Ванька Медведев был невесёлым, несколько хмурым, хотя и вовсе не злобным мужиком лет сорока. Он работал электриком в местном ЖЭКе, и единственный во всём Серпентарии имел хоть отдалённое представление об особенностях здешней чрезвычайно запутанной электропроводки. Медведев любил рыбалку, и вот уже более двадцати лет нёс нелёгкое бремя ежедневного общения с собственной супругой Галюней.
Галюня Медведева, в дни буйной юности получившая нежное прозвище Галлюцинация, к сорока годам обзавелась сыном Антоном, тридцатью лишними килограммами, хронической мигренью и чрезвычайно непростым нравом. Галлюцинация работала парикмахершей и носила пугающе огромную причёску из окрашенных то в один, то в другой самый причудливый цвет волос. Ванька подозревал, что постоянное использование химических средств по уходу за волосами, и ежедневное сооружение на голове то ли мини версии Пизанской башни, то ли макета дирижабля, слишком негативно влияли на его супружницу. «Галька!» – говорил он, – «ты тыкву-то побереги, это ж слабое звено в твоём случае. Сейчас опять пестицидами обольёшься и чупакабру на башке изобразишь, а потом жбан болит, и злющая ходишь, как скипидару напилась». В ответ Галюня только скверно и грязно бранилась.
Пару лет назад, на двадцатилетие свадьбы, Галя всеми правдами и неправдами убедила мужа отметить знаменательную дату совместно в Египте, а вовсе не так как хотел Ванька – порознь – он на рыбалке, она у своей мамы. В «тёщехранилище» – как говаривал Иван. Стараясь, не «ударить в грязь лицом» и «не позориться перед басурманами», Галина сотворила на собственной главе незаурядный шедевр парикмахерского искусства. Да, жутковатый, да непропорционально огромный и даже чуть зловещий, но шедевр. Шевелюра её была с помощью всевозможной химии (а, Ванька подозревал, что и не без участия чёрной магии) уложена в нечто напоминающее гигантский кокон или плетённую из прутьев клетку. Порою казалось, что внутри этого таится что-то недоброе, готовое в любой момент вырваться наружу.
Перед посадкой на самолёт, на таможенном контроле, служебная собака, натасканная на поиск чего-то запрещенного (чего именно, Медведевы так и не узнали) обратила на Галлюцинацию особенно пристальное внимание. Животное сперва долго разглядывало это нечто, в тайне надеясь, что внутри «этой фиговины на голове у тётеньки» спрятано что-то вкусненькое. Затем пёс начал осторожно принюхиваться к Галюне. Но могучая причёска Медведевой, кажется, наполовину состояла из химических компонентов, чего чуткий собачий нос совершенно не выдержал. Псина дважды звонко чихнула, и, скорчив брезгливую физиономию, залилась пронзительным истеричным лаем. "Медведева Галина Даниловна?"– осведомился встрепенувшийся крепкий человек в форме с хмурым прыщавым лицом, – "пройдёмте на личный досмотр".
Как рассказывала потом плачущая Галя: «Сначала полчаса ждали какого-то мужика, сапёра, что ли. Он мне по причёске чем-то поводил, спицами волосы потыкал, и свалил. Потом эти сволочи искали там» – она указала толстым пальчиком на остатки былой роскоши на своей голове, – «оружи-и-е», – тут она вновь забилась в рыданиях, – «а когда не нашли, начали срезать кусками в поисках наркоти-и-иков!» В итоге, после пары часов досмотра, Галю отпустили с извинениями. Почти лысой. Горемычную Галлюцинацию (а она и вправду в этот момент напоминала плод наркотического бреда) встретил уже совершенно пьяный Ваня.
Несчастная чета Медведевых таки села на следующий самолёт и всё же добралась до родины фараонов. Но настроение было испорчено бесповоротно. Галька целыми днями валялась на песке, скрывая клочки обезображенных волос под пышным париком, а грустные карие глаза – за тёмными очками. Она боролась с мигренью и депрессией с помощью шведского стола, бренди и кальяна. Вид пирамид напомнил несчастной Галюне о её былой расчудесной шевелюре. Казалось, даже сфинкс злорадно усмехался, глядя на неё. Ваня тоже был не в восторге от времяпрепровождения в отпуске. В номере он старался бывать пореже, чтобы не выслушивать не слишком трезвые стенания Гали по поводу её потерянных волос. Иван проводил почти всё время на пляже. Пару раз, записавшись на дайвинг, и будучи поражён пестротой, яркостью и разнообразием подводной живности Красного моря, Ваня весь остаток отпуска сокрушался «Эх, сюда бы мой спиннинг!». Одним словом, отдых в Египте для Медведевых был запоминающимся.
