— Не бойтесь ничего, все прошло.
Ганка все еще не мог прийти в себя и смотрел по углам комнаты.
— Можно ли встать? — спросил он, — то-есть…
— Можете свободно.
— Где же мой человек?
— В сенях вы найдете его и провожатого, который выведет вас из лесу; не опасайтесь ничего.
Тихо поблагодарил старик обманщика и робко вышел из комнаты, оглядываясь при каждом шаге.
— Григорий, Григорий! — сказал он.
— Я здесь, сударь.
— А вот и провожатый, — завизжал Миша, освещая свое лицо фонарем.
Ганка отступил назад, ибо думал видеть еще одно из бывших явлений.
— Ха! Ха! Что это вы? Я, право, не черт и вас не съем. Однако ж, — (продолжал Миша, отойдя уже далеко от развалин), — господин Ганка! Если вы не дадите мне на орехи, то я… осторожнее — здесь камень, не разбейте носа!.. То я напущу на вас целую сотню чертей.
— Пожалуйста, не говори об этом, — теперь здесь так, так… то есть, странно…
— Дайте на орехи, или…
— Пожалуйста, молчи. И расточатся срази его.
— Да сколько ни читайте, все не поможет, если я вас брошу. Здесь ров, не оступитесь.
Ганка дал ему грош; но Миша не переставал шутить над ним.
— Признаюсь, ты порядочно проказничаешь, — сказал Арсеньев вошедшему Лоту. — Не знаю, как достало у меня терпения все это слушать и молчать.
— Я делал все для вашей пользы.
— Согласен; но твоя помощь мне что-то, право, не нравится.
— Как угодно! Идите завтра к Ганке, увидите его прием; увидите нового гостя; увидите развалины своего жилища, и — призовете меня.
— Увидим!
Они уже хотели идти спать, как вдруг дверь отворилась, и Миша вбежал с беспокойством в комнату.
— Батюшка! Батюшка! — сказал Миша. — Юм приехал.
— Тут еще нет беды!
— Он встретил нас на дороге, — я отошел в сторону, и потом тихо следовал за ним. Но мне есть дело с вами переговорить, — выйдите в другую комнату.
Лот возвратился чрез несколько минут; в нем заметно было беспокойство.
— Мне наскучила жизнь обманщика, — сказал он. — Если я высватаю вам Машу, обещайте дать у вас пристанище мне с бедным сиротою.
— Обещаю; но что это значит?
— Гм! Завтра узнаете. Но, ради Бога! что бы ни было с вами у Ганки — не горячитесь, и не говорите, что были у меня. Прощайте!
Солнце только начинало восходить, когда проснулся Арсеньев; но представьте его удивление, когда он увидел себя в пустой комнате, где не было никакого признака, чтобы в ней кто жил; он отыскал комнату, в которой происходило столько чудес, но и там ничего не было. Долго звал он Лота и Мишу; но никто не отвечал ему. Он оседлал свою лошадь, сел на нее и поскакал в Вороний терем.
В комнате, которую мы описали сначала, сидели Ганка и Юм.
— Да, — сказал Юм, — да, я отомщу обманщику, который набил тебе голову такою чепухой; да, и ты сам увидишь, что был обманут, — да.
— То есть, братец, ты ничему не веришь; но…
— Да, но ты обещал, попробуй исполнить, да, и если выйдет не по пророчеству обманщика, тогда мы будем смеяться.
— А если, то есть…
— Да, если выйдет по пророчеству, то я отказываюсь от невесты.
— Вот тебе моя рука. Сегодня помолвка. Но что ты сидишь все со мною, а с невестой не сказал ни слова; надо с нею больше говорить; то есть, девушки любят, когда мужчины с ними болтают: о их прелестях, о своих, то есть… чувствах.
— Да, брат, твоя правда; но я, признаюсь, не умею говорить с ними, только хочу польстишь девушке, — смотри, начну хвалить Стрелку или Звонишку; да, да.
— Ха! Ха! Ха! То есть, то-есть, у тебя только охота на уме …ха! ха!.. Иди же к дочери.
— Ну, изволь! Да, — (сказал он, остановись в дверях), — после обеда к обманщику.
— То есть, к колдуну? — Изволь!
Маша сидела под окном и плакала, смотря в даль, когда вошел Юм; он поместился возле нее.
— Какая сегодня прекрасная погода, — так начал он разговор.
— Да, — сказала Маша, стараясь скрыть слезы.
