— Ты можешь спать на пуховой перине, — ворчал он, а мы, несчастные, бедные люди должны спать на грязных тряпках.
Горько было ласточке слышать это, потому что ведь это для него она так мягко устлала гнездо. Она все надеялась, что ее братец решится, наконец, летать и будет счастлив. Сама же она спала по-прежнему на гвозде под крышей.
За весной пришло лето. Часто, в солнечный день, ласточка-Наташа высоко залетала к ясному небу, где в полдень жаворонки давали большие концерты. И когда она сверху смотрела на землю, то видела, что Паша смотрит на нее из окна злыми и завистливыми глазами. Но едва она, спустившись к окну чердака, начинала упрашивать его попытаться лететь хотя бы с маленькой крыши, он всегда находил причину отложить это на завтра или говорил ей что-нибудь обидное.
— Я вижу, как скучно тебе со мной, — говорил он ей часто. — Конечно, гораздо приятнее слушать жаворонков или летать наперегонки с глупыми ласточками. Я видел, как ты по целым часам болтаешь с ними на телеграфной проволоке.
Это было неправда. Хотя ласточке часто хотелось поиграть с легкокрылыми подругами, но она держалась от них в стороне. Она ведь знала, что братцу это покажется горькой обидой. И почти весь день она проводила с ним, у окна, на улице, или в поле, где она помогала ему ловить кузнечиков и собирать цветы.
Между тем дни становились короче, а ночи холоднее. Теплое гнездышко стояло по-прежнему пустым, да ласточка и забыла про него. Она привыкла к своему гвоздю. На чердаке было гораздо теплее: его согревали проходившие сквозь него печные трубы изо всех квартир большого дома.
Однажды, уже поздней осенью ласточка почувствовала, что ее ножки и крылья совсем закоченели. Боясь замерзнуть окончательно, она решилась в первый раз лечь спать в гнезде. Было уже темно, и она не могла сразу найти гнездо. Наконец, она наткнулась на осколки сухой глины, прилепленной к доске под крышей. Это было все, что осталось от теплого гнездышка, так заботливо созданного ее долгими трудами. Она знала, что гнездо не могло само разрушиться, и сразу поняла, кто уничтожил ее работу.
Дрожа от холода, она стала биться крылышками в окно чердака, надеясь, что братец услышит и впустит ее обогреться.
Паша услыхал, но не открыл окна.
— Чего тебе нужно? — крикнул он. — Не мешай мне спать!
— Мне холодно, братец, лепетала ласточка. Пусти меня погреться, я вся дрожу.
— Не пущу, — грубо ответил Паша. — Здесь слишком грязно для такой барыни, ты испачкаешь свою белоснежную рубашку.
— Я замерзну, если ты меня не впустишь. Неужели ты дашь замерзнуть твоей ласточке-Наташе?
— Ступай, ступай, — со злым смехом ответил Паша. У тебя есть гнездо с пуховой кроватью, можешь валяться в нем на здоровье, а здесь ты будешь мешать мне спать.
В первый раз горько заплакала бедная ласточка, заплакала от холода и обиды. Чтобы согреться хоть сколько-нибудь, она пробовала летать, но было уже темно, и она поминутно натыкалась на стены домов и деревья. Наконец, совсем обессилев, она забилась на чей-то чужой чердак и почти без сознанья просидела там до восхода солнца.
Ранним утром, заслышав щебет подруг, собиравшихся в дорогу, она присоединилась к ним. И в тот же день ласточка-Наташа улетела с ними на юг, где нет таких холодных ночей и где легким пташкам всегда готов теплый, ласковый приют.
Пришла суровая зима, и печные трубы уже не могли нагреть чердака, куда приходил спать мальчик Паша.
Долгими и темными ночами, прижимаясь к обмазанной глиной трубе, он дрожал, как дрожала когда-то ласточка-Наташа у его окна.
И в эти долгие ночи он много думал о ней и мучился, укоряя себя в жестокости. Он знал, что ласточка не замерзла, но он боялся, что она не вернется больше к нему из теплых стран. И ему так страстно хотелось теперь сделаться птичкой, улететь на юг, разыскать там ласточку-Наташу и никогда больше с ней не расставаться.
