– Ну… – ответил путник осторожно, – я это я. А в чем дело?
– Ладно, – проворчал мужик, – ты не мог никого зарубить, будь они даже вусмерть пьяные под столом. И так по тебе видно белоручку из хорошей семьи, от мамки сбежал?
Парень развел руками:
– Бывает, нужно менять… место.
Мужик скривил рожу.
– Ты не похож на вора, ладно, больше не допытываюсь. Заплати за меня, и в расчете.
Он развернулся, побрел с бутылью к своему столу, где ожидают приятели. Парень торопливо обратился к хозяину:
– Я плачу, сколько?
Толстяк кивнул с полным равнодушием. Ришон проследил взглядом местного, тот плюхнулся на стул недалеко от жаровни. Рядом с ним сгорбился звероподобный воин и пожирал с вертела жареную свиную ногу. Жир стекал по его запястьям, пенился в ложбинках губ, но лицо выражало хищное нетерпение насыщающегося зверя. Напротив сидел, хмуро уставившись в кружку, худощавый человек в кожаном жилете с бронзовыми наклепками. За спиной в латунных ножнах висел двуручный меч. Человек был прям, как столб, чисто выбрит, с узким носом и глубоко посаженными глазами.
За дальним столом загоготала дюжина луженых глоток, упала и разбилась сбитая локтем тарелка. Кто-то свалился с лавки, но не поднялся, так и оставшись лежать с задранными кверху ногами. По мерно вздымающейся груди было ясно – заснул. Неподвижное тело тут же перешагнул трактирщик, неся в руках несколько кружек с пивом.
Монах вздрогнул, когда перед ним опустилась на стол большая бутылка вина.
– За мой счет.
Девушка подмигнула, удалилась раньше, чем Ришон успел сказать «спасибо». Он повертел в руках бутылку, пальцы чувствуют приятный холод, словно только что из очень глубокого подвала.
– Эй, – буркнул бородач напротив, – не знаешь, что с ней делать?
Мужик, одетый в куртку из старой потертой кожи, наблюдал за ним с хмурым интересом. Монах ответил вежливо:
– Вряд ли справлюсь в одиночку. Но буду рад, если поможете.
Бородач улыбнулся, разом подобрев. Ухмыляясь во все два зуба, к ним придвинулся дед с пустым стаканом. Он был совсем старый, лицо изрезано глубокими морщинами, рот собран в жемок.
– Я Соловей, – сказал бородач. – А это Глина. Все его так зовут, потому что своего имени он не помнит. Но пьет, дай Боже нам всем, глотка луженая.
– Ришон, – представился монах.
Соловей посмотрел на него поверх наполненной до краев кружки.
– Из Стратхольма прибыл? Сразу видно, выправка… не местная.
– Да, путешествую…
Соловей осклабился:
– Я так и понял, экскурсия по деревням, смотришь, скоро ли нас снегом занесет? Да я не выясняю, здесь полно таких, кто скрывает, кто и откуда, просто хочу сказать, что еще есть время вернуться, пока дороги напрочь не замело. Несколько дней еще, и только на санях кататься. Пустоши, говорят, уже замело. Кочевники к кратерам сорвались, в пещерах будут прятаться. Ну а что им, деваться некуда. Только половина по дороге помрет.
– А что может случиться? – спросил Ришон осторожно. Соловей многословен, уже отработал свое вино.
Глина пожал плечами, сказал неразборчиво:
– Да как что… разное. И холод, и мороз, а то и стужа.
– Только холод? – спросил монах.
Соловей нахмурился:
– А что еще?
– Не знаю, – сказал Ришон быстро, – может зверье какое.
– Всю дичь уже перебили, погреба полны мяса, переживем зиму-то. Солнце ведь… оно не на совсем гаснет?
– Дай Бог, не на совсем, – сказал монах без уверенности.
Глина перекрестил грудь в истрепанной фуфайке мелкими крестиками, словно фехтовал с комаром. Соловей перекрестился размашисто и с фанатичной миной, будто в самом деле в этот момент думает о спасении души… хотя кто знает, не все же мы свинки морские.
– Слушай, Соловей, – сказал Ришон, – а не найдется у вас карты окрестных деревень. Я бы проехался, посмотрел, как люди живут.
– Какая тебе нужна карта?
– Просто карта с лесными тропами, – сказал монах, – чтобы знать, где что и как далеко. А то и околеть в пути недолго, мороз здорово бока щипает.
