Я пытался расспросить доктора и гувернера о причине этой мрачной меланхолии, которой одержим был барон, слывший, впрочем, человеком умным, сострадательным и благодетельным. Доктор и гувернер пожимали плечами и молчали.
Однажды я осмелился даже спросить баронессу. Она заплакала и не отвечала. Барон появлялся в семье своей тогда только, когда она собиралась к обеду и к ужину, и все время проводил в уединении: или запершись в своей комнате, или бродя по саду, по парку и по полям.
В доме все означало порядок, довольство и благосостояние. Казалось, все были счастливы, кроме хозяина и хозяйки, терзавшейся страданиями мужа.
Наконец, здоровье князя поправилось. Он мог уже выходить из комнаты, и мы стали собираться в путь. Доктор советовал князю остаться еще на несколько дней, пока пройдет опухоль, и сам хозяин упросил князя не торопиться.
Накануне нашего отъезда мы прогуливались с князем в парке. Ночь была тихая и теплая. Мы сели на скамью в беседке из акаций, и стали разговаривать о наших делах, планах и надеждах в будущем.
Князь был склонен к мечтательности. Изложив предо мною все свои сомнения, все опасения и все надежды насчет будущей своей участи, он сказал:
— Я бы дал десять лет жизни, чтобы прозреть в будущее, чтобы узнать, что ожидает меня впереди и чем кончатся все мои предприятия. Если я выиграю процесс — я буду богат; если женюсь по выбору моей матери и моему собственному — буду вдвое богаче и притом счастлив… тогда я вступлю на дипломатическое поприще или поселюсь в столице и стану жить для наук, искусств… Как жаль, что в наше время нет ни астрологов, ни прорицателей! Я бы отдал половину имения, чтобы узнать будущее…
Вдруг листья зашевелились и пред ним предстал барон, как привидение. Мы так были поражены внезапным его появлением, что не тронулись с места, смотрели на него с каким-то страхом и не могли произнести ни слова.
— Вы хотите знать будущее, князь! — сказал барон. — Да избавит вас Бог от этого! Это величайшее несчастье, какое только может постигнуть человека, потому что познание будущего лишает его единственных благ в жизни: мечтаний и надежд. Я знаю будущее и отдал бы три четверти жизни и все мое имение, чтобы не знать его!..
Мы с удивлением посмотрели друг на друга и на барона, который стоял перед нами неподвижно, устремив взор на небо. Слезы катились по бледному его лицу. Из груди вырывались тяжкие вздохи. Он сел между нами и сказал:
— Выслушайте несчастную мою историю и да послужит она вам уроком!
Три года пред сим я был счастливейшим человеком в мире: здоров, богат, чист совестью, муж милой и доброй жены, отец прелестных и умных деток… Избыток счастья мучил меня и заставлял искать того, что мне было не нужно. Я полюбил магические гадания и изыскания. Случай свел меня с одним жидом, который постиг древнюю кабалистику и смотрел в будущее, как в зеркало. Он умер в моем доме и при дверях гроба открыл мне свою тайну. Я только однажды заглянул в будущее, и с тех пор счастье мое рушилось навеки!
Вы, верно, удивлялись холодности моей с женой и детьми. Могу ли я быть иначе с ними, когда я знаю, что чрез два года она изменит мне, оставит детей и уйдет с любовником! Могу ли наслаждаться невинными ласками детей, когда знаю, что один из сыновей моих кончит жизнь на виселице, другой промотает все мое наследие и с отчаяния бросится в пучину разврата. Может ли радовать меня что-либо в доме, когда я знаю, что чрез сто лет здесь не останется камня на камне. На самом этом месте будет жестокое сражение. Дом мой, оранжереи будут разбиты ядрами и сожжены, сад и парк вырублены, и чрез десять лет после того место это зарастет травой и заглохнет. Желая спасти имя мое от забвения и поношения, я хотел было броситься в авторство, в котором имел бы успех; но к чему бы все это послужило, когда чрез пятьсот лет должен произойти переворот во всех планетах солнечной системы, и все наши дела будут погребены в забвении, как после потопа!
