Мик сидел на тёплом камне, уронив голову на руки, испачканные охряной пылью.
Его невидящий взгляд остановился на размазанном зноем горизонте, где бледно-голубой плавно перетекал в бледно-жёлтый, а в глубине обширного плато, за щёткой "болванов", разлёгся местный космодром.
Столбы выветривания, они же "болваны", стояли так плотно, словно их натыкал от бессильной скуки неведомый великан, и успешно гасили в себе шумы техники и ветер. Именно над ними должна была появиться падающая звезда заходящего на посадку шаттла.
Обычно этот сектор неба выглядел оживлённо - то кто-нибудь взлетал, то приземлялся. На него выходили окна школы и Мику неоднократно влетало на уроках за то, что "пялится в окно, а не куда положено".
Сегодня небо пустовало - все, кто мог, давно улетели и возвращаться пока не собирались. Это означало, что поиски безрезультатны, но продолжаются.
Только бы они не останавливались, тоскливо думал Мик, только бы искали до конца...
Только бы нашли.
Ему вспоминался отец - он появлялся то в окружении флитов, техников и коллег-гонщиков, то в рабочем комбинезоне. Гонщиком отец был давно - Мик тогда ещё не понимал ни их особых словечек, ни шуток про слесаря, рыдающего в кустах, пока гонщик убивает машину. Потом отец ушёл из гонок и семья переехала сюда, в царство охряных россыпей, над которыми вечно висела Кайса. С космодрома то и дело взлетали шаттлы; день за днём они увозили на Кайсу бригады рабочих, потом привозили обратно, уставших, осунувшихся.
Добываемый на Кайсе тетрафит использовали для изготовления сложной электроники и звездолётов. Да что там - его использовали везде. Но главное, из него делали флиты - наверно, именно потому отец и согласился на эту работу.
И вот теперь он пропал где-то на Кайсе. Мик помнил времена, когда мать горестно твердила, что однажды отец убьётся на этих своих гонках. А вышло вон как...
Мик тоскливо вздохнул. Здесь даже самые маленькие знали, что время в таких делах работает против человека. Если не нашли сразу, дальнейшие шансы убывают со временем в геометрической прогрессии. Лучше бы отец остался гонщиком... и ничего бы этого не было.
- Ты глянь, какие люди! - услышал Мик за спиной.
Ну точно, Гиря со своими подхалимами. Последние два дня школу прогуливали даже самые примерные ученики, не то что Гиря. И никто не обращал внимания.
- Отвали, - сказал Мик скучным голосом. Он даже не обернулся. - Не до тебя.
- О, деточка грустит, - глумливо протянул Гиря. Подхалимы с готовностью заржали.
Классика жанра, угрюмо подумал Мик. В конце концов, это должно было случиться.
Гиря, вообще-то, не был настолько плохим, чтоб совсем безнадёжным, но часто вёл себя как последняя сволочь и иные дни портил основательно. А Мик не ощущал себя достаточно, как говорила мама, "продвинутым", чтобы заниматься чьим-то перевоспитанием. Может быть, зря. Может быть, он слишком инертен и именно поэтому отец периодически вздыхал, глядя на него?
- Хочешь погрустить вместе? - спросил Мик с вызовом и, наконец, обернулся.
Гиря насмешливо глядел на него из-под выгоревшей до белизны чёлки. Выглядел он не слишком агрессивным - пожалуй, даже сочувствующим, во всю мощь природных актёрских данных.
- Ты думаешь, я это делаю потому, что мне нравится? - сказал ему Гиря однажды. - Так нет же! Это не мне, это вселенной надо (я не знаю, зачем, но зачем-то надо, точно!). Да и сил нет смотреть на всякое чмо. Вот вижу чмо и думаю: спит в нем мужик, а оно и не подозревает, не догадывается. Надо бы помочь, разбудить. Ты как считаешь: ты мужик или кто?
- Я Мик.
- Вот видишь, - подхватил Гиря, и по его виду было не вполне ясно, понимает ли он сам, к чему относится это "видишь".