Соловей посмотрел на него внимательно, рот искривила прохладная улыбка.
– Ты же не собираешься осваивать наши охотничьи угодья, когда снег растает?
– Нет, конечно, – Ришон отмахнулся. – Тут до утра бы дожить на таком холоде, мне просто короткие маршруты переходов узнать, и все.
Соловей кивнул.
– Карты лесных троп нет, никто такое не рисует, но у меня есть карта быстрого перехода к Седлуку, деревня прямо на границе с пустошью. Психи там живут, но если нужны сведения, у них самый свежак.
– Слышал о такой веси, буду благодарен за карту.
– Она в сумке, сейчас до конюшни дойду. – Бородач с кряхтением поднялся. – Бумага недорогая, всего медяк, а за каракули серебряная монета, итого два медяка и одно серебро.
– Согласен, неси карту.
Соловей прошел между столами, захватив по дороге плащ, и дверь за ним захлопнулась.
Ришон пригубил вино, несколько раз подлил Глине, тот пил третий стакан как воду, только мизинец оттопыривал, аристократ, блин.
Монах ждал с десяток минут, не дождался. Решил выйти, посмотреть, куда девался Соловей. Общество тут неподходящее, конечно, но дело в другом. Что-то не так, люди кутят слишком отчаянно, предчувствуют лихие времена. Инквизитор покинул трактир, стараясь не привлекать внимания. Морозный воздух ударил в лицо, непонятный страх мгновенно отрезвил, обострил чувства.
В небе беззвучно мелькнула крылатая тень, волосы колыхнулись от воздушной волны, звезды на миг померкли. Ришон поднял голову, но не увидел ничего кроме серпа луны, и показалось, что все опасения – бред воспаленного мозга.
На противоположной стороне двора у конюшни колыхнулась человеческая фигура и разом растворилась во мраке. Ночной двор безмолвствовал. Ришон прошел по самому краешку открытого пространства, держась в тени дома. Затем крытый переход, и он возле коновязи.
В этот момент в стойле с лязгом столкнулось железо, грохот разнесся эхом посреди ночной тишины. По ушам резанул зловещий визг, словно стая волков накинулась на жертву: коней резали, лишая путников возможности бегства. Конюх успел поднять плеть, но конец огромного черного клинка пронзил горло.
Ришон все сразу понял, в животе похолодело, будто проглотил глыбу льда. Соловей, оказавшийся на пути у нежити, наносил размашистые удары тяжелым мечом. Скелеты кидались в бой безмолвно, а его громкий голос сотрясал небо. Они дрались, потом Соловей умолк, только дышал хрипло, хотя меч взлетал с прежней силой. Пьяная толпа высыпала из трактира, привлеченная шумом. Разгоряченная хмелем, гуртом ринулась в бой. Началась свалка.
Ришон вскочил на коня и, хлестнув круп, помчался прочь из Родсельма. На миг он остановился, бросил последний взгляд на город и увидел, как черный клинок обрушился на голову Соловья, развалив его тело пополам до самого пояса.
Бархат несся через кусты, перепрыгивая валежины и ямы, на каждом шагу рискуя сломать шею себе и хозяину. Полоса леса маячила совсем близко. Крупные хлопья снега обильно посыпали в момент, когда мир содрогнулся от демонического рева, в котором Ришон уловил членораздельные звуки – [АВАДДОН]. Инквизитор оглянулся: вдалеке, на границе видимости, по следу мчалась непонятная фигура.
Расстояние сокращалось, но до леса осталось немного. Монах вонзал пятки в бока Бархата, тот фыркал, несся к деревьям. Образ Марии возник в мыслях, инквизитор немного успокоился. Он обещал вернуться, и он вернется. Через несколько мгновений Ришон вломился в густой кустарник, прислонившись лицом к загривку скакуна.
Позади слышался дробный стук копыт о попадающиеся по дороге камни. Всадник несся по следу, впившись пустыми глазницами в мелькающую среди деревьев спину.
Ришон остановил коня за стеной могучих елей, издалека доносился отчетливый стук копыт. Монах стиснул рукоять меча, на тропинке показался черный как смола конь, укрытый белой попоной, на нем вооруженный ледяным клинком всадник в тяжелом шлеме.
