- Ты красивая очень - сказал я; неуверен, что можно было придумать что-то более неуместное в данном случае.
Она смотрела мне в глаза своими живыми глазами и упорно молчала: мой глупый комплимент её нисколько не задел. Я загнал себя в глухой угол; невольно я оказался в положении ещё более дурацком чем Валерия, во всяком случае она хотя бы чувствовала себя на своём месте, органично. Мне показалось, что сейчас я не способен вытянуть из неё ни единого слова, как из партизана угодившего в плен. Её молчание постепенно становилось угрюмым и непобедимым. Сколько можно обнаружить глубины в женщине, если ты, конечно, очень хочешь оную обнаружить. Что я мог ей ещё сказать, какую глупость мог ещё сморозить? Ничего более не лезло в голову; я просто смотрел на её рябоватое, словно посыпанное ржавчиной, выразительное лицо. Колени сидящей, круглые и спортивные, похожие сейчас на твёрдые бледные яблоки, тоже привлекали моё внимание.
Интересно, чтобы она сделала, если бы я сейчас нагнулся и поцеловал её в губы. Не думаю, что она залепила бы мне пощёчину, для этого она слишком варварка, слишком далёкая от Рима, чтобы опуститься до столь патетического жеста. Оставьте пощёчины сложившим себе цену парижанкам; они знают в них толк, они с птичьим молоком матери впитали это искусство: хлестать мужчин аристократической ручкой. Это их право и святая их обязанность быть всегда на стрёме, оставаться вечно парижанкой, носить с собой в сумочке про запас несколько пар дополнительных сменных оплеух. Иное дело Восточно-европейская равнина, которая уж никак не страдает дурновкусием в виде хорошо поставленных на широкую ногу ложноклассических пощёчин.
- Отвернись - приказала Валерия; голос её был значительно грубее чем мне показалось в первый раз.
Я послушно отвернулся навстречу ветру и скрытому за облаками мутному пятну солнца. А что мне ещё оставалось делать, я вёл себя, как школьник - отличник и паинька. Женщина за моей спиной отчётливо возилась. По всей видимости, она подтиралась и одевала неуклюжие тёплые штаны. Мне захотелось обернуться, плюнуть на свою романскую галантную зашоренность и обернуться, сделать это назло всем своим рафинированным предкам, но западноевропейское жеманство крепко держало меня за яйца, словно норовистого бычка.
- Давай я проведу тебя домой - вот и всё, что я смог выдавить из себя, будучи повёрнутым в обратную сторону, как будто предложив свои куртуазные услуги влажной осенней погоде.
... седьмая запись в дневнике
Питера тянуло в лес, "зов предков": так он пояснял эту тягу. Сначала это меня вполне устраивало и умиляло: осенний лес, грибная столетняя затхлость, облетающий багрянец, замшелые при - иной раз получались очень свежие красочные снимки. Но вскоре я начал тяготится нашими долгими пешими прогулками, красота в больших дозах начинала довлеть, очаровательный осенний лес обернулся в тягость, превратился в довольно скучное и заурядное явление. Но время от времени мы снова его посещали, бродя между уже порядком облысевших стволов и тщательно всматриваясь себе под ноги. Как правило мы искали грибы или делали вид, что заняты их поиском. В тот раз мы тоже вошли в лес и двинулись живописными тропками грибников. Быстро наши пути разделились, Питер ответвился в другую сторону. Я шёл в одиночестве, погружённый в навязчивую красоту этих мест. Я был пресыщен ею, словно прелестями опостылевшей подружки. Лес сейчас казался мне быстро стареющей и оттого неугомонной красавицей, болезненно переживающей за свою обречённую сексуальность. Лес меня больше не волновал, к этой даме я потерял всякое влечение и окончательно охладел.
