— Куда мы едем? — спрашивает Мойша своего коня.
— Смотреть, как будут расти цветы и деревья.
Сильными взмахами крыльев поднялся лев выше, и перед Мойшей открылся бесконечный простор равнин и пригорков. Нигде не видно зелени, — везде черная рыхлая земля.
— Захватил ли ты семена? — спросил лев.
— Полный карман, — говорит Мойша.
И носясь над полями на крылатом льве, Мойша полными горстями разбрасывает семена. Карман его неистощим, зернам конца не видно! Он усыпал семенами все поля и пригорки, а теперь бросает их вверх — пусть и облака покроются пышными цветами.
А внизу уже зашевелилась земля, поползла зеленая трава, потянулись молодые деревца, зацвели диковинные цветы, пальмы раскинули широкие листья, розы обвились вокруг их стволов.
Глянул Мойша вверх, — а с облаков нависли висячие мосты зелени и цветочные гирлянды. От неба до земли протянулись побеги винограда, сочные гроздья висят в воздухе, и каждая ягода величиною с арбуз.
В сто этажей вырос зеленый сад Мойши, в купол небесный уперлись кипарисы, а внутри белой лилии или красного тюльпана можно поместить целый дом — и крыши не будет видно! Каждый апельсин кажется больше солнца, кругом персика не обойдешь в целый час.
Крылатый лев улетел, и Мойша один бродит по саду, качается на листьях, любуется на цветы и смотрит, не покажется ли кто из людей. Пора уже собирать спелые плоды, а никто не идет.
Не идет никто, — и становится скучно Мойше. Должны тут быть люди, — а нет их, не видно нигде. Мойша зовет, кричит, — никто не отзывается. Слышны издали голоса, — а никак не может он приблизиться к ним. Скучно Мойше и страшно одному среди этого чудесного сада. Скучно Мойше и обидно. Видно не для него их веселы игры, сторонятся они от него.
И слышит Мойша шаги. Кто то бежит к нему и кличет голосом Пети.
— Мойша! Ты где?
— Я здесь.
— А, что делаешь? Все думаешь?
— Нет, Петя, я летал.
— Правда?
— Правда, летал. Я ведь часто, когда один, летаю.
— Может тебе кажется?
— Уж я не знаю, Петя, может и кажется; только ведь это все равно. Я все таки все это вижу, Петя, совсем ясно вижу.
— Счастливый ты, Мойша! А вот я ничего не вижу.
— Да.
— Ты мне будешь рассказывать?
Мойша ему про все расскажет. И про вулкан, и про сад, и про море. Вдвоем сидеть веселее и обо всяких чудесах можно поговорить. Другие иногда смеются, а Петя, слушать любит.
У Мойши голова курчавая, глаза большие, черные, роста он маленького, худой. Петя хоть и моложе его, а выше. Петя здоровый и краснощекий.
Зато летать Петя не умеет. Он обыкновенно играет на дворе, и тогда Мойша один.
ТУЧИ
Жарко, душно, а дождя все нет… Хорошо тем, кто теперь на даче или, еще лучше, в деревне; там жара не так чувствуется, как в городе; можно пойти в лес за ягодами, в нем тенисто и прохладно. Или можно выкупаться в речке — вода свежая, холодная… А здесь, в городе, сидишь словно около печи, дома от солнца раскалились, пыль с мостовой летит в окна, — нехорошо…
Сегодня, кажется, будет дождь. Похоже на то. Во-первых, душно еще больше обыкновенного, потом на небе появились облака, чего уже недели три не было.
С верхнего этажа высокого дома, где живут Анюта и Васюк, видно только небольшую часть неба, остальное небо все загорожено домами. Но и на этом кусочке неба есть кое-что интересное для Анюты с Васюком, а потому они и примостились у открытого окошка, выходящего на улицу. Сначала они легли на подоконник, осторожно высунули из окна головы и посмотрели вниз, — но там ничего не было, прохожих очень мало; только казак проехал на лошади, но так быстро, что Васюк не успел на него полюбоваться, да и видно сверху плохо. Кроме того, лежать на подоконнике мамой строго запрещено, — нашлепает, тогда будут знать. И Анюта с Васюком решили лучше смотреть, как по небу бегут облака.
