-Студентам, - уверенно проговорил я, не боясь взглянуть в глаза Стендалю, - преподавателям. И вообще всем, для кого наш корпус не просто пятиэтажная развалюха, не ремонтировавшаяся добрых пятнадцать лет.
-Она говорит, что придумала страну поцелуев, - вмешался в разговор Вечер, - там легко, весело, там никогда не стреляют из автоматов. Там люди счастливы и любят друг друга. А завтра... они уничтожат Ирак. А потом и всю вселенную.
-Мы должны писать об университете только хорошее, - не обращая никакого внимания на Тимофея, сказал Стендаль, - недостатки для того и нужны, чтобы учиться умело их скрывать.
-От того, что вы будете скрывать недостатки, их не станет меньше, - ответил я, - они будут расти, как грибы после дождя.
-У неё есть маленький племянник, - отозвался Вечер, - он говорит, что будет мочить американцев, когда подрастёт.
-Да пойми, кому нужны эти твои туалеты! - воскликнул шеф, перебирая бумаги на своём столе. - Да люди морщиться будут, читая твою статью. Она, это я и сейчас чувствую, будет плохо пахнуть.
-Я уже сказал, кому нужно, и повторять не собираюсь, - отрезал я и даже немного испугался за свои слова. Шеф может вспылить и выставить меня за дверь.
Но у Стендаля видно в это утро было хорошее настроение. Он хмыкнул, потом о чём-то вспомнил и удовлетворённо улыбнулся.
-Вот что я думаю, - проговорил Стендаль, обращаясь ко мне, - нужно написать большую и серьёзную статью. Про то, что в нашем университете самые лучшие в Сибири студенты. Готовые всегда прийти на помощь друг другу и всё такое прочее. Что условия для учёбы здесь лучше некуда, другие вузы и в подмётки нам не годятся! Уяснил? Студенты должны читать твою статью и понимать, что всё хорошо.
-Не поймут, - покачал головой я, - а со статьёй - зря это. Писать я её не буду. Мне и так говорят, что я ложь в своих репортажах размешиваю, а после этой статьи вообще съедят.
-Настоящий журналист должен быть несъедобным, - зевнул Стендаль, - переживёшь как-нибудь. В следующий номер эта статья должна пойти, всё ясно?
-Ясно, - ответил я, - но статьи не будет.
И - всё! Что-то взорвалось в этот момент в редакции "Студенческой правды", когда Дима Долгов произнёс эти слова. Словно в самолётах кончилось горючее, и никто не полетел бомбить Ирак. Стендаль, не ожидая такого ответа, просто взбесился, а мне сейчас на всё было наплевать, потому что она прислала свою фотографию. Чёрно-белую, как мы и договаривались. Ещё вчера, когда Ираку ничего не угрожало, она спросила меня о том, какую лучше прислать фотографию. Я ответил, что не нужно цветных и ярких, я всегда любил засвеченные негативы, потому что мне нравилось угадывать, что там могло быть. Земля, опалённая войной или зеленеющая трава, молодые рощи? Убитый человек со странной улыбкой на устах или дети, которым весело, потому что сегодня нет уроков и можно поиграть в войну, нисколько не боясь родительского гнева? Мне нравились негативы и она мне нравилась. А миру осталось жить двадцать три часа с копейками.
-Я тебя просто-напросто уволю, - быстро нашёл выход Стендаль. Ты думаешь, я не смогу? Ещё как смогу, в этом ты совсем скоро сможешь убедиться. Да и нужны тебе деньги? Подумаешь, мороженку теперь купить не сможешь и девочек в кино не поведёшь! Не умрёшь же от этого! Зато будешь считать, что никого не обманул лишний раз, верно?
Я промолчал. Стендаль ударил по больному, возможно и не подозревая этого. Я вспомнил отца, который появлялся дома раз в полгода, а деньги присылал, когда вздумается, вспомнил дни, когда мне приходилось выживать на хлебе и воде, пока я не устроился корреспондентом в "Ступор", где был хоть какой-то собственный заработок. Что будет, если я потеряю работу? Конечно, отец со дня на день должен прислать деньги, но... Глупый мальчик Дима Долгов разучился верить в сказки.
А что, написать ему статью эту, что ли? Стендаль ведь не успокоится, уволив меня. Если уж какая-то мысль закралась в его редакторскую голову, это неизлечимо. Попросит кого-нибудь другого или напишет сам, рукавов рубашки не закатывая. Ему ведь это раз плюнуть. А я опять буду учиться выживать в замерзающей комнате.