Приятели Гири тоже смотрели на Мика с неприятной, липкой жалостью. Вряд ли в посёлке хоть кто-то не знал, что среди пропавших его отец. Любой мог представить себя на месте Мика. И никто не хотел там оказаться.
- Я и так всегда грущу, - бросил Гиря. - По судьбам мира.
- Ха-ха, - Мик снова отвернулся. Юморист выискался...
- А я давеча слыхал, как твой отец с физруком разговаривали.
- Ну и что?
- Да папашка твой плакался, что гонщик из тебя не выйдет.
Мик напрягся.
- Да что там гонщик, - продолжал лениво тянуть Гиря, - вообще спортсмен. Не тот, говорит, у тебя дух. Не бойцовский, значит, характер. Размазня ты, короче. Сопля на палочке.
- Врёшь ты все.
- Да вот ещё. Надо больно. Так и было, можешь мне верить. Мечтатель ты, он сказал. И машина у тебя дохлая.
- Что?.. - Мик похолодел. Неужели правда? Вот об этом Гиря точно знать не мог. Значит, не сочинил...
Время от времени отец давал ему поводить флит. Мик не рвался, но и не отказывался, изображал воодушевление, насколько мог - чтобы не огорчать отца. Флит его пугал. Иногда он заходил в гараж, смотрел на его неподвижные зловещие обводы и не мог избавиться от ощущения, что тот смотрит в ответ. Нехорошо так смотрит. Как снайпер в прицел. Равнодушно и оценивающе.
Об этом он отцу тоже не говорил. Иногда ему казалось, что отец любит флиты больше него и мамы вместе взятых. И старался думать, что это лишь фантазии. А если не поднимать тему, то можно притвориться, что и причин для неё нет.
Однажды он спросил отца, почему тот ушёл из гонок. Они сидели во флите, любуясь пустынным закатом, причудливыми силуэтами "болванов" на фоне неба. Небо тут всегда было таким высоким и чистым, что хоть пей.
- Это ушёл не я, - непонятно ответил отец, - это ушёл он...
Мик думал, что объяснений не последует, но отец продолжил:
- Понимаешь, - сказал он, - у хорошего гонщика... нет, не так... у настоящего гонщика флит оживает. Пока это не случилось, ты можешь быть просто хорошим гонщиком, но ты никогда не покажешь реальный максимум, на который способен. И реальный максимум машины. Ваш общий максимум. Вернее, как раз максимум ты и покажешь. Потому что там, за чертой, никакого максимума нет. Ты можешь рваться изо всех сил и выкладываться на полную катушку, но пока ты не переступил через нечто внутри себя или, может, над собой, все, на что ты можешь рассчитывать, это быть просто хорошим гонщиком. Я слишком путано объясняю?
Мик зачарованно покачал головой.
- А... дальше?
- Ну вот. У каждого настоящего гонщика однажды наступает момент, когда флит просыпается. Говорят.
- Говорят? - переспросил Мик. - У тебя было не так?
- У меня он всегда был живой, - улыбнулся отец, - сколько я помню. - И улыбка погасла.
Мик подавил вздох. Ему стало ясно, почему отец так странно и напряжённо смотрел на него и словно прислушивался к чему-то, когда Мик брался за управление флитом. Иногда ему даже казалось, что отец чего-то боится.
А он всегда его разочаровывал. Всегда.
- Когда флит живой, - медленно продолжал отец, будто разговаривал с самим собой, - у вас нет предела. Ты летишь, как по линии жизни - прямо и только прямо, только к цели, и не видишь ничего, кроме неё. Она просто не может уклониться. Ты как пуля, которая никогда не промахивается. Как струна, натянутая от старта до финиша. Вы с машиной превращаетесь в одно существо - ты чувствуешь, как проскакивают в нем импульсы и вращаются шестерёнки, а он дышит вместе с тобой и отзывается на каждый удар сердца... На каждый чёртов удар сердца!.. Ты чувствуешь такую остроту жизни, такую безграничность и силу внутри себя, что это невозможно передать словами. В этом состоянии нельзя проиграть. Ты - воплощение мощи, точности и скорости. Совершенство, пугающее и восхитительное в своей бездумности и целеустремлённости...