Но было уже поздно, земля была покрыта сугробами снега. Сделавшись теперь ласточкой, он погиб бы тотчас же от холода и голода. Приходилось ждать до весны или попытаться превратиться в какую-нибудь из тех птиц, которые не боятся холода.
И Паша вспомнил, что раньше он хотел сделаться воробьем. Правда, воробьи не так красивы, но зато им не страшны холода. А главное, можно теперь же начать летать, и тогда ласточка-Наташа, вернувшись из теплых стран, увидит, что он не трус и умеет хотеть изо всех сил и добиваться своего.
Была и еще одна причина, почему Паша решился сделаться воробьем. Ведь для этого можно было лететь с крыши низкого каретного сарая, а зимой вокруг сарая лежали целые сугробы мягкого пушистого снега.
Неизвестно, собрался ли бы Паша исполнить свое намерение, но холод на чердаке вынудил его к этому. Слишком завидно было смотреть на воробьев, которые весело чирикали на дороге в то время, как он стучал зубами от холода. И Паша, наконец, решился.
В теплых странах происходили веселые сборы птиц в обратный путь на родину. Дошли слухи, что там уже теплее светит солнце и в воздухе пахнет весною.
Одной из первых заторопилась в дорогу ласточка-Наташа. Как ни хорошо было за морем, а ее тянуло в родные места, к знакомому окну чердака, где по ней скучает милый братец. Она была уверена, что он ждет ее, что прежние несогласия позабыты, и Паша согласится теперь сделаться красивой и легкой ласточкой. Нужды нет, что прежнее гнездо разбито! Вдвоем они вылепят новое, еще крепче, еще лучше и теплее! И сидя в нем, а не на противном гвозде, они будут вспоминать, как когда-то, мальчиком и девочкой, жили на чердаке, должны были взбираться туда по длинной лестнице, тогда как теперь — стоит только взмахнуть крылышками — и готово!
В подарок любимому братцу ласточка несла с юга лучи солнца, теплый воздух, аромат цветов, — все это должно было прибыть вслед за ней в родные места.
Почти не отдыхая в пути, перегоняя всех перелетных птиц, она примчалась домой и прямо подлетела к закрытому окну чердака. На ее гвозде сидел нахохлившись воробей, но ласточке не было до него никакого дела. Она принялась стучать клювом и бить крылышками в стекло.
— Братец Паша, — щебетала она. — Отвори же окно! Ведь это я, твоя сестрица, твоя ласточка-Наташа! Ведь ты больше на меня не сердишься? Я принесла с собой весну, тепло, свет. Посмотри, как ярко светит солнце, как чист и прозрачен воздух! Забудем нашу маленькую ссору и начнем новую жизнь, жизнь веселых и беззаботных ласточек, крылатых вестниц весны.
Но окно не отворялось.
Ласточка хотела уже обратиться за справками к воробью, но вдруг воробей сам заговорил и притом знакомым голосом ее братца Паши:
— Ну что ты стучишь в окно попусту, — прочирикал он. — Чердак заперт, он мне больше не нужен.
Испугалась ласточка:
— Братец, да неужели это ты? Что же ты наделал! Зачем не дождался меня!..
— А что же мне тебя ждать было? Будто бы без тебя я ничего не умею. Как видишь, я устроился недурно: всегда сыт, недурно летаю, к холоду довольно равнодушен, имею много приятелей. Вообще — не жалуюсь на судьбу.
— Братец, — прощебетала пораженная ласточка, но ведь ты же стал противным воробьем!
— Ну так что же? И чем, скажи, пожалуйста, воробей хуже ласточки?
— Что ты говоришь, братец! Ведь мы вестницы весны, ведь мы приносим с собой всюду свет, тепло, радость, красоту, жизнь. Мы чудно летаем, выше нас редкая птица залетает.
— Все это мне ни к чему.
— Значит, тебе нравится копошиться целый день на проезжей дороге и искать пищу в навозе?
— Конечно, нравится. Что толку залетать к облакам, когда там даже и мошек нет. Гораздо проще подбирать зерна у хлебных амбаров. Там на наш век хватит!