Иногда гриб, словно эректный пенис, поднимался на обочине моего зрения; я срезал его, как будто кастрировал блудливую землю; если везло то это были увесистые негритянские фаллосы с толстенькой коренастой ножкой и небольшой облезлою залупой. Я не искал их специально, они случайно попадались мне на глаза - тугие, красиво выпирающие хуи, словно лес с неким умыслом, нарочно афишировал своё великолепное мужское достоинство. Иногда гриб случался липким, покрытым какой-то подозрительной блестящей слизью, словно только что после эякуляции; брать его в руки - всё равно что удовлетворять жеребца. Очень скоро мне откровенно наскучила эта охота за плотными лошадиными членами самой Природы. В какой-то момент я почувствовал себя извращенцем. Глупо, конечно, но эта мысль надёжно загрузла в моём сером мозгу. Я думал: " В собирании грибов есть что-то гомосексуальное, заниматься этим - всё равно что прикидываться голубым. Наверное люди с нетрадиционной сексуальной ориентацией обожают это делать: хватать грибы за ножки и срезать их у самой мошонки земли". Общение с природой оказалось для меня слишком половым занятием. Может кто-то и испытывал определённое удовольствие, но я при этом оставался совершенно равнодушным. Близкое знакомство с лесом меня не возбуждало, я даже начал подумывать, что ремесло грибника - сугубо женское. В какой-то мере, близкое знакомство с лесом, оказалось для меня слишком близким.
Так собирая грибы и предаваясь патологическим размышлениям, я забрёл в какую-то глухомань. Питер бродил где-то в другой стороне, наши грибные дорожки давно разошлись - обычная стратегия для любителей-грибников: раздвоиться для более результативной половой жизни. Я не волновался по этому поводу, поскольку считал сие вполне естественным: грибники очень часто и намеренно теряют друг друга из вида. Оказавшись один, я взобрался на вершину покатой балки и не поверил своим глазам. Внизу, почти на треть погрузившись в почву, торчала исполинская летающая тарелка. Она выглядела очень старой, пологие плоскости её корпуса местами зеленели, покрытые слоем вездесущего лишайника. Потерпев крушение, НЛО снесло более половины соседнего холма; на месте падения, вокруг рабочего тела тарелки, образовался мощный земляной вал. Деревья здесь были немногим реже, стояли не такой дружной кучей и по возрасту явно уступали основной части леса. Это казалось невероятным и подавляло своей неожиданностью и своим масштабом. Подобное могло пригрезиться только в дурном сне. Я видел вошедший глубоко в грунт неопознанный летающий объект и всё никак не мог поверить своим глазам. У меня, пожалуй, отвисла челюсть, мой мозг ни за что не хотел воспринимать увиденное. В этом было что-то издевательское: одновременно и невозможное и вполне будничное.
Я поспешил сделать несколько снимков, слава Богу, фотоаппарат был при мне, словно боясь, что НЛО бесследно растворится в воздухе. Но на сей раз объект и не думал исчезать, тарелка надёжно покоилась в гуще леса, уже не одно десятилетие покрываясь мхом. Чтобы приблизиться к артефакту, я начал осторожно спускаться по сырому склону холма, но сделав несколько неуклюжих шагов, я остановился, как вкопанный. Внизу почти у самого подножья летающей тарелки я неожиданно увидел Питера. Он шёл неосторожно разгребая ногами павшую листву. Не знаю почему, но я замер, наблюдая за тем, что происходит внизу. Питер остановился в непосредственной близости от НЛО; он скинул рюкзак и достал оттуда толстую краюху житного хлеба. Что он собирался делать, неужели решил подкрепиться - оригинально: заморить червячка под сенью инопланетного звездолёта. Оказывается Питер не был лишён сентиментальной жилки, кто бы мог подумать. Разломав коричневую буханку, он крошил пальцами хлеб и разбрасывал крошки далеко в сторону, словно приманивая голубей. Я услышал какие-то странные, словно смоченные, звуки - Питер внятно и громко чмокал языком. Казалось он действительно кого-то приманивал, но кого? Ничего кроме деревьев вокруг него не было. Жалкие раздетые стволы и только - праздник осеннего эксгибиционизма подходил к концу. Неожиданно я заметил какое-то невнятное шевеление; листья вокруг Питера пришли в движения, заволновались и из-под них начали появляться жуткие исковерканные фигуры мертвецов, совсем, как те, которых мы видели в одну из памятных ночей, ожившими на кладбище, во время ловли древляка. И вот опять.