Пятьсот, тысяча, сто тысяч лет — менее, нежели одно мгновение в сравнении с вечностью!.. На что я ни взгляну, во всем я вижу только тление и разрушение, вижу зародыши смерти, преступления, забвения, несчастия, страданий. Наслаждения и радости мелькают, как перелетные искры в мраке. Будущее есть мрачная бездна, которая поглощает и века, и минуты, и существенное, и умственное, перед которым прошлое есть то же, что нуль перед цифрой: ничто! Итак, стоит ли жить, стоит ли мыслить…
Барон хотел продолжать, но вдруг подоспел доктор и почти насильно утащил его домой. Мы остались на месте, как громом пораженные, и возвратились в наши комнаты, в безмолвии раздумывая о слышанном. Доктор навестил нас.
— Теперь вы можете разгадать причину меланхолии барона, — сказал он. — Сегодня на него нашел пароксизм. Он… — Доктор замолчал и только провел пальцем кружок на своем лбу. Мы догадались: барон помешался в разуме.
Барон помешан. Но кто бы не помешался в уме, если б ему в самом деле открылось будущее и если б он видел впереди последствия надежд своих и ожиданий; если б на лице милых сердцу он читал будущие бедствия и страдания и если б мир представлялся ему кучей будущих развалин?
Князь раскаялся в своем желании знать будущее, и я уверен, что каждый, кто только захочет подумать об этом, сознается, что жизнь наша только и усладительна ожиданиями и надеждами и что существенность хороша только в воспоминаниях.
На другое утро мы уехали, не видав барона. Он лежал больной в постели.
Если кто-нибудь из читателей захочет после этого знать будущее, я ворочусь к барону, узнаю от него кабалистическую тайну и передам ее, не прикасаясь к ней.
Жду ответа.
Николай Тихорский
ЧЕРНОКНИЖНИК
Повесть
Говорили, что в этом лесу… издавна жил
и царствовал один злой волшебник или
чародей, кум и друг адского Вельзевула…
В одной комнате Вороньего терема, слабо освещенной сквозь раскрашенные стекла, у открытого окна сидел старик Ганка; из этого окна видны были обширные поля его владений; вдали, на конце горизонта, возвышались горы, покрытые мрачным, непроходимым лесом. Часто взоры Ганки останавливались на этом лесе или на дороге, терявшейся в отдаленности. Осень давно уже наступила; инде пожелтевшие листья дерев придавали еще более живописности лесам. Погода была прекрасная, и светлое утро делало большую противоположность его мрачной комнате. Как тихая погода, была покойна жизнь Ганки; но мысли его теперь были так мрачны, как своды его жилища. С легким шумом и скрипом, подобно стону умирающего, отворилась дверь кабинета, и его дочь, прелестная, как добродетель и невинность, вошла в комнату; тихо подкралась она к старику и поцеловала его в лоб; Ганка оборотился, улыбка мелькнула между бороды и усов, он пожал ее руку и посадил возле себя.
— Вы меня звали, батюшка? — спросила она.
— Да, дочь моя, — завтра наступит для тебя важный день; то есть, завтра приедет твой жених.
— Завтра приедет Арсеньев? Неужели, батюшка? Вы шутите!
— О, нет, нет! не говори мне об этом еретике, неблагодарном; я воспитывал его, как сына; он презрел наши обыкновения и уехал к немцам учиться их затеям. Я говорю об Юме — то есть, он твой жених; то есть, понимаешь ли?..
— Этот отчаянный старик, который только и говорит о войне и собаках!
— То есть, ты должна об нем говорить с почтением; я того хочу.
— Но, батюшка…
— Я не люблю, чтобы со мной спорили. Ступай в свою комнату и приготовляйся к завтрашнему дню.
Маша встала, слезы показались у нее на глазах, и она вышла.
— Все пройдет, — пробормотал Ганка. — Юм человек благородный, честный, то есть пренебрегает заморщиною; богат, степенен: чего же ей? Но…
Тут он взглянул на лес, поспешно встал и начал ходить по комнате.
— Эй! Григорий! — слуга вошел.
— Скажи, пожалуйста: точно ли угадывает будущее, то есть, что будет с нами, — колдун, живущий в лесу, который там синеется?
— Что и говорить, сударь! Не только угадывает, но даже показывает…
— Показывает! Что?
— Он вам покажет людей, которые за морем.
— Как?
— Я слышал от горничной нашей барышни, что Марья Петровна, бывши у него, видела Арсеньева.