Васюк еще очень маленький, ему пять лет. Анюта уже большая девочка, ей десять. Она носит Васюка на руках, как нянька, одевает его, показывает ему картинки в книжке и карточки в альбоме, очень интересно про все рассказывает. Васюк без Анюты сидеть не любит, она ему всегда очень нужна. Вот и теперь он требует, чтобы Анюта придумывала и рассказывала ему, на что похожи облака на небе.
— Смотри, Васюк, вон господин в шляпе. Видишь?
— Где?
— Вон тут… Да, ты не туда смотришь, Васюк! Вон там, рядом с беленьким облаком… Видишь беленькое облачко?
— Вижу. Оно маленькое?
— Маленькое. А рядом с ним большое, так вот это и есть господин в шляпе. Вон у него нос, а вон там борода, а наверху шляпа. Видишь?
— Вижу. А у него нос длинный?
— Длинный, предлинный… Постой, Васюк, он в кресле сидит, облокотился на спинку и сидит. А во рту у него трубка… Васюк! Знаешь, кто это?
— Кто?
— Это царь. Он сидит на троне, а на голове у него корона. И борода длинная, длинная. Как похоже-то!
— А почему у него глазок не видно?
— А он слепой, Васюк, — быстро соображает Анюта. — Он над всеми слепыми царь.
Васюк, разинув рот, смотрит, как ползет по небу и расплывается облако, похожее на слепого царя, и как оно постепенно прячется за крышу большого дома, что стоит через улицу.
— А еще кто, Анюта?
— Подожди, сейчас еще будет. Вон, выползает. Ну-ка, Васюк, угадай, кто это.
— Царь.
— Нет, не царь.
— Ну, верблюд.
— Нет.
— Ну, я не знаю… Ты сама скажи.
— Это лошадка, Васюк!
— А какая она? Рыженькая?
— Нет, не рыженькая, а так, всякая. А за лошадкой идет мужик, страшный, страшный…
— А он что делает?
— Он пашет землю.
Лошадка медленно уходит за крышу, а за ней и страшный мужик; он весь расплылся и сгорбился.
— Еще, Анюта!
— Ты, Васюк, теперь сам угадывай, а то что же все я. Ну, говори скорей, кто, а то он убежит за крышу…
— Лошадка.
— Ну, Васюк, опять лошадка. Ты придумай что-нибудь новенькое.
— А я хочу, чтобы лошадка, а то та лошадка очень скоро убежала.
— Ну, ладно, пусть будет лошадка. А на ней кто?
— А на ней казак едет.
— Ну, хорошо, Васюк… Это будто бы он за мужиком гонится. Вон-вон-вон, за крышу убежал…
Васюк подпрыгивает на стуле и хлопает в ладоши, потому что все это очень интересно. А тем временем небо все темнеет. Уже солнце скрылось за тучами, по улице заклубилась пыль, поднятая налетевшим ветром.
— Анюта, затвори окно! — кричит мама из соседней комнаты.
Васюк очень недоволен тем, что запирают окно.
— Ничего, Васюк, — говорит Анюта, — мы через стекло смотреть будем. Теперь тучки идут черные-черные… Смотри, Васюк, это впереди будто бы человеки.
— На небе человеки не всамделишные, Анюта?
— Нет, не всамделишные, только будто бы. — Их будто бы много там, Анюта?
— Много, Васюк, очень много. Каждая тучка — человек. Вон, их сколько бежит. Видишь, Васюк?
— Вижу. Очень они черные.
— Это они в саже выпачкались. Помнишь, Васюк, мы на улице таких черных видели, их много шло с завода… И это все будто бы рабочие с завода идут. У, какие страшные! Точно трубочисты.
Далеко слышны раскаты грома. Небо совсем потемнело. Васюку немного страшно, и он ближе жмется к Анюте. Трубочистов на небе уже нет. Все они слились в большую сплошную тучу и быстро-быстро убегают за крышу. В комнате сразу стало темно. За окном гудит ветер, клубится пыль и крутятся в воздухе какие-то бумажки. На улице с треском катят по мостовой дрожки извозчика, который спешит спрятаться от грозы на постоялом дворе. Грохот колес сливается с раскатами грома. Гроза приближается. Вот, блеснула молния, да так ярко, что Васюка ослепило. Одновременно с первыми каплями дождя закапали слезы из глав Васюка. Анюта тоже струсила, На рев Васюка прибежала мама и обоих детей отправила в комнату с закрытыми ставнями, где они немедленно улеглись в кровать и уткнулись лицом в подушки.