- А потом? - спросил Мик.
- А потом он ушёл. Или уснул. Или умер. Называй, как хочешь. И я ушёл тоже. После того, как был настоящим гонщиком, уже невозможно быть просто хорошим.
Они долго молчали, не глядя друг на друга. Отец, думал Мик с горечью, наверно просто забыл, что сидит тут не один, а Мик боялся смотреть на отца, потому что не был уверен, что увиденное ему понравится. А потом совсем стемнело...
Жизнь отца в пору гонок была действительно яркой - даже Мик помнил это, хотя был тогда маленьким. Будь он на месте отца, то сказал бы, что даже слишком яркой. Нестерпимо. Постоянно в окружении массы людей и в центре внимания. У них всё было нацелено на зрелищность. Каждая деталь должна была впечатлять публику, возбуждать любопытство и вызывать восхищение. Или даже ажиотаж. У них и прозвища были... слишком громкие. И какие-то смешные ритуалы. Как часто он слышал перед началом гонок: "Удачи, Шайтан! Чуда, Архангел!" Даже смешно как-то. При чём там архангелы? Мик не понимал. Можно подумать, отец кого-то спасал или защищал. Или что там архангелы делают.
Это вечное "удачи, Шайтан, чуда, Архангел" Мик воспринимал, как иные дети воспринимают стишки-присказки на ночь. Пока не начал задумываться.
- Многие такие гонщики потом пишут в мемуарах, что флиты научили их жить, - сказал отец голосом, от которого Мика мороз продрал по коже. - Они, дескать, научились чувствовать жизнь каждой порой. А потом перенесли это умение в другую сферу деятельности. И никогда не жалели о прошлом. Я не смог. Получилось как в песне: гляжу внутрь себя и вижу своё сердце чёрным.
И мемуаров никогда не напишешь, закончил мысленно Мик. Потому что об этом невозможно писать.
- Тебя звали работать тренером... Как и Шайтана. Шайтан же согласился?.. - Ещё не договорив, он уже пожалел об этом.
Шайтан был лучшим другом отца. И остался там же, где и гонки. В прошлом.
Из всего прошлого только флит по-прежнему был рядом. Ну и они с мамой...
Отец повернул голову и посмотрел на Мика в упор. В темноте это было особенно неприятно. Он ничего не ответил, но Мик и так понял, что бы он мог сказать - что если его бесхарактерный сын родился без этого проклятого дара, то он не будет тренировать никого.
- Может быть, он вернётся... - неуверенно предположил Мик. Кажется, губы у него прыгали. Хорошо, что в темноте не видно.
- Нет, - отрезал отец. - Они не возвращаются. Никогда.
В тот момент Мик понял, что ненавидит флиты.
Они затаились, зловеще глядя из гаражей и со стоянок, сделали вид, что ушли, отказались разговаривать с отцом, и тот угас, превратившись в тень прежнего себя. В тень, переложившую всю свою жажду настоящей жизни на сына, который был к этому не годен. Эти невыполнимые надежды давили на Мика, мешая ему жить своей обыкновенной детской жизнью, и заставляли ненавидеть тетрафитовые чудовища с удвоенной силой.
Порой ему так жгуче хотелось показать, на что он способен... Может быть, даже на что-то совершенно невероятное, чего сразу и не придумаешь. Независимо от того, дохлая у него машина или не дохлая. Не все же становятся гонщиками, но всё равно делают нужные, ответственные и даже опасные вещи. И Мик тоже мог бы, если бы знал, что. Он искал собственный смысл и не находил. Наверное, тот был как флит - не хотел оживать для Мика и баста.
И вот теперь отец, может статься, останется разочарованным в сыне навсегда.
Даже у Гири есть свой смысл, отчаянно думал Мик. А у него - нет.
- Дохлая, - глумливо цедил Гиря, - дохлая, дохлая, дохлая машина. - Он прочистил горло и приготовился запеть. Голос у Гири был что надо - густой и звучный. И громкий.