Она осталась одна и присела в противоположный угол. Села ждать и волноваться. Собственно, ничего такого уж сложного Бонифациусу и не предстояло. Во всяком случае, когда говорили об этом, это все выглядело достаточно просто. Ну, полетит – не так уж далеко, всего-навсего туда, откуда они поднялись, бросив внизу вещи. Вот к этим-то вещам и надо было прилететь, забрать там лежащий сверху оставленный в последний момент самострел, и отнести его Халебу. Ну, конечно, тут надо было выбрать подходящий момент, в чем и была главная сложность. Самострел следовало передать не раньше, чем прилетит дракон, иначе его могут отобрать, но и не дожидаясь того момента, когда Халеба начнут есть.
Вот, собственно, и все. Выстрела в упор никакой дракон не переживет, тут можно было не опасаться.
Она сидела, глядя перед собой, и стараясь ни о чем не думать. Конечно, было бы куда легче, если бы она могла выйти и пойти туда, на площадь, но охранник торчал за дверью, дисциплинированно похрустывая крупным песком под подошвами – туда-сюда, туда-сюда…
Вряд ли, – думала она, – Боня вернется раньше, чем все закончится. Чем бы оно ни закончилось. Впрочем, после прилета дракона все должно закончиться очень быстро. Так что, уж скорее бы прилетал, тварь.
Она смотрела на дверь, сквозь щели в которой пробивались лучики яркого света, когда в том углу, откуда исчез и где должен был появиться Бонифациус, раздался глухой, болезненный стон. Она быстро оглянулась. В углу лежала скрюченная фигура. И это не мог быть никто другой, кроме…
Майя вскочила на ноги. Несколько быстрых шагов и она склонилась над мужем.
– Что? Что случилось?
– Больно… – шепотом простонал Бонифациус, – ох, как же больно.
***
Как и все, кто собрался посмотреть на ставшую уже привычной, но пока еще не надоевшую картину, Дауд сперва ничего не понял. Раздался громкий звук, заставивший вздрогнуть от неожиданности, и голова Крылатого Змея словно взорвалась. Лапы чудовища подогнулись, и оно рухнуло на бок.
В отличие от остальных, ровным счетом ничего не понявших, Дауд слышал о так называемом «огнестрельном оружии». Это было то, что в принципе могло бы быть, но чего, слава Единому, не было. Оно было не просто запрещено, хотя и формальный запрет существовал, конечно. Сама идея использования такого, с позволения сказать, «оружия», вызывало в душе любого солдата чувство сродни отвращению. Как, скажем, идея пожирать себе подобных. А это ведь тоже возможно. В принципе. Но кто же это будет делать? Так же как и людоедство требовало потери человеческого облика, так и применение такого вот оружия было возможно только теми, кто не имеет ни малейшего представления о том, что такое честь, храбрость, простое человеческое достоинство, наконец. Это было хуже, чем преступление. Взяв в руки такое, ты просто переставал быть человеком и подлежал уже не наказанию, а уничтожению, как любая опасная тварь.
И вот теперь перед Даудом стояло такое существо, пренебрегшее священным правом любого человека на честную борьбу, пусть даже и с сильнейшим противником, а использовавшее подлый и запрещенный прием. Мало того, еще и лишившее жителей его поселка, только-только поверивших в то, что жизнь продолжается, их крылатого защитника и опекуна, и, тем самым, лишившего их всех надежды на выживание.
Оно стояло, это существо, стояло, глядя и направляя свое позорное оружие на него, на Дауда. Оно считало себя победителем, и думало, что вправе распоряжаться и командовать. И оно скомандовало:
– Ты!.. Иди сюда, гад. Разрежь веревки.
И, презирая и ненавидя, Дауд вынужден был подчиниться. Взяв на себя ответственность за жизнь земляков, он был не в праве идти на поводу своих чувств и желаний. Эти уйдут, а они, они-то останутся. И надо будет снова искать способы выжить в этом, внезапно ставшем чужим и враждебным, мире.
И он пошел. Пошел гордо и спокойно, всем видом показывая, что не боится этого нелюдя и его позорного «оружия». А нож – ну, нож-то у него всегда был при себе. И посмотрим, а не получится ли?.. А вдруг он – этот, отвлечется?
Но он не отвлекался. Он стоял и смотрел как Дауд, присев на корточки, режет веревку, опутавшую его ноги. Стоял и смотрел, а конец его «оружия» тоже смотрел – смотрел прямо в висок Дауду.