По возвращении, Галлюцинация (а, увидев её без парика, соседи по «коме», снова вспомнили это давнишнее прозвище), начала усиленно отращивать волосы (не без применения нелюбимой Ваней и таможенной собакой химии), дабы поскорее соорудить новую версию чудесной, хотя, и несколько чудовищной причёски.
Одним вечером жаркого летнего дня, Иван возвращался с работы не в настроении. Какие-то злодеи стибрили больше полусотни метров кабеля, и Ваньке с напарником пришлось весь день трудиться в зловещем Агеевом переулке. Переулок этот был совсем небольшим и тупиковым. Узкий проезд меж высоких домов, выходящий на улицу имени Серпа и Молота, он носил бесчестное имя Анастаса Агеева, местного поэта-частушечника, выдающегося собирателя матерного фольклора и стеклотары. Человек это был действительно незаурядный. Когда уже в глубокой старости, в конце восьмидесятых, заслуги Анастаса Всесрамовича были наконец-то оценены по достоинству, интервью у фольклориста взять так и не удалось. Поговаривали, что диктофоны выходили из строя от речей Агеева моментально, а на киноплёнке (как, впрочем, и в зеркале) Всесрамыча было почти не видно.
После того, как Безымянный тупик был переименован в переулок Агеева, на стенах домов загадочным образом стали появляться бранные надписи, зарифмованные в до безобразия скабрезные частушки. Но это было относительно безобидной аномалией бывшего Кривого тупика. Ходили упорные слухи, что в шестидесятые в Кривом располагалась некая секретная лаборатория. Так это или нет, едва ли кто достоверно знал, но, тем не менее, со временем в будущем Агеевом переулке стали замечать «странных собачек». «Собачки» эти отчего-то появлялись только по ночам, передвигались на задних лапках, и пронзительно-заунывно выли на луну. К концу девяностых «собачки» изрядно обнаглели, и в беззвёздные ночи появлялись даже на Серпентарии, и, периодически, покусывали запоздалых одиноких прохожих. Одним из первых покусанных был стилист Самуил Раков.
Однако, нравы в стае оборотней (да-да, это были именно оборотни) с годами менялись. Вой их был теперь не таким леденящим душу, а даже немного гламурным. Они начали следить за собой, извели блох, подкрасили коготки. Впрочем, после произошедших метаморфоз, местные жители стали бояться оборотней пуще прежнего. А в Агеевом переулке на стене дома таинственно появилась новая надпись. Выглядела она приблизительно так: «В переулке у Агея, Даже оборотни – геи, И, похоже, дед Агей Тут единственный не гей». Приблизительно.
Не удивительно, что после целого дня работы в столь малоприятном месте, которую едва успели закончить к закату, Иван Медведев был угрюм, раздосадован и подавлен. Он уныло брёл домой по нескончаемым лабиринтам «комы», предвкушая узреть супругу в скверном настроении, и в облаке токсичных веществ. К просторной комнате Медведевых, разделённой шкафами на две половинки с границей ровно по центру единственного окна, можно было пройти двумя путями. По крайней мере, Ванька знал только два. По правому Ёшкиному проходу, и по левому Ёшкиному проходу.
Оба этих мрачноватых коридора получили своё неофициальное название по имени легендарной самогонщицы Ефросиньи Вакханалиевны Заворотнюк-Недоливаевой, в определённых кругах известной, как бабка Ёшка. Ёшка варганила белесую мутноватую спиртосодержащую жижу с загадочной рецептурой и неповторимо зловонным душком, а так же приторговывала ею, кажется, около полувека. И, невзирая на более, чем почтенный возраст, оставлять своего асоциального занятия не планировала. Жила бабка Ёшка в большой тёмной комнате, в которой было лишь одно окно, да и то выходило в сумрачный коридор. Через это оконце, жрица самогоноварения продавала страждущим (а таких было немало) своё колдовское зелье в не слишком чистых стеклянных, либо мятых пластиковых ёмкостях. Жилище Заворотнюк-Недоливаевой располагалось тактически чрезвычайно выгодно: одна его дверь выходила в левый Ёшкин проход, а вторая – в правый. Имея столь ощутимое преимущество и возможность свободного манёвра, Ефросинья Вакханалиевна без труда скрывалась от правоохранителей или народных дружинников в те далёкие годы, когда бабку Ёшку ещё пытались кое-как притеснять.