Конь ступает звонко, всадник покачивается, будто погружен в раздумья. Он выехал в полосу лунного света, у церковника захолонуло сердце: под шлемом голый череп, тьма в пустых глазницах, дыра на месте носа, а сгнившие зубы утесами топорщатся в кривой ухмылке. Кольчужная сетка спадает из-под шлема на плечи, а нижняя челюсть висит на лоскутах полуистлевших жил, почти упираясь в покрытый комьями земли нагрудник. Наполовину уцелевший панцирь прячет часть грудной клетки, в прорехи торчат голые ребра.
Ришон погладил беспокойно дернувшегося Бархата. На коне скелета совсем не попона, как показалось вначале, а кольчуга из птичьих черепов, мелких, как чешуя. Морда коня сверху прикрыта маской, в широких отверстиях для глаз сверкнуло красным, как отблески в адовой печи.
Всадник постоял на тропе, потом с места пошел в галоп. Несколько минут слышался дробный перестук копыт в лесной тиши. И только тогда Ришон вышел из укрытия, влез на подрагивающего Бархата и поскакал в противоположном направлении. Ночь длилась и длилась, церковник замерз и погрузился в дрему, а когда очнулся, осознал себя на дрожащем от упадка сил коне, на опушке леса. Жалкий рассвет пробивался сквозь густые кроны. Спина мокра от налетевшего снега, лицо в запекшихся кровавых бороздах от хлестких ударов встречных веток.
Бархат отряхнулся, как пес, выбравшийся на берег из озера. Ледышки и комья снега разлетелись, словно брызги воды, Ришон похлопал его шею и ощутил горячее от долгого бега тело, похожее на жарко натопленную деревенскую печь.
По небу медленно плыло солнце, бледное и болезненное, как будто само озябло, его безжизненный свет тушил краски дня.
Тело лихорадило, но не от холода. Ришон видел, нежить действует организованно, словно чья-то злая воля направляет их стопы. Это было почти невозможно, но… он видел. И нечеловеческий рев, изрыгаемый полусгнившим языком преследователя – [АВАДДОН]. В Откровении Иоанна Богослова это имя ангела бездны. Песок в часах иссяк, сейчас монах впервые по-настоящему осознал это. Кардинал должен узнать. Теперь лишь бы успеть.
Инквизитор пустил коня в галоп, и вскоре оказался на широкой прогалине. Сердце сжалось: от опушки этого леса и до дальнего – погибшие. Убитые в жестоком бою, умершие от ран. И сотни ворон вокруг них. Это только на картинах после битв горы трупов в нетронутых доспехах, но здесь все тряпье изрублено на лоскуты, будь то стальные кирасы или кожаные латы. И как бы ни был измучен победитель, он всегда собирает оружие побежденных. Но тут – все на месте, и раны эти нанесли достаточно давно. Иссиня-черные разрезы раздулись, напоминая надутые гелем рты новомодных светских львиц. Аваддон со своей мертвой ратью прошел здесь еще до Родсельма, или убивали другие отряды нежити? Что происходит?
Одинокая береза стояла посреди поля, багровая, блестящая, словно в красном платье. Ярко-красный снег под ней осел, горячая кровь растопила наст. Ришон сжал и разжал занемевшие пальцы в перчатках и вынул меч. Бархат пошел по краю прогалины, разбрасывая снег, а воронье зло зыркало на всадника, посмевшего приблизиться к их пиру.
Глава 5
Сенешаль взглянул на небо и увидел тонкий серп луны. Солнце едва успело опуститься за шапки деревьев, а эта острая кромка косы уже блещет над миром, что-то пророча. Черное небо, соприкасаясь с луной, лиловело. Месяц сперва светил ярко, затем покрылся кровавой дымкой, плыл по небесному морю, как наполненный ветром парус, почти растворяясь в тревожащей багровой ночи. Запахло свежей соломой. Облака потеряли форму и растеклись, как медузы на берегу. Стали слышнее звуки леса.
– Эх, есть охота… – шут потер бурчащий живот.
Сенешаль сказал зло:
– Ты ж в таверне набил брюхо!
– Да я хорошим делом готов заниматься бесконечно, – объяснил шут. – Это основа правильного мировоззрения.
– Ты точно дурак.
– Меня зовут Шардик, – представился шут и погладил свою клячу по холке. – А это Звездочка.