— И ты не хочешь улетать с нами на зиму в теплые страны, любоваться на горы, на море, на цветущие долины?
— Ну, вот еще выдумала! Мне и здесь тепло. У меня перья, может быть, на вид и хуже твоего модного наряда, зато теплее.
— А как же я одна буду, Паша? Ты про меня и не подумал?
Воробей сердито отряхнулся.
— Ну, уж это дело твое. И вообще мы с тобой не пара. Ты слишком высоко заносишься и слишком непоседлива. Летай, куда знаешь, болтай про весну и прочий вздор, а с меня и навозу довольно.
И воробей улетел вниз на дорогу.
В этот день не резвилась с прилетевшими подругами ласточка-Наташа. Одиноко сидела она на телеграфной проволоке и рассеянно оправляла перышки. Ночь она провела под чужой кровлей.
Но на утро так ярко заблистало солнце, так весело защебетали птицы и зажурчали ручьи, что ласточка-Наташа забыла свое горе. Она была такой легкой, юной и красивой, вокруг нее было так много таких же легкокрылых и веселых друзей и подруг. Не стоило думать о самодовольном воробье, тем более, что и он был вполне счастлив своей судьбой! Каждому свое: ей, легкой ласточке — свет, тепло, воздух, поднебесная высь, ему, воробью — сытные зерна у хлебных амбаров и обильный навоз на проезжей дороге…
СКАЗКА ПРО МОРЕ
За рекой, на самом берегу, в полуверсте от большого села и совсем в стороне от дороги, стоял домик в два окна. Когда заходило солнце, в домике зажигался огонь, и через реку пробегали две красноватые полосы света к другому берегу. Когда же звезды на небе из серебряных блестков делались яркими золотыми фонариками, свет в окнах домика потухал. Вместо двух полос, через реку перекидывалась большая дорога лунного света. Иногда же, когда луна стояла высоко, другая маленькая луна баловалась на спокойной воде.
В маленьком доме за рекой жило двое: дед Антон со внуком Ваней. Дед был очень стар, лет на шестьдесят старше Вани, а Ване было семь лет. Дед был маленький, сгорбленный, седой, а Ваня был белокурый, кудрявый и голубоглазый. И все-таки они были похожи друг на друга и оба до страсти любили сказки. И даже трудно было сказать, кто из них больше любил сказки, — Ваня ли, который никогда не бывал дальше родного села, или дед Антон, старый матрос, который за свою долгую жизнь объехал на корабле чуть ли не весь свет и нагляделся всяких чудес.
Ложась спать, дед Антон задувал лампу и зажигал лампадку в углу перед темным образом. Затем он с большим трудом залезал на печку, где его уже поджидал Ваня. На дворе стояла глубокая осень, но на печке было тепло, а под дедовым мягким тулупом и совсем хорошо. Пока дед Антон взлезал по лесенке, Ваня лежал сверх тулупа, головой к краю лежанки и, прищурив один глаз, смотрел на деда через кулачок, как в подзорную трубу. А когда дед достигал последней ступеньки и упирался уже локтями на лежанку, Ваня всегда успевал раньше него юркнуть под тулуп и свернуться там калачиком. Так он и лежал до тех пор, пока дед Антон, отыскав для своих старых костей место помягче, не произносил:
— Вот так-то, Ванюша! Вот и еще денек ушел…
И тогда наступало самое интересное время и для деда и для Вани.
Ваня высовывал голову из-под тулупа и смотрел, как колеблющийся свет лампадки постепенно наполняет пустую избу странными тенями, скользящими по стенам, по потолку и беззвучно летающими по воздуху. Иногда эти длинные, неровные, таинственные тени собирались целой толпой около лежанки и пристально, не отрываясь, смотрели своими слепыми глазами на деда и Ваню, и Ваня так же пристально глядел на них; он их почти не боялся, так как рука его крепко держала рукав дедовой рубахи. Тени толкались, слегка подпрыгивали, чтобы заглянуть на печку, залезали друг другу на плечи, отбегали назад, с разбега прыгали на лесенку, скатывались вниз, клубком взлетали к потолку. Когда лампадка начинала шипеть, — тени собирались в избе густой толпой, когда же она вспыхивала ярко — быстро разбегались по углам, в окна, под лавку, в щели потолка… А через минуту из угла показывалась голова, из-под лавки другая, и снова начинался их странный, молчаливый хоровод.
