— Это он? — спросила Ольга, с трудом разлепив пересохшие губы. — Он?!
Ее никто не услышал. Один из полицейских нацелился дать по распухшей морде, в зажмуренный глаз, из которого катилась крупная, как у ребенка, слеза, но другой, постарше, вдруг схватил коллегу за плечо, внимательно прищурился:
— Погоди… Это ж Искры Федоровны сын. Ну, который… — он высунул язык набок и закатил глаза.
Первый неохотно опустил кулак.
— А, этот… А что он здесь делает-то?
— Да х… — старший покосился на Полинку, — кто ж его знает. Сбежал, наверное.
Ольга крепче сжала ладонь дочери.
— Пойдем, — одними губами проговорила она и потянула Полинку за руку. Старший полицейский обернулся:
— Погодите уходить, у нас к вам вопросики будут.
Ольга покорно остановилась. Полинка взглянула на нее снизу вверх, — удивленно, укоризненно. Ольге захотелось прикрикнуть на нее, встряхнуть за плечо. Если бы она послушалась, дождалась ее у входа в школу… А теперь у полиции к ним есть «вопросики», вот спасибо!
Задержанный робко приоткрыл глаза. Слезы оставили на его щеках блестящие, как следы улитки, дорожки. Он осторожно повел плечами, пытаясь высвободиться, и буркнул, глядя мимо полицейских на Полину:
— Мне сказать надо.
— Отстань от ребенка, извращенец.
Мужик стремительно залился алой краской; его уши стали бордовыми и казались почти прозрачными.
— Я не извращенец! — фальцетом выкрикнул он. — Сами вы!
— Угомонись, — младший легонько толкнул его в грудь, отбрасывая обратно к машине. — Что делать будем? — вполголоса спросил он. Старший пожал плечами. Нагнулся к Полинке:
— Он тебя обижал? Хотел увести куда-то?
Полинка замотала головой.
— Просто дурак какой-то, — презрительно процедила она.
Что-то теплое задело колено. Вздрогнув, Ольга посмотрела вниз. Вожак стаи, про которую она совсем забыла, уютно прислонился к ее ноге и с доброжелательным любопытством посматривал на людей, будто ожидая, что будет дальше. Ольга нервно дернула ногой, но в ответ пес только крепче прижался к ее бедру.
— Претензии имеете? — спросил полицейский Ольгу. В глаза он не смотрел — пялился на собаку, жавшуюся к ее ногам. Ольга молча замотала головой.
— Ложный вызов… — со странной надеждой протянул младший.
— Брось, из школы звонили, — с досадой оборвал старший.
— Мы пойдем? — робко спросила Ольга. Полицейский только махнул рукой.
— Кто это? — спросила Полина, когда они отошли.
— Откуда я знаю?! — рявкнула Ольга. Покосилась на дочь. Та смотрела прямо перед собой — льдистый прищур голубых глаз. Сквозь холодный загар — и когда только успела, едва снег сошел — пробивался румянец. Вечно обветренные, обведенные розовым ноздри раздувались, тонкий прямой нос задрался вверх. Упрямая коза. Маленькое зеркало. Отражение в черной озерной воде.
— Не дуйся, — устало попросила Ольга. — Мне только твоих капризов сейчас не хватало.
Полина чуть заметно повела плечом.
— Он подумал, что я — это ты, — сказала она. — Псих какой-то.
— Просто перепутал тебя с другой девочкой. А может, притворялся. Я тебе запретила ходить одной, а ты? Не слушалась — и нарвалась на маньяка.
— Он не маньяк.
— Ты не знаешь.
— Конечно, знаю. Все знают.
Ольга промолчала. За спиной размеренно цокали по асфальту собачьи когти. Они уже подходили к дому — еще немного, и окажутся в квартире. В безопасности. Там накопилась куча дел, будет уже не до разговоров…
— Мы возьмем ее домой? — спросила Полина. Ольга споткнулась о бордюр, взмахнула рукой, ловя равновесие. Собака подалась в сторону, прижала уши.
— Не бойся, — сказала Полина. — Ко мне! Смотри, мам, какая она…
— Я не потащу в дом бездомную собаку, — отрезала Ольга. Полина замолчала, чуть выпятив губы. Опять…
Ольга с натугой потянула на себя железную дверь подъезда, обросшую чешуей старых объявлений. Оглянулась. Вожак стаи деловито укладывался в палисаднике прямо под окном ее кухни. Остальные подтягивались неторопливой трусцой, — тощие, ободранные, с внимательными желтыми глазами. Уходить они не собирались.