Хотя гром слышно и тут, но Васюку уже не так страшно, потому что здесь молнии не видно. Обыкновенно, на кровати он любит кувыркаться и болтать ногами, но теперь немножко устал и хочет спать. Анюта тоже дремлет.
И снится Васюку сон…
Снится ему, будто бы он не Васюк, а царь над всеми слепыми, и будто бы он летает над крышей в большом кресле. Летать очень страшно и, конечно, он непременно закричал бы маму, но боится слепого мужика с большой бородой; который быстро-быстро летает вокруг него. Вот мужик подлетел совсем близко к нему, а Васюк догадался спрятаться за печную трубу дома. Мужик пролетел мимо, а навстречу ему из-за дома выехал казак на рыженькой лошадке. Мужик грозит казаку кулаком, а казак машет на него саблей. И вот, будто бы казак наскочил на мужика и замял его лошадкой, и мужик сделался маленький-маленький, совсем сгорбился и стал похож на маленькое темное облачко. Казак уехал за крышу, а облачко стало расти, расти, сделалось большой черной тучей и все надвигается на Васюка. Тогда Васюк решил убежать в окно, где сидит Анюта, но нужно прыгнуть через улицу, а ему мешает корона на голове. Тогда Васюк не выдержал и заплакал. Плакал он тоненьким голосом, а из тучи ему кто-то громко кричал. И видит Васюк, что это не туча, а большая толпа запачканных в саже людей. Будто бы впереди идет страшный мужик с палкой, рядом с ним трубочист с метлой, а за ними рабочие с завода. И все они топают ногами по крыше и громко кричат Васюку, чтобы он снял корону. Васюк торопится снять тяжелую корону, а она приросла к голове, и от нее Васюку ужасно жарко. Тогда страшный мужик подбежал к Васюку, блеснул у него перед глазами чем-то светлым, схватил его за корону и оторвал ее вместе с головой. И хоть Васюку нисколько не было больно, но он громко заплакал во сне и закричал маму.
Когда мама прибежала, Васюк уже проснулся, но продолжал хныкать и уверять, что его хотел сесть страшный мужик, который оторвал ему голову.
Анюта его утешала:
— Ты, Васюк, не бойся; это он пошутил только.
— Нет, он оторвал, — капризничал Васюк, — совсем оторвал…
— А как же она у тебя целая?
Васюк щупает для верности головку; она на месте. Тогда Васюк успокаивается, но продолжает настаивать на своем.
Этот случай Васюк с Анютой обсуждают до самого вечера. Так как теперь Васюк уже не помнит хорошенько, точно ли мужик оторвал ему голову, то под конец они решают это дело так, что будто бы Васюк нарочно спрятал голову, а мужику досталась только корона, а ее Васюку нисколько не жалко. Да и корона-то была не всамделишная, а только во сне.
Гроза прошла, все тучи рассеялись. Окна снова открыты, и воздух в комнатах свежий и прохладный.
ДВЕ КОМНАТКИ
На шестом этаже, под самой крышей, сдавались две маленьких комнатки, каждая с особым входом. Одну снял музыкант-скрипач, другую художник-живописец.
У музыканта имущества было не очень много: скрипка со смычком и с футляром, папка с нотами, подушка и теплое пальто.
У художника имущества было больше: ящик с красками, другой, поменьше, с карандашами, палитра, связка разных кистей и кисточек, мольберт, высокий стул, висячая лампа и много замазанного красками холста — целые свертки. Зато у него не было ни пальто, ни подушки, а время стояло холодное. Но так как музыкант с художником были приятелями, то одного пальто им было достаточно, а в подушке художник не нуждался; ложась спать, он клал под голову сверток своих картин; это было твердо, но довольно удобно, и сны ему снились всегда очень интересные.