Сенешаль вдруг понял, что лицо у бродяги какое-то странное. Вроде бы, самое обыкновенное, ничем не примечательное лицо, но при этом совершенно без возраста. На вид ему около сорока, но при определенном освещении он мог бы сойти и за тридцатилетнего, и за разменявшего всего второй десяток. Вялый, это и путает, взгляд сонный, как у обиженной ящерицы, которую преждевременно разбудили от зимней спячки.
Сенешаль молча правил коня, шаря взглядом по призрачной дымке, укутавшей мир. Спустя минуту Шардик вновь подал голос:
– В животе прямо хрустит… Боюсь, мой желудок уже ребра грызет. Поможет только чудо.
– Удивлюсь, если оно случится.
– Кого удивит чудо – так это безбожника. – сказал Шардик.
– А если я от обезьяны?
– Все равно с Божьей помощью.
Сенешаль только хмыкнул.
– А ты молчун, и угрюмый. Почему ты всегда один? – не унимался шут, чуть осмелев.
– Посмотри по сторонам, – сказал следопыт, – конюху доверишь напоить своего коня, кузнецу позволишь наточить меч, и всегда найдутся те, кто будет советовать что пить, кого любить, а кого ненавидеть… Друзья опаснее врагов! К врагам знаешь как относиться, а друзья могут вполне искренне насоветовать глупостей. Потому их надо остерегаться больше, чем врагов.
– Да ты просто… – Шут многозначительно помолчал.
– Ну-ну, продолжай.
– Знаешь, я понял, почему бежишь от людей. Просто боишься быть отвергнутым ими.
– А знаешь, почему хорошо иметь в наличии все зубы? – парировал Сенешаль.
– Есть чем жевать?
– Это тоже. Но самое главное, наличие всех зубов – это наличие обеих челюстей. А это, как ни крути, признак жизни. Не понял?
Шутка повисла в воздухе, прозвучав угрожающе.
– Вообще-то ты мог бы сойти за красавчика, – отметил Шардик заискивающе. – Чувствуется высокое происхождение. Да, порода в тебе видна… Недаром мой батька рек, что самая благородная кровь течет в комарах.
– Ну ты и жопа говорящая.
– Ладно-ладно, не злись, шутю. Просто вспомнил свою женщину, она так шуточки обожала.
– У тебя была женщина?
– А то, конечно. Какой меч без ножен? Встретил я ее в болотах. Ехал тогда с ярмарки, жара была жуть: вижу, впереди идет красавица блондинка, юная и трепетная, в темную воду погружается стройными ногами по щиколотку. Представь, обнаженная, с большой грудью и оттопыренной попкой, как ты любишь.
– Что?
– В общем, она выглядела беззащитной и в то же время желанной, я, конечно, подъехал, сыграл ей на лютне, а потом мы слились. Звали ее Фригильда. Ну а что, я завалился в тени, мой петушок, обвеваемый ласковым ветром, пришел в себя, распрямился и смело посмотрел ей в лицо. Она нырнула рыбкой, впилась в него как в наживку и кончала раз за разом. Я уж подумал, мы не сможем остановиться.
– Тык то ж болотная кикимора была. При луне любой бы обтрухался, когда увидел… Как ты выжил? А, не важно, дурака убить не просто.
– Да не кикимора это была, а настоящая женщина. Человек.
– Человек? Я думал женщина – что-то другое… – сказал Сенешаль.
– Шутишь? Из-за баб все подвиги на свете происходят, да и вообще, Земля вертится.
– Из-за баб? Уверен?
– Не баб, конечно, – поправил себя Шардик, поскреб уголок рта грязным ногтем, – а женщин. Кто за баб станет сражаться?
– Да, за баб не стоит, – согласился Сенешаль, – а женщин не так много.
– Вот именно… Да и мужчин настоящих, признаться… ты да я да мы с тобой.
– Да, Шарик, ты чертовски прав.
– Шардик я, в честь медведя батька назвал… Потом правда в магазин за хлебом вышел, больше его никто не видел, но это не важно. Мало настоящих людей, мало, но куда деваться? Может солнце и гаснет потому, что смотреть на нас уже не может? Все мы по уши в дерьме погрязли, круговая порука. Порочные бабы на глазах у нормальных неплохо зарабатывают, стоя на панели, и у обычных девчонок нравственные устои дают трещину. Каждая подумает: вот сижу за прялкой, никто меня не замечает, а вот та предается утехам, и деньги зарабатывает, и замуж выйдет… не здесь, конечно, в другом городе, где ее не знают…