— Арсеньева! То есть — то есть — моего воспитанника?
— Да, да!
— То есть — это плохо. Не знаешь ли ты к нему дороги?
— Как не знать! Стоит войти в лес, попасть к Красной горе, а там можно дойти по берегу речки.
— Смотри же, ввечеру; но не делает ли он какого вреда людям, то есть, не опасно ли?
— Вовсе нет.
— Смотри же, молчи, никому ни слова, то есть, чтобы никто не знал; а между тем, я прочту добрую проповедь дочери, то есть — можно ли брать на душу такой грех, то есть, водиться с чернокнижником!
Ночь наступила, темная (как всегда бывает осенью). Молодой путешественник, заблудившийся в Волчьем лесу, тщетно искал выхода; усталая лошадь не могла идти далее; незнакомец сошел с нее и пошел вперед.
Наряд на нем был смесь русского, тогдашнего (при Петре I), и немецкого; за поясом была пара пистолетов. Между дерев он увидел огонек; путешественник пошел туда. Это были развалины какого-то древнего строения; в одном окне оного, заваленного грудами камней, блистала свечка; подкравшись, он увидел почтенного старца, читавшего книгу. Тихо постучался он в дверь.
— Войди! — сказал слабый голос внутри.
Путешественник вошел в бедную, мохом обросшую келию.
— Здравствуй, Арсеньев! — приветствовал таинственный. — Впору ты приехал, — днем позже — ты потерял бы невесту.
Изумленный Арсеньев не мог ничего отвечать.
— Как вы меня знаете? — спросил он чрез несколько минут.
— Прежде, нежели ты вступил в этот лес, — я уже знал все, к тебе относящееся. Садись, и не заботься о лошади, ее накормят. Миша! — сказал он едва внятно, и громкий, пронзительный голос повторил в развалинах: «Миша!».
Мальчик лет четырнадцати, похожий более на чертенка, косой, со всклоченными рыжими волосами, вывороченными ногами — явился в комнату.
— Миша! Расседлай лошадь этого господина и принеси нам ужин.
Арсеньев пришел в себя.
— Я узнаю тебя, — сказал он, — ты мошенник, бежавший из Любека, где хотели сжечь тебя, как чародея и обманщика; ты был пойман в шайке разбойников и присужден к виселице. Ты ушел опять, сделался учителем алхимии; я истратил у тебя все деньги так же, как и другие товарищи, не научась от тебя ничему; ты был узнан.
— Молодой человек! Проникая в прошедшее, я узнаю, о ком ты говоришь, о Рельмане; но вспомни его, и смотри на меня! Есть ли какое сходство между им и мною: тот ниже ростом; у него рыжие волосы; лет тридцати; я называюсь… Потом, ты видишь мой рост — (он встал и выпрямился), — волосы у меня были когда-то черные, но теперь убелели от времени.
— Мошенник! я всегда тебя узнаю! Не ты ли переменял, смотря по обстоятельствам, имя, голос, цвет волос? Я изобличу тебя.
Он бросился на него и хотел сорвать накладную бороду.
— Дерзкий! Знаешь ли ты, что мне повинуются духи?
— Пустое! Знаю все твои уловки.
При этом слове, он схватил его и бросил на землю.
— Арсеньев! — сказал он жалостно, — вспомни, что твоя невеста идет замуж, и я могу тебе помочь.
Арсеньев пустил его.
— Арсеньев! обещаете ли вы мне награду и не изобличать меня, если я высватаю вам Марью Петровну?
— Молчание и двести рублей. Но объясни: что делается в доме Ганки?
— Старик ненавидит вас за то, что вы, по воле государя, уехали в Геттингенский университет. Юм сватается на его дочери.
— Этот старый черт! я…
— Его ожидают сюда завтра.
— А Маша?
— Маша помнит вас; недавно она была у меня; и я, признаюсь, желая снискать вашу милость, показал ваш образ известным мне способом.
— И это истина?
— Клянусь вам всем для меня священным.
Арсеньев протянул руку, и Лот, боязливо стоявший возле стены, подошел к нему.
— Пойдем ужинать, — сказал он, — я не так беден, как вы думаете.
Они вышли в другую комнату.