Не спал и дед. Он также смотрел в пустоту слабо освещенной избы и видел перед собою широкий простор шумящего моря, без конца и края. Неведомо откуда и куда плыли серые однотонные облака, перегоняя корабль, а волны, набегая одна на другую, подбрасывая вверх белых барашков, топтались на месте с глухим беспрерывным ропотом. И из серых и лиловых волн поднимались неведомо чьи — но знакомые тени, махали руками, боролись, свивались в клубок и сваливались вместе в воду. На их место выплывали новые, еще более знакомые, и своим чередом уходили вслед за первыми. Море, волны, облака, и ни клочка земли, да и на что земля старому моряку…
— Дедушка! А я не боюсь! — шепчет Ваня тихо, чтобы не спугнуть теней.
— Чего ж бояться, Ванюша. А ты бы лучше спал.
— Я, дедушка, спать-то не хочу.
Трещит и чадит лампадка. Ваня жмется ближе к деду.
— Дедушка, тебе что кажется?
Ванюша знает, что всегда кажется дедушке в пустой избе. Но ему еще раз хочется услыхать про море, которое ему представляется странной и чудесной рекой без берегов, по которой бегают большие корабли с белыми парусами.
И тени, столпившись у лежанки, слушают рассказы старого матроса про далекие воды и чужие земли, про морских и земных чудовищ, про девственные леса, бесконечные степи, про черных и красных людей. Нет у этих рассказов ни конца, ни начала, и Ваня знает, как знает то и дед Антон, что это не быль, и не правда, и не выдумки, а просто далекая, бесконечная, чудная сказка…
В белом тумане по теплым водам несется стрелой большой корабль, и паруса его, надутые ветром, кажутся крыльями громадного белого лебедя.
Нет берегов, и глазам не верится, что корабль несется вперед.
Кажется, что окруженный паром тумана и прижатый к волнам, он не движется, а белые барашки валов то пробегают мимо него близко-близко, то невдалеке топчутся на месте целым хороводом.
Кажется, что ему никогда не выбраться из заколдованного круга воды и тумана, а жадные акулы и другие морские чудовища, высунув из воды головы, ждут, когда разыгравшееся море перевернет эту щепку, обломает мачты, смочит и сорвет паруса, разметает по волнам бочки, ящики, доски, людей, закрутит, задушит и бросит в пасть чудовищам их желанную добычу.
Но туман редеет, светлеет, и видна уже освещенная солнцем полоса берега.
Туманы, покинув море, собрались у верхушек гор и, протянувшись к небу, слились с облаками.
Быстро движется берег навстречу кораблю, движется и растет, открывая взорам города из белого мрамора, леса из высоких пальм, черные входы прибрежных пещер, как снег белую полосу морского прибоя.
Растет берег, и вместе с ним растут и горы, и пальмы, и колонны храмов, и люди, которые издали казались малыми разноцветными букашками. Они бегут в гавань, куда гордые паруса несут корабль после долгих скитаний по морю.
И первым, во главе усталых и счастливых путешественников выходит он, Ваня, в расшитом золотом пурпурном плаще, в шляпе, украшенной драгоценными камнями и павлиньими перьями.
Он идет сквозь длинный строй туземцев, одетых в пунцовые, желтые и светло-зеленые халаты. С двух башенок городских ворот трубят в честь его приезда в длинные серебряные трубы и бьют в барабаны.
Прямо, не останавливаясь, Ваня подымается вверх, к своему белому дворцу. Он выстроен на высокой скале, в виду моря; выше его только гора, верхушка которой обвита туманами; но и ниже этого неприступного замка орлы вьют свои гнезда.
С середины скалы идет вверх широкая мраморная лестница, прерываемая частыми просторными площадками. На площадках искрятся на солнце дышащие прохладой фонтаны, по обеим сторонам лестницы с ревом и грохотом несутся вниз и прыгают по камням огромные водопады. Их воды не видно: видно только белую пену и целые облака водяной пыли, в которой всецветной радугой переливается солнечный лун.