Она сдвинула в сторону тарелку с присохшими остатками утренней Полинкиной яичницы и высыпала картошку прямо в раковину. Вялые весенние клубни, давно проросшие, сморщенные, как задница старухи, подставленная под укол. Ольга приняла обламывать бледные спутанные ростки, остервенело, методично, один за другим. Вода подхватывала их и тащила к сливу; несколько штук уже забились в отверстия решетки и торчали из нее, как пальцы. Пальцы мертвеца. Пальцы молчуна, скрючившегося на больничной койке. Пальцы неопрятного толстяка, караулившего у школы. Он с детского сада ходил расхристанный, никогда не мог застегнуть рубашку на правильные пуговицы. Воротник вечно лез ему на уши.
Тупой нож скользнул по мягкой кожуре и впился в кожу. Ольга беззвучно вскрикнула, машинально лизнула ранку и брезгливо отдернула руку. От затхлого привкуса земли и старой картофельной кожуры ее едва не вырвало. Сделав воду похолоднее, Ольга сунула руку под кран. Боли почти не было, но что-то жарко толкалось в порез, мучительно отдаваясь в локоть. Ольга выключила воду и тяжело опустилась на табуретку, бессмысленно глядя на лаковую кровавую лужицу, медленно наливающуюся вокруг ранки. Руки тряслись. Почти незаметный тремор, появившийся еще во время дежурства, теперь превратился в крупную дрожь. Хотелось заплакать. Зарыдать в голос, не сдерживаясь, не думая о том, что скажут люди, не боясь напугать дочь. Уголки глаз горячо чесались; Ольга изо всех сил потерла их тыльной стороной запястья. В комнате пощелкивали клавиши старенького ноутбука: Полина с кем-то болтала. В который раз Ольгу захлестнул ужас перед ее отдельностью, отчаяние от того, что дочь, как ни старайся, не запихнуть в сумку на животе, как кенгуру, — отчаяние привычное, обыденное и всепроникающее, как сухой уличный песок.
Ольга тихо вышла в коридор. Феназепам был на месте — последний блистер, запрятанный в самый маленький и неудобный карман сумочки. В нем оставалось всего две таблетки. Рецепт Ольга получила пять лет назад, во время развода, когда муж грозился отсудить Полинку и увезти с собой на материк, раз Ольга не хочет валить из этого проклятого города… Надо было валить. Надо было закрыть глаза на все эти полторашечки пива, после которых муж превращался в равнодушного незнакомца с отвратительной, слабоумной ухмылкой, и уезжать вместе с ним. Плюнуть на то, что родилась здесь, — в деревянном двухэтажном роддоме, продутом насквозь буранами, один-единственный младенец, орущий в пустой палате… Таких, как она, в О. было хорошо если пятеро на сотню. О. был городом приезжих. О. из последних сил цеплялся чахлыми корнями за бесплодный песок, прикрывающий налитые нефтью бездны. И Ольга любила его… потому что — кто-то ведь должен был его любить.
По таблетке на каждый день угроз, на каждый день, в который она прятала Полинку у знакомых. На каждый день, в который ей на голову выливалось новое ведро помоев из разъеденных ненавистью слов, привычек, поступков, всех тех мелочей, из которых состоит жизнь бок о бок, милых, как розовое брюшко щенка, и таких же беззащитных. Эти дни тянулись, как гнилые веревки, но в конце концов муж сел в самолет, летящий на вожделенный материк, и с тех пор Ольга его не видела. И Полинка, которую он так хотел вытащить из нефтяного болота, — тоже.
Тех дней оказалось не так уж и много: столько, сколько можно выдержать, и еще чуть-чуть. Еще неделю назад два непочатых блистера валялись на дне домашней аптечки. Ольга вспомнила о них, когда появился первый молчун. А теперь оставалось всего две таблетки, под окном лежали бродячие собаки, и сердце гулко толкалось в виски.
В комнате негромко засмеялась Полинка — зло и безрадостно. С кем она разговаривает? О чем? Медленно, будто лекарство уже подействовало, Ольга положила в рот таблетку, запила желтоватой водой из фильтра, который не справлялся ни с цветом, ни с торфянисто-металлическим привкусом. Постояла у окна, сжимая блистер с последней таблеткой в кулаке. Жесткая фольга больно врезалась в кожу. Из открытой форточки влажно тянуло сладко-горькими, липкими листочками ольхи, и где-то радостно вопили дети. Может, собаки ушли. Чтобы рассмотреть палисадник, надо было перегнуться через подоконник, но Ольга не собиралась этого делать. В потемневшую расщелину между домом и оградой детского сада напротив лезли клочья тумана — как будто кто-то вычесывал на ветру зимний подшерсток огромной мохнатой дворняги.