-Хорошо, - подчёркнуто вежливо ответил я, - значит, к понедельнику статья должна уже быть готова?
-Ты правильно понял, - Стендаль не скрывал своей радости победителя, - а теперь бери коробку и беги за оставшимися газетами.
-Какими оставшимися? Я же вчера все приволок, - сказал я, пожимая плечами.
-Все да не все, - ответил Стендаль, - эти ублюдки из типографии вчера напечатали только часть тиража. Наверняка водку там целый день жрали!
Я ничего не ответил Стендалю, молча взял коробку и вышел. Спорить с ним сейчас было бесполезно, да и нервы у меня были ни к чёрту, хоть и железные, да ржавчина постоянно сыплется, хоть из себя выходи! Тимофея же сейчас лучше было не тревожить: ещё конец света наступит, если я трону за плечо Вечер и пожелаю ему доброго дня.
Ровно двадцать три часа.
А я всё пел. Я не помню, когда и начал свою первую песню, я не знаю, сколько прошло, минут двадцать или тридцать, я не считаю, сколько денег уже в моей шапчонке и есть ли там вообще что-то, я ПРОСТО ПОЮ. Человек притулился рядом, я знаю, он защитит, если кто-то попытается меня обидеть. Прохожие останавливались, некоторые для того, чтобы покачать головой и пойти дальше, некоторые - чтобы просто посмеяться. Но кто-то слушал с живым неподдельным интересом, зная это, я старался петь ещё лучше. Мокрые ступеньки перехода ждали, когда же по ним пробежит счастье, но оно почему-то задерживалось. Я не помню, сколько я пел, минут двадцать-тридцать, а может, целую жизнь. Человек, пристроившись рядом, охранял меня от неизбежности: как-никак я был всего лишь девчонкой.
Двадцать два пятьдесят девять.
Мелкий противный дождь встретил меня на улице, хотя я совсем его не ждал. Коробка быстро намокла и я, обречённо вздыхая, подумал, что донести газеты сухими сегодня мне вряд ли удастся.
Ускорив темп, я направился по будущему асфальту. Ещё месяц насад весь университет шумел о том, что к третьему корпусу наконец-то сделают удобный во все времена года спуск. На разбитое Ничего, которое и асфальтом-то нельзя было назвать, навезли и уложили гравий, а немного погодя - песок. На этом дело и кончилось, несколько дней спустя наступила осень, обрушив на город первые холодные ливни. Песок превратился в грязь благородного происхождения, а гравий остался гравием, погрустневшим, погрязневшим и потерявшим надежду на асфальтное будущее. Я печально взглянул на свои до блеска начищенные вчера ботинки, подумал, что на дорожке ещё не так грязно, и стал осторожно спускаться. Рядом шумела большая дорога, по которой весело вниз и истерично вверх мчались машины, пытаясь чего-то добиться, прожив очередной день, обязательно обогнать какой-нибудь столетний "запорожец" и к вечеру забыться в гараже, холодной железной коробке без окон и неба. А так порой хочется поглядеть на звёзды!
А мне не хотелось. Да и не было на небе звёзд, затянуто оно было слепой серью, и не было конца этому плотному серому одеялу, даже замёрзшее солнце, устав светить холодным светом ушло, не обещая, вернётся ли ещё когда-нибудь.
Я верил, что вернётся. Пройдя будущую дорожку, я, срезая угол, прошёл через футбольную площадку. Ещё вчера здесь пинали мяч мускулистые старшекурсники с разных факультетов, сегодня на поле было уже грязно, да и все игроки сейчас сидели на лекциях и делали отчаянные попытки доказать преподавателям, что в их студенческих головах помимо футбола есть ещё много чего интересного.
А в моей голове сейчас жила одна неуёмная мысль: Поскорей бы разделаться, наконец, с надоевшими газетами! Всё-таки это ужасно, когда неожиданно, как снег на голову, сваливается какая-то работа. Сидел бы сейчас на паре и с Леной Луговой переписывался, не боясь, что Угрюмцева заметит.
А ещё плохо было то, что вниз в типографию я всегда шёл налегке с пустой коробкой, а возвращался обратно нагруженный как верблюд в караване. Что сказать, удобнее некуда. Но, стараясь быть оптимистом, я всегда убеждал себя, что типография вообще могла быть дальше на несколько вёрст, и тогда мне бы пришлось совсем несладко, как отставшему от каравана верблюду. Но, успокаиваясь, я снова начинал быть пессимистом, а дождик капал и капал, не задумываясь: "Зачем?"