Дауд закончил и встал. Спокойно встал, не торопясь, без суеты и боязливости, встал, глядя в глаза пришельца. Тот, конечно, получив, что хотел, мог прикончить сейчас и его, как прикончил Крылатого Змея. Вот только что ему это даст? Ну, кроме того, что он проявит себя еще более подлым и трусливым. Но тот не стал убивать его, и Дауд, распрямившись во весь свой рост, сказал:
– Что же ты наделал, сволочь?
Он не знал, как эта сволочь отреагирует на его слова, но был готов к любому. Однако тот не стал ничего говорить в ответ, не стал стрелять и даже не ударил Дауда. Он сделал шаг назад, не поворачиваясь к Дауду спиной – понимает, гад! – потом еще шаг, и еще. Остановился, наклонился и подобрал с земли какую-то черную коробку, разогнулся и, все так же глядя на Дауда, с тихим щелчком присоединил эту коробку к своему «оружию».
И улыбнулся, как будто в этот момент ему полегчало.
***
– Как же ты, учитель?.. – Халеб стоял в горестном недоумении над скорчившимся в углу Бонифациусом. – Как же ты так?
Бонифациус не отвечал. Он был без сознания, и в данный момент это было лучше всего. И для него, и для остальных.
Заплаканная Майя стояла в дверях, сжимая в руках самострел, являвшийся сейчас скорее психологическим оружием. Пользоваться этой штуковиной Майя так и не научилась.
Что случилось с Бонифациусом, Халеб догадывался. Он успел увидеть тот удар – чудовищный удар чудовищной лапы чудовища. Хорошо, если только удар, а если еще и когтями задел? Но крови не было. Может, еще ничего? Выкарабкается? Он же маг, в конце-то концов…
Только что у него состоялся разговор с этим парнем, с тем, что обрек их на съедение и который, похоже, был тут за главного, в этом несчастном поселке.
– И что же я такого наделал? – Спросил он после того, как патронная коробка, наконец, была присоединена и рычаг, подающий патрон, передернут. Самострел был вновь готов, и можно было расслабиться, и даже поговорить.
– Я не дал себя сожрать, только и всего.
– Ну, что ты тычешь в меня этим, своим… – голос парня был спокоен, глаза чуть прищурены. Всем своим видом он выказывал ненависть и презрение. – Что, убьешь сейчас? Да убивай! Ты уже и так всех нас убил. Всех, понимаешь?
– Нет, не понимаю. Я убил чудовище, дракона.
– Идиот. Это чудовище хранило нас от других. Если бы не он, нас бы сожрали уже другие, или мы загибались бы от голода. Он давал нам жить.
– Ага, а вы, значит, так с ним расплачивались.
– Да! Кормишь же ты своего пса.
– Человеческим мясом?
– А каким еще? Если бы мы не кормили его так, нам пришлось бы отдавать ему свой скот. А это значит, сами остались бы без еды. Тут уж выбирать не приходится. Тем более, если это чужаки, да еще такие.
Парень кивнул на самострел, по-прежнему смотревший ему в лицо.
– Вы же преступники. Ты хоть знаешь, что за это вот полагается?
– Хм… Ну, положим, догадываюсь.
– А я вот нет. Я не знаю, какой казнью полагается казнить тех, кто пользуется этим вот. Может, на кол сажать? А может, шкуру с живого снимать? Так что мы правильно с вами поступили. По закону.
Да, – понял Халеб, – с этим каши не сваришь. Он опасен. И он прав. И этим опасен тем более. Все население поселка думает сейчас так же, и что делать?
Ясно было, что отсюда надо убираться. Но не прямо же сию минуту? Надо же как-то подготовиться. Дорога предстоит дальняя. Дальняя и опасная. А с этим что делать? Науськает односельчан, так и самострел не поможет. Вон их сколько! С пиками… Запереть бы куда, да куда? Освободят же, не можем же мы одновременно и в дорогу собираться и его караулить.
Впрочем… – и Халеб улыбнулся, почему не можем? И сказал парню:
– Пошли.
Там, возле большого дома, выходящего своими дверями на эту площадь, продолжал стоять народ. Молча стояли, смотрели на то, что происходит. Стояли и думали, наверное, о том же, о чем этот сейчас толковал Халебу. О том, что пришла беда, и принесли ее вот эти.