Ольга всхлипнула, выдавила из блистера последнюю таблетку и резко закинула ее в рот.
По телу разливался блаженный покой. Все еще пошмыгивая носом, но двигаясь уже плавно и расслабленно, Ольга бросила опустевшую упаковку в мусорное ведро. Блистер вызывающе поблескивал поверх накопившегося мусора. Ольга уже собиралась опустить крышку, но в последний момент остановилась. Выносить ведро было Полинкиной обязанностью. Она увидит упаковку. Ничего, конечно, не поймет, — но ее дружок Гугль знает все, и она наверняка его спросит.
Хорошо бы закопать упаковку поглубже, в уже пованивающие недра. Ольга, заранее, кривясь, потянулась за резиновыми перчатками. В ее время дети делали, что им скажут. Они не подсматривали за родителями и не спрашивали лишнего. А если вдруг спрашивали — им можно было просто не отвечать…
Спасительное бряканье мусорного колокольчика показалось ей радостным и торжественным, словно перезвон с церковной колокольни. Машина уже стояла прямо под окном, темная и массивная, как катафалк. Жека, неуклюжий, негнущийся в своем ватнике и сапогах-болотниках, последний раз брякнул колокольчиком. Мусорщик высунулся из кузова, поджидая желающих вынести ведра. Когда-то Ольге казалось, что он знает все тайны города, секреты и секретики каждого жителя О., и замирала от страха перед разоблачением каждый раз, когда подавала ему наполненное ведро. Потом она выросла и поняла, что мусорщику, как и большинству, нет дела до других.
Она то и дело пыталась перехватить ведро за ручку — но ручки снова не оказывалось, и тогда она прижимала урну к бедру. Гладкий пластик скользил по спортивным штанам, она подтягивала ведро повыше, раз, другой, а потом снова пыталась перехватить его за ручку — обычную ручку из толстой проволоки, с круглой деревяшкой наверху, за которую носят ведра все нормальные люди. Но ее там не оказывалось, лишь качалась какая-то дурацкая выпуклая крышка. Всего-то надо было спуститься с первого этажа и пройти десяток метров до машины, распахнувшей навстречу свои темные вонючие недра — но этот путь показался Ольге мучительным, как в дурном сне.
Черноглазый, чернобородый мусорщик протянул навстречу руки в лоснящихся рукавицах — как спасающий Бог на старинных фресках. Ольга, стараясь дышать ртом, рывком всунула ему ведро. По ее лицу стекал липкий пот, и казалось, что он пахнет помойкой. Мусорщик сдвинул с ведра крышку, едва заметно приподнял бровь. Ольге показалось, что она снова выбрасывает набитый трояками дневник. Хотелось бежать; но мусорщик уже отвернулся, одним ловким движением опустошил ведро — набитый мусором пакет выскочил с шорохом, будто взлетела стая испуганных птиц — и перегнулся через борт, возвращая ведро. Ольга судорожно обхватила его мокрыми ладонями. Улики были уничтожены.
За спиной жарко, влажно задышали, и Ольга медленно оглянулась через плечо. Вся стая была здесь. Они стояли полукругом, перекрывая дорогу, и единственным спасением от них было — запрыгнуть в кузов, к мусорщику, спрятаться под его защиту, в темноту чужих тайн. Ольга попятилась, отступая к машине, уже пыхающей сизыми выхлопами. Вожак подступил ближе, будто хотел загнать ее в помоечную пещеру, — ткнулся лбом в колено, шагнул мимо и с невозможной ловкостью запрыгнул в кузов. Машина рявкнула и медлительно покатила прочь.
Ольга постояла с минуту, дожидаясь, когда утихнет отвратительная дрожь в коленях, наблюдая, как мусорка проползает вдоль дома и скрывается за углом, как бежит следом за своим укатившим вожаком собачья стая. Потом прижала скользкое ведро к боку и, ссутулившись, побрела домой.