Машинально Иван свернул в левый Ёшкин проход (так было чуть ближе), и почти сразу наступив на что-то скверное и достаточно скользкое, Ваня опрокинулся и ничком растянулся на грязном полу. «Да ёшкин кот, зачеши твою кукушку!» – разразился бранью электрик Медведев, потирая рукой ушибленный затылок. Нужно заметить, что у Ёшки котов была целая дюжина, все как один угольно-чёрной масти, все с миловидными мордочками и стервозно-мстительным нравом. Ёшкины коты вели вольный образ жизни, возвращаясь в комнату к хозяйке либо от бескормицы, либо скрываясь от праведного гнева кого-нибудь из жильцов. Стащить что-нибудь съедобное с коммунальной кухни, партизанить у огромного аквариума дяди Гриши, устроить ночное сафари на грызунов в подполье, или романтическую тусовку с серенадами на чердаке – это были излюбленные занятия ёшкиной стаи. Ходили слухи, что дворничиху Людмилу Едокову, прозванную в «коме» Людоедой за склочный характер и лёгкое человеконенавистничество, ёшкины коты и вовсе довели до умопомешательства.
Рассказывают, что Люда Едокова долгие месяцы всячески притесняла ёшкину живность – гоняла котов метлою, препятствовала их разудалому робингудству на кухне, почти извела крыс и мышей, серьёзно сократив разнообразие ежедневного меню кошачьей банды. В конце концов, Людоеда накликала на кошачьи головы живодёрню. Благо, ёшкины коты, наученные годами непростой жизни в «коме» успели вовремя скрыться. Месть хвостатых пройдох была изощрённой. Хмурой мартовской ночью под дверью в комнату дворничихи раздалось разудалое пронзительное мяуканье. Людоеда явно была на чеку, и стремглав вылетела в коридор, сотрясая в поднятой руке метёлкой и призывая все возможные несчастья на кошачьи головы. Ёшкины кошки бросились наутёк, однако, оставаясь в пределах видимости своей супостатки. Почуяв, что вот-вот накроет всю кошачью бандгруппу, Людоеда опрометью неслась по «коме», и, в пылу погони, выбежала на улицу, как была в одном халате. Преследование продолжилось по тёмной мостовой Серпентария. Потом злокозненные кошки, а за ними, и ослепленная жаждой мести (в стремлении смести с лица земли ненавистных зверьков) Людоеда, на полном скаку завернули в недобрые трущобы Агеева переулка.
Той же ночью ёшкины коты благополучно вернулись в «кому», а вот Люду нашли только утром. Продрогшая, она обнимала метлу, и бесцельно скиталась по улице, повторяя отстранёно, ни к кому не обращаясь «кошечки… собачки… дед Агей!». На последних словах несчастная судорожно вздрагивала. Рассказывали, что в психдиспансере, где Люда провела какое-то время после ночных похождений в Агеевом переулке, с её уст периодически срывались крайне скабрезные и непристойные частушки.
Медведев встал, отряхиваясь, и вспоминая бабку Ёшку со всеми её питомцами вкупе самыми нелестными словами. Прихрамывая, Иван продолжил свой путь домой. Надо ли говорить, что после всего пережитого за этот нескончаемо долгий день, Ваня вовсе не обрадовался, когда дверь слева от него со скрипом распахнулась, и в левый Ёшкин проход с криками и хулою вывалилось хронически нетрезвое тельце Одноглазого Пью, сжимающее в редких зубах смердящую самокрутку.
– Шароварить вас на камбузе, колоброды штопанные! Топают, топают, топают, крысиное вымя! Прочубучаться, выпруться и копытищами бороздуют, борзошлёпы перегнойные. Курьи гланды вам на завтрак, рыбьи уши – на обед! Я Гар-р-нюк! Я пью!
Однако, Иван Медведев не оробел и не растерялся. Демарш Пью стал последней каплей, переполнившей почти бездонную чашу ваниного терпения. В его унылом взгляде вспыхнули недобрые огоньки. Иван схватил Гарнюка за шиворот и молча нанёс ему пару увесистых тумаков. Но неожиданно ловкий и вёрткий одноглазый дебошир проворно вывернулся, и практически на четвереньках бросился бежать обратно в спасительную комнату, по пути потеряв левый валенок. Медведев механически подхватил гарнюкову «черевичку», и, охаживая «Сидырыча» его же обувью по тощей спине, ринулся вслед за ним. Затем, подхватив среди гарнюкова хлама обрезок трубы, Ваня подпер ею дверь в комнату Одноглазого Пью снаружи. В левом Ёшкином проходе на миг воцарилась тишина. Медведев шумно выдохнул, будто по волшебству вновь став самим собой – унылым и измотанным, он повернулся и двинулся домой.
