его самого взглянуть туда же. И когда он, наконец, увидел то, что раньше него увидели другие, из его груди вырвался крик.
***
Забавно. Пафнутию, помнится, ужасно досадно было, когда при его появлении люди начинали метаться в разные стороны и разбегаться с криками. Он же не делал ровным счетом ничего плохого. Нет, ну – было, было один раз, да. Он тогда еще ничего не соображал, и вообще, это был не он.
Потом, правда, пришлось использовать этот страх перед ним, и не раз. И он как-то привык. Тем более что он был уже не один. И, в общем-то, ему хватало. И раз он может помочь этим людям, тем, которые с ним, то почему бы…
И все равно каждый раз забавно. Какая паника! Он словно вихрь над поверхностью воды. Пролетел и взбаламутил ровную поверхность. И пошли плясать гребешки. Вот и сейчас. Пафнутий знал, что ему предстоит. Он зашел сзади, рождая волну ужаса, и, оказавшись между этими, приготовившимися к атаке, и другими, которые были свои, и которые мрачно ощетинились копьями, готовые стоять до конца, он развернулся, ловко кувыркнувшись в воздухе. Ему нравилось делать такие кульбиты. Высший пилотаж, вся эта воздушная акробатика доставляли ему истинное наслаждение. А сейчас к нему были прикованы тысячи глаз, и это вдохновляло.
Сейчас нужно было действовать радикально. Сейчас – это вам не село напугать для удобства грабежа. Сейчас война. А на войне как на войне. На войне убивают. А как – это уже дело вкуса. И Пафнутий пустил струю пламени прямо навстречу наступающим. Правда, они уже не наступали. Кто-то стоял в растерянности, кто-то уже, особенно по краям, пытался вырваться из рядов и уйти куда-то в сторону, прочь. Поздно.
***
Случилось то, что случается часто. Продуманный план на поверку оказался сущей туфтой. Река, как выяснилось, была не только холоднее, но и глубже, и, главное, напор ее струй подхватил сунувшегося доверчиво в них Бирюка, подхватил и понес. Это оказалось совсем не то, что купаться в родном пруду у деревни. Поскользнувшись еще у самого берега на невидимом валуне, он плюхнулся в воду, уйдя туда с головой, а дальше его закрутило. Берег – тот самый, который он только что покинул, был близок, до него, казалось, рукой было подать. И этот берег несся мимо, отталкивая водяным валом от себя неосторожного пловца.