Под дверью она, изогнувшись, пошарила за воротом флиски, но под руку подворачивался лишь дурацкий, бесполезный крестик на тонкой цепочке. Ключа не было. Надежный, крепкий ботиночный шнурок, на котором висел ключ, все-таки порвался, и теперь домой не попасть до самого позднего вечера, пока…
Ведро выскользнуло из-под руки, и по подъезду дробно раскатился оглушительный, но какой-то ненастоящий грохот. Ольга, всхлипнув, поддала по урне ногой и привалилась к двери, зябко обхватила себя руками. Так и будет стоять здесь в тапочках, даже гулять не пойти…
Дверь резко ушла из-под плеча.
— Ты чего? — спросила Полинка.
Ольга выпрямилась. Провела по лбу, отодвигая лезущую в глаза челку. Нахмурилась. Подобрала ведро.
— Чего-чего! Опять мусорку проворонила! Мы же договорились…
— В смысле — проворонила? Я попозже собиралась вытащить, какая разница?
Ольга помолчала. Перед глазами стояли зеленые контейнеры, набитые полупрозрачными мешками, пустыми пластиковыми бутылками и пухлыми пакетами из супермаркета. Обычные контейнеры, которые давным-давно заменили машину, которые не надо было караулить, выслушивая звон колокольчика, и к которым никто не ходил с ведрами.
Ольга дотронулась до ключицы, нащупала цепочку — на месте ли крестик.
— Надо нам в воскресенье в церковь сходить, — сказала она.
Полина равнодушно пожала плечами.
3
Самолет развернулся над широкой приграничной рекой и, подвывая винтами, двинулся на восток. Рассчитанный всего на полсотни пассажиров, он летел наполовину пустым. Как только закончился набор высоты, Яна натянула капюшон толстовки, подобрала ноги, прижалась лбом к холодному стеклу иллюминатора и, осоловело моргая, уставилась на проплывающие внизу сопки. Третий перелет за тридцать часов. Пустая, звенящая от бессонницы голова, — ни заснуть, ни почитать, ни подумать. Белые вспышки под веками — как пятна бесплодного кварцевого песка среди темных до черноты зарослей кедрового стланика.
…Яна перебегает приподнятую на насыпь дорогу, идущую вдоль границы города. Надо успеть скрыться за линией гаражей — тогда ее не засекут из окна, и ей не влетит. Останется лишь пересечь вертолетную площадку — и окажешься в стланиках. Тайные тропы Яны проложены между кряжистыми стволами, зачесанными к земле вечным ветром, — здесь перелезть, там поднырнуть. Сладко пахнущая марь, где ступать надо осторожно, чтобы не провалиться по колено, а то и по пояс, где куртины карликовой березы обозначают безопасные места. Торфяные кочки в кудрявой поросли белого ягеля и темной шикши. Маленькие корявые лиственницы с ветвями, растущими в одну сторону — от моря. Покатые бока невысоких сопок.
Полчаса спустя Яна выходит к берегу маленького озера, круглого, как зрачок. Вода в озере темная и прозрачная, словно крепкий индийский чай. Небо плавает в ней плоскими синими пятнами. У дальнего берега сопки расступаются, и между ними виднеется стальная полоса моря.
Ветер мягко трогает голую шею, по спине разбегаются мурашки, и хочется оглянуться. Поглядывая то на море, то на тропу, Яна отламывает веточку лиственницы, скусывает едва лопнувшие почки. Нежные иголки кислые на вкус, рот от них наполняется слюной. Яна выплевывает жесткую оболочку, возит по песку носком сапога, выводя бессмысленный узор. Белый искристый песок легко рассыпается под ногой, в нем мелькает оранжевое. Яна подбирает маленький сердолик. Присев на стланиковый ствол, жмурит правый глаз, левым смотрит сквозь камень на небо, на озеро, на море. Мир подергивается плотной рыжей дымкой. От испачканных рук пахнет смолой и ржавчиной, — теплый запах, обещающий солнце и жару, предвещающий лето.
Из-за кустов доносится сердитый голос Ольги; запыхавшийся Филька обиженно огрызается в ответ. Восторженно лает собака. Яна бросает камешек в разбухший карман куртки. Сердолик звякает, смешиваясь с горстью уже накопившихся камней.
Ольга стремительным скользящим шагом выходит к озеру. Прямые пепельные волосы падают на прозрачные глаза. Растянутые спортивные штаны, постоянно покрасневшие, пошмыгивающие ноздри. Загорелое лицо валькирии, готовой вступить в битву. Холодная красота северной принцессы. Рядом с Ольгой молотит хвостом-поленом то ли Найда, то ли Мухтар, очередное остроухое существо, покрытое палевыми клочьями недолинявшего подшерстка.