Гарнюк же, выждав минут десять, начал горланить, временами подвывать и тщетно пытаться выбраться из импровизированной темницы. Рассказывают, что Пью освободил его собутыльник Вася-Петя лишь на третий день, когда Пью уже сорвал голос, изрядно одичал и слегка обезумел. С тех пор Елистрат Сидорович опасался безалаберно выскакивать в левый Ёшкин проход и пугать всех подряд. Теперь он долго и внимательно выглядывал, подбирая жертву побезопаснее, и навеки люто возненавидел электрика Медведева.
Светлана Скворцова пробудилась, когда за окном уже было светло. Взглянув непослушными, спросонья плохо видящими глазами на циферблат большого старого будильника, стоявшего на прикроватной тумбе, она тяжело вздохнула «пол седьмого». Повернувшись на другой бок, в надежде «урвать» ещё хотя бы полчасика сна, Света с удивлением обнаружила, что Миши на его законной левой половине кровати нет. Покрутившись в постели ещё четверть часа, Света обречённо поняла, что ей уже не уснуть. Нырнув в длинный почти до пола розовый махровый халат, Светлана Скворцова набрала с помощью помпы воду в кружку с надписью «Наташа» и выкурила сигарету, стоя перед открытой крохотной форточкой. Затем, набросив на плечо большое полотенце с изображением женщины в купальнике и солнцезащитных очках, и, прихватив шампунь, Света отправилась к душевым в надежде, что в субботу, да ещё и в такую рань традиционной очереди в «пеналы», как называли узкие душевые комнатки-кабинки в «коме», не будет. Три душевые находились в небольшом холле, достаточно далеко от съёмного и неуютного жилища Скворцовых. Холл этот местные именовали «болото» во-первых, из-за непотребно буро-зелёного цвета побелки на стенах, а во-вторых, из-за постоянно повышенной влажности, вызванной хроническими протечками ветхих водопроводных (в лучшем случае) труб.
Светлана свернула в Кривой коридор – самый короткий, хотя и не сказать, чтобы прямой путь к «болоту». Кривой коридор вполне оправдывал своё название. Проход вился, резко сворачивал, обходя выступающие углы, расширялся, сужался, кружа голову и создавая неподражаемое ощущение гротескной издёвки строителей. В определённый момент, коридор оборвался лестницей, ведущей с третьего этажа вниз. Света спустилась, и, пройдя метров пять по второму этажу, ей пришлось подниматься уже по другой лестнице обратно на третий. Таким незатейливым образом Кривой коридор огибал комнату Васи-Пети. Васей-Петей в «коме» прозвали Василия Зигмундовича Выходцева. В бытовой повседневности его можно было бы назвать тихим и почти незаметным. Василию было под пятьдесят, на сутулых плечах он носил видавший лучшие времена, просто таки древний пиджак неопределённо серого цвета, а на крючковатом носу очки. Ветхие дужки очков давно отломались, и Вася-Петя приспособил к своей оптике две резинки, которые он, при надевании очков заправлял за уши. Большие, кажется, какие-то мохнатые уши Выходцева от такого надругательства радикально оттопыривались. И без того не аполлоновская внешность Василия, после таких метаморфоз большинству обитателей «комы» казалась чрезвычайно забавной. Свете же Скворцовой его было ужасно жалко. Выходцев получил своё прозвище за то, что, будучи в нетрезвом состоянии, представлялся всем и откликался исключительно на имя Пётр. Приняв даже немного спиртного, Василий преображался. Его унылое одутловатое, какое-то недобритое лицо приобретало осмысленное и, порой даже, волевое выражение. Рыхлый живот подтягивался. Выходцев, не смотря на свой весьма малый рост, в те нередкие моменты, когда в нём просыпался Пётр, умудрялся глядеть сверху вниз даже на высоченного Колю Крокодила.
Похмельный синдром вообще малоприятен, но для Васи он был настоящей трагедией. К традиционным и противным общечеловеческим симптомам этого утреннего недуга, в случае Выходцева прибавлялась драматичная утрата своего второго «я», надо заметить, более яркого и живого, чем «я» первое. Впрочем, грусть Василия длилась обычно не долго, и, при наличии хоть каких-то денег, и хоть какого-то собутыльника (всё же Выходцев был человеком интеллигентным, и питие в одиночестве считал моветоном), на худой конец, того же Гарнюка, Василий спешил к бабке Ёшке, и, вскоре снова обеспечивал себе счастливую встречу с Петром.