Окна обеих комнат выходили на узкую улицу, а на той стороне, прямо против этих окон, жил я. У меня тоже была маленькая комната, но зато в ней стоял большой стол, на столе стояла большая чернильница и лежало много бумаги. На этой бумаге я и записал те необыкновенные вещи, которые происходили в двух маленьких комнатках через улицу.
Художник сидел спиной к окну на высоком стуле и набрасывал на холсте углем какую-то картину. Время от времени он стирал неверную линию, пальцем или рукавом. Лица его не было видно, но по всклокоченным волосам можно было догадаться, что он увлечен делом.
В соседней комнате музыкант натирал смычок канифолью и настраивал скрипку.
Улица у нас тихая, езды мало, и мне было слышно, как приятели изредка перекликались.
— Хорошо бы теперь покурить, как ты думаешь? — спрашивал художник музыканта.
— Так ты покури, — отвечал скрипач.
— Покурил бы, да нечего. А у тебя табаку нет?
— Откуда у меня табак, коли я не курю.
— Глупо делаешь — замечал на это художник. — Табак, когда он есть, прекрасная вещь, — рассудительно прибавил он.
Но через несколько минут он менял свое мнение и кричал товарищу:
— А ты умно делаешь, что не куришь! Дурацкая это привычка — курить, а главное — дикая: сидит человек и дым пускает… Я, по крайней мере, думаю бросить совсем.
И художник с новым рвением начинал водит углем по холсту.
Но вот он взял кисть и весь ушел в свою работу.
Мне было очень удобно наблюдать за ним, тем более, что музыкант, настроив, наконец, свою скрипку, увлекся теперь чтением нот, которых навалил перед собой целую стопу.
Я никогда не думал, что можно так быстро писать картину. Через полчаса небо стало лазурным, трава зеленой, а сам художник перепачкался всеми красками. И в тот момент, когда он набросал на полотне легкое, воздушное облачко, в соседней комнате раздалась первая нота какой-то чудной мелодии. Вслед за тем скрипка запела что-то нежное, легкое, как дуновенье ветерка.
Я взглянул на картину: облачко заколебалось и тихо поплыло по небу. Вот оно доплыло до края холста, скользнуло, несколько мгновений продержалось в воздухе, затем поднялось и исчезло.
Художник проводил его взглядом, провел рукой по волосам, и быстрым и ловким движением кисти наметил на небе другое, такое же белоснежное и воздушное облачко. Едва он кончил, как оно задвигалось и упало подобно первому. Небо оставалось чистым и лазурным.
Но вот тихая мелодия скрипки перешла в шумный мотив. Пальцы музыканта забегали по грифу скрипки, и смычок стал резко опускаться и подыматься. Забегала по полотну и кисть художника. Я видел, как картина ежеминутно меняется.
Небо покрывается тучами… Воздух картины делается темнее и гуще…
Качаются могучие дубы, и шум их сливается с бурными звуками музыки…
Катятся и рокочут воды речки…
Вот из грохота бури резко выделился хищный крик орла.
Нанесенный на полотно двумя-тремя взмахами кисти, орел стал подниматься все выше и выше, пронизал грозовую тучу, поднялся над ней и скрылся из виду.
Но в волнах реки я видел белого лебедя; он плыл против течения. В звуках скрипки я слышал предсмертную лебединую песню.
И я понял всю тоску этой песни, когда над тучей вновь показался орел. С победным криком он стрелой упал с вышины и вонзил когти в свою жертву.
Да! Я видел кровь на белых перьях лебедя и на палитре художника. Она смешалась с волнами реки и окрасила воду. И в шум ветра вплетались стоны лебедя.
Скрипка рыдала.
Орел унес свою жертву, и рука художника упала обессиленной.
Но вот рассеялись тучи, послышалась прежняя мелодия, и зазвучали в ней веселые, игривые нотки.
Трудно было представить что-нибудь изящнее этих горных козочек. Они рождались под кистью художника, оживали при звуках скрипки и легко прыгали с камня на камень, с утеса на другой. Они не страшились пропастей и не задумывались перед самым смелым прыжком. Им было слишком мало простора на полотне картины и, добежав до края, они делали отчаянный прыжок и исчезали в пространстве. Более смелые прыгали на палитру художника и мешали ему писать.