– Стой, – велел Халеб.
Они остановились в нескольких шагах от входа.
– Вели кому-нибудь, чтобы принес веревку. Ту, которой я был связан.
– Зачем?
– Затем, что не хочу никого убивать. В том числе и тебя. Мы уйдем, но нам надо собраться. А чтобы ты не мешал, я сейчас свяжу тебе руки и подержу какое-то время взаперти. Так всем будет лучше. Или убить тебя? – На всякий случай поинтересовался Халеб.
– Ну, вяжи, – согласился парень.
Очевидно, умирать ему все-таки не хотелось. Хотелось еще немного помучиться. Ну, и пусть.
Вот Халеб и привел его туда, откуда этот совсем недавно его вывел. Там есть погреб. Без всякого, как выяснили, подземного хода оттуда. Вот в этом погребе он и посидит. Долго они собираться не будут, так что посидит, не подохнет. Их же держали? Кстати, без еды и воды. А и правда, зачем было на них ценное продовольствие тратить? Ну, вот, и на этого не будем.
Теперь он стоял в углу, слева от входа. Бежать не рисковал. Он же не знал, что Майя вряд ли смогла бы выстрелить в него. А Халеб, как увидел скорчившуюся в дальнем углу фигуру, так и, забыв про все, бросился туда.
То, что он увидел, спутало все планы.
***
Уже вечерело, а еду все не несли. И вообще, в соседнем помещении, куда выходила дверь ее каморки, и где жили хозяева хижины, было подозрительно тихо.
Агайе надоело смирно и терпеливо сидеть и ждать, и она стукнула в дверь. До сих пор она боялась так делать, предпочитая дожидаться, когда про нее вспомнят. Но обычно про нее так надолго не забывали. Особенно этот.
Агайя не знала, как его зовут. Не знала, и не хотела знать. Он для нее человеком не был. Он был сродни стихийному бедствию, чему-то крайне неприятному, опасному, но бороться с чем бесполезно. Как ты будешь бороться с наводнением или оползнем? Никак. Это можно только пережить, стиснув зубы. Ну, или – не пережить. Она, скорее всего, не переживет.
Что же там? Она постояла возле двери, прислушиваясь, ничего не услышала и тихонько толкнула ее. Дверь со скрипом, испугавшим Агайю, поехала, отворяясь. На скрип, однако, никто не отреагировал. Странно. Агайя просунула голову, озираясь. Как она помнила с тех пор, как ее провели через эту комнату, чтобы запереть в смежной, тут была куча народу. Наверное, прежде кто-то обитал и там, где держат ее сейчас. Пришлось, видимо, потесниться. Потому и не любили ее, что она заняла их место, да еще приходится за ней ухаживать – кормить, выносить за ней. На двор-то ее не пускают.
Пусто. Что-то случилось? До сих пор новостями ее снабжала хозяйка, принося еду. Правда, новости заключались в том, кого из жителей поселка Элим, отвели сегодня на обед этому их Крылатому Змею. И вот – ни еды, ни новостей.
***
– Ничего, – сказал ей отец при расставании, – не плачь. Ты еще вернешься сюда.
А она и правда плакала. Ей было тогда четырнадцать, и ей было страшно. Ее дядя, младший брат отца, ставший к тому времени уже шкипером на купеческом судне, забирал ее к себе, чтобы дать образование. Его корабль проплывал мимо, и брат бросил якорь ввиду Элима и на шлюпке приехал к ним в гости, в свой старый дом, к брату. Когда-то и он сам сбежал отсюда, и правильно, как говорил отец, сделал. А что его тут ждало, младшего брата? Фелюга, принадлежавшая их семье – не земля, ее не поделишь. А достаться она должна была старшему, так что ему все равно ничего не светило, кроме как быть вечным работником у своего брата. Вот он и ушел. Ушел и добился многого, хотя хозяином все равно не стал. Но жил хорошо, богато, и вот теперь мог даже позаботиться о своей племяннице – отдать ее в пансион, а потом и выдать замуж.
А она плакала, она боялась и не хотела.
– Ты еще вернешься сюда, – сказал тогда ей отец, – ведь, в конце-концов, тут твой дом. Тут тебе всегда будут рады.
И когда израненный и оборванный солдат, служивший во взводе ее мужа, пришел к ней ночью, чтобы передать, что Базиля больше нет, когда наутро войска Арбокора, ломая сопротивление последних защитников, вошли в Кранах, и кто-то уже ломился и в их ворота, она ушла. И ушла туда, где, в конце-концов, был ее дом, и где, как сказал отец, ей будут рады.