Трупы во множестве повыползали из-под листьев, привлечённые чмоканьем Питера. Они выходили из какого-то летаргического состояния и двигались словно пьяные подростки, жалкие и гнусные одновременно. К людям они имели отношение весьма косвенное, напоминая последних только в общих чертах, очень приблизительно и схематично - остатки потерпевшего кораблекрушения человеческого естества. Мертвецы алкали пищи, клацая своими голыми немецкими челюстями. Они с трудом подбирали разбросанные Питером хлебные крошки; мякиш проваливался у них между костлявыми пальцами и мертвецам то и дело приходилось начинать всё сначала. Не обошлось и без эксцессов: иногда на того кто становился счастливым обладателем малой толики хлеба нападали менее удачливые соседи, происходила громоздкая потасовка, более напоминавшая свалку костей - два, три или четыре доходяги барахтались в общей лязгающей куче, пытаясь отобрать у друг друга заветную крошку. Трупы были бестолковыми и жадными, они вели себя довольно агрессивно: толкались, боролись, хватали друг друга за ноги, делали подножки - хлебная крошка переходила из рук в руки пока какой-то ловкач не успевал её вовремя проглотить.
Я стоял на возвышении и, никем не замеченный, фотографировал кормление мертвецов. Человек пятнадцать их, собираясь в стаю, обступили Питера со всех сторон - он был окружён скелетами. Подойдя вплотную, трупы людей смотрели на него в упор, они как будто чего-то ждали. Я испугался, мне казалось, что они готовы в любой момент напасть на моего напарника и разорвать его в клочья. К несчастью у Питера больше не оставалось хлеба и он, словно обречённый быть съеденным заживо, опустив руки, устало умостился своим задом на рюкзак. Совершенно неожиданно мёртвые, все до единого, последовали его примеру: они пали на землю и подползая всё ближе, сгрудились вокруг Питера тесною кучкой. "Семейная фотография": подумал я, делая снимок. Да, действительно, картинка была идиллической, фото на память: любящее семейство собралось под сенью неопознанного летающего объекта. Питер, как почтенный папаша, восседал в эпицентре многолюдной родни. Трупы бережно обнимали его за ноги, ласкали руки, гладили по голове, я чувствовал их благодарность. Эти мерзкие останки людей питали к Питеру самые нежные чувства. Как дворняжки, они были привязаны к нему, если не сказать больше: они полностью от него зависели, готовые лобызать расшитую туфлю своего повелителя. Питер был за них в ответе, он сам взвалил на себя это неординарное бремя, бремя живого человека, и за это мертвецы платили ему истовой собачей преданностью. Они являлись его верноподданными. Можно было подумать, что в их отсыревшей, полной гнилятины, груди снова запульсировало живое, свежее, словно роза, сердце, ритмично рождая артериальные взрывы.
Питер находился в гуще оживших трупов, словно в кругу своей семьи; он улыбался, я видел его немного растерянную, словно криво приклеенную, улыбку. Сомнений не было: он ощущал себя среди своих. Его родина находилась не в Восточной Европе, нет, его родина находилась среди мертвецов. Он принял их в своё сердце, и давно сгинувшие и сгнившие ответили ему взаимностью. Они не кусали его, не грызли, не царапали, мертвецы были смирными и покладистыми, словно выбившиеся из сил любовники. Среди падали рода человеческого Питер чувствовал себя в своей тарелке. Вполне возможно, что именно поэтому он и вернулся обратно из Западной Европы, бросил живых ради жмуриков, променяв любовь животной бабёнки на возможность преломить хлеб с усопшими предками.
... восьмая запись в дневнике
- Хочешь я тебя сфотографирую? - спросил я у Валерии - Пропущу твоё изображение через множество экзотических фотофильтров, хорошенько отретуширую в фотошопе - будешь дистиллированной красавицей, не хуже Марлен Дитрих, такой же тощей и дикой. Ты знаешь кто такая Марлен Дитрих?
Она взирала в мои глаза, прищурившись, словно стоя на горизонте, и пытаясь меня различить. Я чувствовал между нами геологические расстояния. Мы смотрели друг на друга с разных эпох и разных планет. Да, с разных планет с тёмными именами, хотя я мог её тронуть, всего лишь протянув руку - представительницу рыжей цивилизации, варварку, конопатую инопланетянку. Я даже не был уверен, понимала ли она меня вообще, может я понапрасну метал свой идиотский бисер. Вид у меня, наверное, был совершенно дурацкий. Интересно - подумал я - что она видит на моём месте. Это я для себя фоторепортёр, разочаровавшийся малый, пришей к кобыле хвост, неудачник с планеты постылой Западной Европы. Для неё я кто-то другой - но кто? Может какой-то принц, полный непонятных речей, может какое-то диковинное животное, типа древляка или дождевого червя, неожиданно выползшего перед её очи, а может вообще какая-то клякса, разумная и гнусная, как от раздавленной на стекле мухи.