Укрывшись, наконец, от дождя в корпусе, я облегчённо вздохнул. Доставать студенческий мне было лень, и я улыбнулся охраннику как старому приятелю, с которым ещё вчера распивал самогон на той же футбольной площадке, и попытался незаметно проскочить мимо. Но номер не прошёл, коробка выдавала меня с головой, и пришлось лезть в карман за студенческим. Получив разрешение пройти, я быстро миновал вахту и завернул в коридор. Тусклые лампы здесь горели через одну, а единственное окно было беспросветно забито фанерой. По привычке я нашёл выключатель, посмотрел, как весело зажглись остальные лампы, прогоняя прочь клочья залетевшего с улицы мрака, улыбнулся неизвестно кому и спустился в цокольный этаж.
Здесь было ещё неприветливей. И свет трусливо сочился неизвестно откуда: лампочки попрятались по углам, и каждая испуганно изучала меня близоруким глазом. А иные безжизненно глядели из тёмных углов, и тут я не мог найти выключатель, чтоб их воскресить. Смирившись с полумраком, я нашёл знакомую до боли дверь типографии и распахнул её.
Чтоб в мои глаза ударило слепое солнце, с трудом пробившееся сквозь серое одеяло неба и заглянувшее на несколько мгновений в подвальные окна.
-Здравствуйте, - сказал я как можно вежливее, - я пришёл за остатками "Студенческой правды". Можно забирать?
У каждого человека свой дождь. В душе, в мыслях, а кому-то хватает и того, который порой целыми днями стучит в окна, приглашая на прогулку. Но люди не хотят общаться с дождём, отменяют намеченные на выходные шашлыки за Городом и, добравшись до дома, сушат зонты у холодных батарей. Вы не понимаете, люди! Дождь одинок, вот и хочет поговорить с вами. Правда, на своём языке, вашего он так и не может выучить. Я иногда слушаю и понимаю, а иногда дождь понимает меня, и мы ждём новой встречи и нового общения, чтобы, наконец, понять друг друга одновременно. Человек не очень-то любит дождь, я знаю, ему лучше сидеть в переходе и нос оттуда не высовывать, но какая собака может бросить своего хозяина! И мы мокнем, глядя на шумный перекрёсток, в эти минуты превратившийся в перекрёсток Дождя. И мы мокнем,
А люди раскрыли зонты и не боятся дождя, укрывшись под разноцветными крышами. Нам не страшен серый дождь... А впрочем, зачем его бояться? Ведь у каждого человека он свой... А может быть, каждый просто считает один на всех дождь своим?...
Когда я подходил к крыльцу родного корпуса, меня догнала Настя Безуглова. Недавно покрашенные в рыжий цвет волосы очень шли к её зеленоватым глазам, в которых каждый мог без труда обнаружить хитринку. Я удивился, потому что считал, что Настя давным-давно на паре.
-Привет, - проговорил я, поняв, что наконец-то стою на настоящем асфальте, и с завистью поглядев на красный зонт девушки. Коробка была нетяжёлой, и опоздавшие родиться вчера газеты с нетерпением ждали встречи со своими подругами. - Я и не думал, что Угрюмцеву все прогуливают коллективно.
Настя рассмеялась.
-И вовсе не коллективно. Просто у меня уважительная причина, я спала.
Я поставил коробку на первую ступеньку корпуса и тоже от души расхохотался.
-Очень уважительная причина, понимаю. Может, зонтиком поделишься? А то мои бедные газеты совсем промокнут.
Настя небрежно скользнула взглядом по коробке и махнула рукой.
-Они всё равно мокрые, их уже не спасти. Как там поживает ваш Стендаль?
Такого поворота разговора я не ожидал. С чего бы это Настю заинтересовал шеф? Он ей не брат, не сват - никто.
-Как? Не кашляет пока, - пожал плечами я, - а ты что, с ним знакома? Я думал раньше, что ты и в глаза-то его не видела.
-Как же не видела? - немного обиженно посмотрела на меня Настя, - Он такой... молодой... Сколько ему? Двадцать четыре? Или ты не в курсе?
-Ему тридцать шесть, - недовольно пробормотал я, начиная понимать, куда Настя клонит, - что, собираешься вскружить ему голову? Поверь, ты не в его вкусе.