— Да, — отвечал он, — да… да… да…
Он долго твердил бы еще, не находя, что говорить, но тут пришла ему на мысль охота.
— Да, — продолжал он, — сегодня хорошо охотиться, — да?
— Да, — повторила в рассеянии Маша, всматриваясь вдоль по дороге.
— Да, да.
— Это он! — вскричала Маша, протянула в окно руки, слезы полились из ее глаз. — Это он! — продолжала она, и, забывшись, обняла Юма.
— Да, — сказал он, вырвался из ее объятий и бросился к дверям; к несчастью, Ганка подслушивал их разговор; не успел отойти и получил такой толчок в лоб, что растянулся на полу. Юм не останавливался, — сказал еще раз: да, перескочил через него и ушел; ибо Маша следовала назади, и он воображал, что она гонится за ним.
Ганка встал и потирал лоб, рассуждая: что это все значит?
Вдруг плач и радостные восклицания послышались в комнате, куда выбежала Маша; Ганка пошел туда, и что же увидел!..
Арсеньев и Маша обнимали друг друга; Юм кричал и сердился.
Ганка потирал лоб и думал: «Это недобрая примета».
— Батюшка! — сказала Маша. — Неужели вы не узнали Арсеньева?
И молодой человек бросился в его объятия.
— Еретик! — кричал отец. — Ты осквернил меня.
Арсеньев отошел и сказал с грустью:
— Мой благодетель отвергает меня!
— Батюшка! Он все тот же: он так же любит нас; он повиновался Царю.
— Ганка! Если ты забудешь данное тобою слово, то я распорю тебе эту шишку вместе со лбом, — сказал Юм.
— Ты кто такой? — спросил гордо Арсеньев. — Если не замолчишь, то я прострелю твое толстое брюхо.
— Арсеньев! — произнесла умоляющим голосом Маша. — Перестань, ради Бога!
— Арсеньев! — сказал Ганка. — Я люблю тебя; но не должен любить, ибо ты жил с еретиками. Не могу позволить тебе любить Машу, ибо она невеста их благородия (Юм поправил усы); не могу дать тебе пристанища, ибо опасно пустить волка в овчарню, то есть, тебя к Маше. Недаром эта шишка!
— Да, да, — твердил Юм.
— Итак, все прелестные мечты мои разрушились, — я не имею более отца, и Маша расцвела не для меня, — сказал с отчаянием Арсеньев. — Ах! Как горестно мое возвращение на родину. Простите! да ниспошлет нам Бог то спокойствие, которое вы похищаете у меня!
Чрез несколько минут, он скакал уже по дороге к ветхому жилищу своих предков. Там встретил его Лот, не в виде чернокнижника, но просто как слуга, и чрезвычайно удивил его, когда показал несколько со вкусом отделанных им для него комнат. Он расспросил его о встрече, сделанной ему Ганкой, и с довольным видом сказал:
— Не правду ли я говорил? но не отчаивайтесь, я помогу вам; обещайте мне только пристанище у вас и кусок хлеба.
Арсеньев обещал.
Печально закатывалось солнце за голые деревья, обнаженные рукою осени, и между вершин этих дерев и груды камней, лучи его, пробираясь в узкое длинное окно, заделанное железною решеткою, освещая слабо мрачные своды, падали на камин и рисовали его в тесном углу, подобно гигантскому остову.
Два человека с длинными черными бородами, в русских кафтанах, сидели на диком камне и всматривались в темные углы комнаты.
— Тьфу, черт, как я устал! Ушел, проклятый, и след простыл.
— Да полно, Ганка, озираться и читать молитвы, твой чернокнижник сам струсил, да…
— Нет, брат, что ни говори, а не быть добру, то есть, посмотри, что он с тобою сделает…
— Со мной! Увидим, — сказал Юм, сжимая рукоятку охотничьего ножа.
— Слышишь ли? — прервал его торопливо Ганка, подняв вверх нос и нюхая, как гончая собака, — то есть, серой пахнет.
— Ха! Ха! Ха! Да полно, Ганка, смешить; я, кроме сырости, ничего не слышу.
— А я, брат, так слышу!
— Да так-то немудрено видеть чудеса, о которых ты рассказывал.
— То есть, смейся, смейся… смотри… смотри… — закричал Ганка, пятясь за Юма.
И точно, вместо статуи, которая вчера подходила к Ганке, на пьедестале стояло что-то белое, похожее на Мишу, и дразнило языком Ганку.