И радость, точно была. И радость, и слезы. А потом началось…
Ту одежду, в которой Агайю пригнали сюда, в этот поселок, тот тип, что забрал ее себе, в первый же раз сорвал и выкинул. Теперь она куталась в какие-то тряпки, те же, на которых спала и которыми укрывалась. И теперь, обнаружив цветастый ворох, Агайя стала лихорадочно рыться в нем, разыскивая что-нибудь, что можно натянуть на себя. То, что здесь сейчас никого нет, могло означать только одно, что что-то случилось. А что бы ни случилось хуже, чем есть сейчас все равно не будет. Самое плохое – смерть, но она уже не страшила ее так, как раньше. Тем более, что она все равно случится не сегодня, так завтра.
Вот, кажется, платье, подходящее по размеру. Явно, значит, не из гардероба той толстухи. А чье? Да, какая разница, может, дочери, или еще кого. На ноги были только сандалии или сапоги. Сапоги, – решила Агайя. И стала примеривать, вытаскивая их из-под лавки.
Она стояла посреди комнаты, тонущей в полумраке, разглядывая свое мутное отражение в зеркале, висящем на стене, когда входная дверь открылась. Вернулись, наконец, хозяева. Сразу вся орава. О чем-то они там между собой переругивались или спорили, продолжая это делать и переступая порог один за одним, но тут же умолкая при виде стоящей посреди их комнаты Агайи.
Агайя тоже молчала. Так они какое-то время и стояли, рассматривая друг друга. Они, хозяева, топтались, сгрудившись у порога, словно в нерешительности, и Агайя поняла, что они почему-то боятся. Боятся – кого? Ее?.. Что она могла им сделать? Значит, кого-то еще, и этот кто-то самим своим присутствием где-то там защищал ее от гнева этих вот.
И она гордо подняла голову, ощущая себя сильной. И так, с поднятой головой, направилась к выходу, словно не замечая препятствия, и это препятствие не говоря ни слова, а только провожая ее взглядами, убралось прочь с ее пути.
Она вышла на улицу. Впервые за столько дней она покинула, наконец, эту лачугу. Она вышла, дыша вольным воздухом свободы и расправив плечи, как человек, держащий свою судьбу в своих руках.
Она совершенно не представляла, что ей делать дальше и куда идти.
***
– Стой!
Этот тип, имени которого Халеб не знал, послушно остановился. Руки у него были связаны за спиной, перед ним чернел проем люка. Лестница в погреб, как убедился Халеб, не была закреплена. Ее можно было вытащить, а значит, руки можно было развязать – не вылезет. Так он и собирался сделать, и уже стоял с ножом, чтобы разрезать веревку, но тут в голову ему пришла мысль.
– Слушай, ты, кстати, как тебя зовут?
– Дауд, – отозвался тот, не оборачиваясь.
– Вот что, Дауд. Надо поговорить.
Назвавшийся Даудом хмыкнул и нехотя обернулся.
– Ну?.. Что еще?
– Давай так, – начал Халеб, – что случилось, то случилось. Давай-ка отложим в сторону взаимные обиды и претензии, и поговорим как взрослые люди. Жизнь продолжается, а значит, надо что-то делать, что-то решать.
– Ну-ну… Вот даже как!..
– Да. И ты не хмыкай. Давай серьезно. Ты тут главный?
– Ну, пока еще… А там – не знаю.
– Ну, пока ты тут главный. Вот что… – Халеб помолчал. – Там, на площади, туша лежит. Этот ваш дракон. Это мясо. Много мяса. Вы же рыбу заготавливаете?
– Конечно.
– Значит, у вас все есть, что надо.
– А что ты хочешь?
Впрочем, Дауд уже понял, чего хочет этот пришелец.
– Ну, как чего? Тушу надо разделать, а мясо засолить, закоптить – ну, сам лучше знаешь.
– И что?
– Как – что? – Удивился Халеб. – Мясо. Пища. Вам же…
– А вдруг оно не съедобно?
– Ну, если боишься, дай собакам попробовать. Если будут жрать, значит съедобно. Ну, что? Распорядишься? Туша большая, надо, чтобы все приняли участие. Чтобы побыстрее. Согласен?
– А вы? – Поинтересовался Дауд.