- Там откуда я родом, у меня много друзей, связанных с модельным бизнесом. Хочешь я сделаю тебя фотомоделью, будешь незабвенно сверкать на подиуме и глянце? Нет проблем, могу устроить. Станешь девушкой года, дикая красота сейчас в моде, твои рыжие волосы и синие глаза быстро превратятся в тренд. Ты сможешь легко, налево и направо, торговать своей внешностью, пипл будет тебя хавать и ты надолго осядешь в грёзах озабоченных самцов. Ты, наконец, узнаешь себе цену, откроешь для себя новый мир, мир поклонников, райских интриг, фотосессий, портфолио и гнусненьких извращений. Города, куда я тебя увезу, это центры мирового зла, там всё непросто, всё исподтишка, они сверкают в ночи, словно отшлифованные амстердамскими евреями бриллианты. В них твоя красота будет тысячекратно отражаться всеми гранями профессиональной рекламы. Только скажи да.
Только кивни головой и мы покинем этот проклятый край. Зачем тебе Восточная Европа, эта многовековая сточная канава, ты сгниёшь здесь бес следа? Здесь невозможно быть счастливым - это противозаконно; здесь могут быть счастливыми только мазохисты и конченные ублюдки. Это воистину бесплодная земля: на перегное почивших поколений здесь так ничего и не появилось, ничего не произросло. Природа в этих местах оказалась неизлечимо больной, она зашла в тупик и плодит одни уродства. Законы перспективы здесь упразднены, чтобы не пугать людей, перспектива здесь противоестественна, как заблёванный фрак. Куда бы ты ни пошла всюду промозглая железобетонная серость и сырость, всюду тебя встретит стена. Отсюда надо бежать, высоко поднимая ноги, ибо эта грязь липкая, как клейстер, - в неё отхаркивали многие поколения пропащих людей. Соглашайся и я заберу тебя отсюда, вынесу на руках вон, ненаглядную мою варварку. Прочь из этой скверны, настырного хамства, смрада, алкоголизма. Если Бога убили, от он рухнул в Восточной Европе - повсюду вонь его разложения.
Валерия вяло смотрела на меня своими синими глазами и молчала. Было в её взгляде что-то угрюмое и скотское. Я никак не мог понять, что там творится у неё за черепной костью. Уловила ли она хоть слово из того что я сказал. В этих аморфных коровьих мозгах любая мысль загрузала, словно в февральском киселе. Или может мне показалось, что я всё это произнес вслух? Почему она молчит, почему всё время молчит? Она что, проглотила язык, потеряла ненужный дар речи, или ей просто лень ворочать во рту этим розовым лоскутом нежной плоти? Ну, хотя бы послала меня на хер что ли, или наваристо плюнула в рожу. Как же мне хотелось в этот момент схватить Валерию за грудки, словно зарвавшегося поддонка, и что есть силы тормоша, вытрясти, наконец, хоть какой-то вменяемый звук. Ну, не молчи, скажи что-нибудь, выдави из себя хоть слово в ответ. Почему Валерия такая привлекательная, такая желанная и такая безмолвная, безвольная, такая никакая - плевок на речной глади? Что нужно сделать, чтобы её разворошить, чтобы на дне её вечно сонных глаз что-то шевельнулось, чтобы какое-то чувство сдвинуло с места её раз и навсегда застывшую форму, каменно-угольную твердыню её Я? Как обратить на себя её внимание, заставить себя, наконец, заметить, принять себя всерьёз? Я стучался об эту женщина, как рыба об лёд. Кто я для неё? Нет, не принц, полный непонятных речей и даже не древляк, уплетающий мертвечину. Разве что безобрАзное и безОбразное, гнусно переливающееся пятно, нечто вроде амёбы, которое принимает всякую форму, но при этом напрочь лишена своего собственного явного обличия. Должно быть, примерно так, меня видели все местные жители: чьмо, мудак и Протей. Нечто бесформенное, неподдающееся определению жило рядом с ними, делило вместе с ними кров и пищу, но всегда при этом оставалось как бы в стороне, как бы ни при чём, как бы за гранью сознания, что нельзя было ухватить за хвост и окончательно для себя уяснить - это был я.