Юм оборотился в ту сторону, но в комнате вдруг стало темно.
— Эй, брат! не шути, — сказал Юм, — да, не шути, не то…
Опять сделалось светло.
— Ну, Ганка, что же тебя перепугало?
Ганка протирал глаза; ибо, вместо Миши, прежняя статуя возвышалась на пьедестале.
— То есть, то есть, вместо этой статуи, я видел мальчика…
— Не эта ли статуя подходила к тебе вчера?
— Эта самая.
— А вот мы сейчас увидим; да…
Юм подошел к статуе и начал ее осматривать; долго не мог он ничего открыть, наконец, в пьедестале нашел ручку.
— Это что такое? Посмотри, Ганка; да, подойди ближе.
Ганка подошел к Юму и выглядывал из-за его плечей.
Юм поворотил пружину — статуя стала на одно колено; Юм поворотил опять — она наклонилась.
— Смотри! И я колдун. Да, брат, видишь ли, какой обман.
— То есть, то есть, это забавно, — и при этом слове, ободрясь, Ганка подошел ближе.
Юм поворотил — статуя сложила руки, Юм продолжал вертеть — статуя выпрямилась, потом подняла ногу, потом руку, и наконец, отвесила жезлом удар по спине Ганки, который в это время стоял близко, и, наклонясь, рассматривал пружину; старик закричал, присел и не смел поднять вверх головы. Юм хохотал, и вертел по-прежнему — статуя подняла опять руку, и Юм получил такой же подарок.
— Проклятая! — закричал Юм и толкнул ее ногою. Статуя и пьедестал с громом и пламенем провалились сквозь пол.
Ганка поднял голову, и, видя, что Юм чешет спину, принялся хохотать.
— Что, брат, то есть, досталось?
— И ты туда же смеешься, а сам, да, сам то же скушал.
Между тем, как Юм осматривал место, где провалилась статуя, Ганка взглянул на камин, — и что же: вместо дров, которые видны были в нем прежде, выглядывала оттуда голова Миши и дразнила старика.
— Смотри! Смотри! — закричал Ганка, указывая на камин.
— Ну, что там еще?
— Смотри! В печке опять тот же бесенок.
— Я ничего не вижу, кроме дров.
В печке точно были дрова, как и прежде.
— Ты бредишь, Ганка.
Юм оборотился к окну, и та же голова начала опять дразнить Ганку.
— То есть, то есть, брат, опять…
— А вот мы увидим, — сказал хладнокровно Юм, подходя к камину, в котором, как и прежде, видны были дрова.
— Ради Бога! не подходи близко, то есть, нас опять поколотят.
— Да, пускай попробует еще раз.
Юм был уже в пяти шагах от камина, как вдруг из-за дров выскочил заяц, бросился под ноги Юму и ушел в двери.
— Держи, Ганка! — закричал Юм, но Ганка сам бежал прытче зайца.
В эту минуту, где ни взялись две своры борзых собак, и пустились за русаком. Юм, страстный охотник, забыл и камин, и чернокнижника, бросился за собаками, атукая и свистя. Ганка, услыша его голос, оборотился, увидел собак, и, воображая, что они за ним гонятся, пустился бежать еще шибче.
Эта процессия долго находилась в следующем порядке: впереди заяц, далее, позади, Ганка, за ним собаки, а потом Юм; наконец заяц и собаки скрылись, Ганка от усталости упал, Юм запнулся на него и всею тяжестью своего благородия придавил будущего тестя.
— То есть, то есть, брат, у тебя нет ни совести, ни Бога, травить меня собаками.
— Да кто тебя травил, я и не думал; вольно тебе бежать прытче борзых. Ха, ха, ха!
— А собаки разве не твои?
— Да, брат, теперь только опомнился, ведь это мои собаки; да откуда их принесло нелегкое?
— То есть, брат, встанешь ли ты сегодня; мне тяжело.
— Да, брат, сегодня досталось. Как бы отыскать собак, а там опять к чернокнижнику.
— Нет, брат, воля твоя, я ни за что не пойду, то есть, моим бокам и то досталось.
Они встали; Юм начал скликать собак, а Ганка побрел тихонько домой.
Несмотря ни на слезы, ни на горесть, ни на мольбы своей дочери, Ганка не переменил намерения; все, на что он согласился, была только отсрочка свадьбы на год.