— О! И в самом деле: у тебя несколько стульев, картины, тюфяк с сеном. Стол, право, недурен, — продолжал он, садясь, — цыпленки, запеканка, молоко; как ты это все достал?
— Эту комнату с мебелью и со всеми чудесами, какие вы узнаете после, я нашел готовою. Здесь, когда-то, владетель замка содержал подобного мне…
— Обманщика, — ну, продолжай.
— Положим, так; с вами нельзя спорить; после него двадцать лет она была пуста; молва, что здесь носится дух умершего чародея, не позволяла никому бывать в ней, и все сохранилось, как видите. Я знал этот слух, и…
— Пользуешься легковерием глупцов?
— Да, по милости их, вы кушаете цыпленка…
— Красная скала горит! — сказал громкий голос в сводах комнаты.
— Останьтесь покуда одни, и не выходите за мною; кто-то идет сюда.
— Только не обманывай, слышишь, не то…
— Тс…
Ночь сделалась еще темнее; и в лесу было темно, страшно и сыро, как в могиле.
— Видите ли, сударь, огонек? это на красной скале! Тише, не разбейте лба! Никто не знает, кто его разводит; там внизу — вход в долину.
— То есть, куда мы идем! — но скоро ли будет конец? Я устал, дрожу, то есть перезяб, как собака.
— Сейчас, погодите. Огонь загорелся сильнее; это значит, что колдун не сердит.
— Дай Бог! чтобы мы не по-пустому проходились; вон еще огонек, это что значит?
— Это его комната. Слышите ли музыку?
— Кто это играет?
— А почем знать! Но вот мы у дверей; прикажете ли постучать?
Ганка кивнул головою; но дверь отворилась сама собой, и они вошли.
— Здравствуй, Ганка! — сказал Лот. — Ты пришел узнать судьбу своей дочери?
— Так точно, почтенный муж, я хочу знать: будет ли счастлива дочь моя?
— Положите на стол рубль, или более, — прошептал Григорий, — тогда он вам вернее скажет.
Ганка поклонился, пробормотал несколько несвязных слов, между коими можно было только разобрать: «то есть, то есть благодарность, то есть, то есть» и исполнил наставление слуги.
— Не думайте, — сказал Лот, — чтобы я нуждался в этой безделице; но я принимаю ее, как величайший подарок, как милость моего благодетеля, — благодетеля, коего прадед дал мне убежище в своей земле. Вы узнаете все; слуга ваш не может быть здесь.
Григорий вышел.
— Итак, вы хотите узнать судьбу вашей дочери?
— Да, почтенный муж, то есть, будет ли она благополучна за Юмом?
— За Юмом? Вы узнаете.
Но я считаю нужным описать его комнату.
В углу было что-то подобное камину, возле чугунная печь; по углам стояли две какие-то статуи; окна были с железными решетками; на столе, закрытом черным сукном, горели восковые свечи; на нем лежали: оловянный шар на ремне, обнаженный меч, волшебный жезл и книга.
Лот встал, посадил на кресла Ганку; очертил его мечом; взял оловянный шар, три раза бросил им в порог; потом стал посреди комнаты, сделал несколько кругов в воздухе волшебным жезлом и начал говорить на незнакомом Ганке языке.
Первое удивление старика был легкий удар; потом в сводах раздалась приятная музыка, и громкий голос сказал:
— Маша любит Арсеньева, он ее суженый; и, несмотря на твое желание, она не будет за Юмом, но за тем, кого любит.
— Как? То есть…
Ганка вскочил со стула; но в это время одна статуя медленно двинулась вперед и с поднятым жезлом стала перед Ганкой.
Старик сел опять на место, и статуя удалилась.
Лот протянул жезл — свечи погасли; среди комнаты явилась жаровня, из нее вышел легкий пар, который чрез несколько минут образовал две фигуры, похожие на Арсеньева и Машу, в брачных венцах.
— То есть… то есть, — закричал Ганка, и, в страхе забывшись, хотел встать, но все исчезло; зеленый свет наполнил комнату.
— Ни с места! — сказала другая статуя; Ганка упал на кресла; опять удар, музыка, все исчезло, свечи загорелись, и статуи стоят в прежнем положении. Опершись на меч, закрыв другою рукою лицо и дрожа всем телом — стоял Чернокнижник; когда он поднял голову, Ганка крестился и, как в лихорадке стучал зубами.