В день помолвки Юма и Маши гостей было довольно, все веселились, и никто не обращал внимания на слезы невесты. При конце обеда, когда вино туманило и двоило предметы, среди залы явился Лот с длинною бородою; платье его перевивали серые змеи, а также и шапку.
— Чернокнижник! — шептали гости с ужасом.
— Ганка! — произнес он. — Помнишь ли ты время, когда принял и усыновил Арсеньева? Ты клялся быть ему отцом! Где твоя клятва? Ты отринул его за то, что он не хотел, подобно тебе, убегать спасительного просвещения. Ты сам усилил любовь его и своей дочери; не ты ли говорил ей: «Дочь моя! Люби его, он будет тебе некогда вместо меня». Не ты ли своими ласками награждал их взаимную нежность? — и теперь, когда эта страсть составляет всю их радость, надежду и жизнь — ты хочешь уничтожить ее для своих прихотей. Я пришел требовать твоего согласия на брак Арсеньева и Маши! отвечай!
— Я не могу, — то есть, я дал слово Юму!
— Я знаю, он откажется!
— Никогда, — закричал Юм, бросив на тарелку рака, — скорей вареные раки будут ползать и вода превратится в вино, — да, в вино, — нежели я откажусь! — да!
— Соглашайся же, Ганка! это все может случиться, и я уверяю тебя, что при малейшей опасности, Юм первым оставит свою невесту.
— О! Если я ее оставлю, тогда откажусь, да, тогда, а до того прошу убираться.
— Слабый смертный, ты забываешь, с кем говоришь!
— Знаю, брат, да, знаю! Не толкай меня, Ганка, я не побледнею от него, так как ты, да, — смотри, что я с ним сделаю.
Тут он соскочил с места и бросился к Лоту. В эту минуту раздался треск, шипение и каждый змей на его платье изрыгал огонь, так что чернокнижник, казалось, превратился в огненный столб. Юм отскочил от него и закрыл лицо руками, — огонь опалил ему бороду; гости разбежались, куда глаза глядели, а Ганка стащил со стола ковер (которым, по древнему обыкновению, покрыт был стол), скатерть (она слалась сверх ковра), и, закутавшись в них, лежал недвижим.
— Страшитесь моего мщения! — сказал Лот и вышел из комнаты.
На улице все видели, как огненный человек пролетел по полю и бросился с моста в реку.
Ночь покрывала природу. Снег большими охлопьями засыпал дорогу; ветер бушевал в полях; эта ночь не была темна, как могила, — нет, но беловатый свет метели представлял что-то беспредельное — без темноты и света, где взор не видел ни земли, ни неба и где человек на каждом шагу ожидал встретить гроб.
Эта погода застигла в дороге трех путешественников — то были: Ганка с дочерью и Юм. Первый читал молитвы, смотрел на дочь, как на безвременную жертву, и слезы лились по щекам его; он раскаивался, что решился отвезть ее в монастырь, дабы до свадьбы предохранить ее от козней чернокнижника, и твердо был уверен, что эту бурю наслал волшебник; он был готов в сию минуту отказать Юму, и даже забыл его саблю.
Маша, не имея надежды соединиться с своим любезным, была равнодушна к жизни; но видимая смерть ужасала ее.
Юм бранился, клял погоду, снег и ругал кучера.
Сани тихо подвигались вперед, лошади опустили головы, кучер бросил вожжи, ибо дорога была потеряна и не было надежды выбиться из этой пустыни.
Так провели наши несчастные странники четыре ужаснейших, самых длинных часа между надеждою жизни, и — отверстою могилою.
Наконец кучер сказал:
— Радуйтесь, сударь! Верно, из нас кто-нибудь счастлив: мы в лесу, лошади фыркают, они чуют жилье.
Юм высунул голову и закричал:
— Да, точно, направо виден большой огонь; поворачивай туда! — ну, слава Богу!
— Слава Богу! — повторили путешественники вместе.
— Не отгадаешь ли ты, где мы? — спросил Ганка у кучера.
— Хоть убейте, не знаю, — отвечал он, — постойте, налево, кажется, Красная гора, а это, где огонь горит, то место, где жил колдун.
— Колдун! — закричал Ганка. — Поворачивай назад, то есть, куда хочешь, только не туда.
— Помилуй, брат, — воскликнул Юм, — что ты, разве опять искать смерти? увидим, что он может сделать; да, увидим. От злых духов есть у меня крест, а от бездельников сабля; но вот мы остановились — идите за мной.