Тонкая фанерная дверь в подсобку, где среди вёдер и швабр, притаясь, едва дыша и стараясь не чихнуть, скорчившись в темноте, сидела перепуганная Катя, не закрывалась изнутри. Шагов подошедшего слышно не было, и когда дверь беззвучно начала открываться, Катю сковал ужас. Если бы не это онемение, когда, как во сне, пытаешься убежать, а ватные ноги не отрываются от земли, когда хочется крикнуть и лишь хрип вырывается из пересохшего горла, она, может быть, и завопила бы, завизжала на весь замерший в хрупкой тишине музей.
- Катя, не бойся - это я, - свистящий шёпот больно хлестнул по нервам, но и принёс долгожданное облегчение. - Извини, немного задержался. В тронном зале работали реставраторы, и никак было мимо них не проскочить. Все, наконец, разошлись. Пойдём. Я покажу тебе ночной музей.
Рука, протянутая в приоткрытую дверь, была сильной, уверенной и ледяной.
***
Страшно и неуютно ночью в музее, а уж с подобным провожатым и подавно. Дрожа и кляня себя за то, что поддалась давящему обаянию и искушению поучиться у великого мастера, Катя вылезла из теперь уже казавшегося ей уютным и безопасным убежища. А может, вся его история вымысел? Может, это всё-таки маньяк, таким извращённым способом заманивающий беззащитных девушек?
Катин провожатый, не замечая её терзаний и сжав дрожащие влажные пальцы в своей огромной кисти, шёл уверенным, но бесшумным шагом, и даже через громкий стук собственного сердца она слышала, что наполнена музейная тьма не пыльной пустотой и скрипом рассыхающегося паркета, а шелестом, шёпотом, невнятной вознёй, приглушённым бормотанием. Что вдруг, чу - и разорвалась тишина лёгким дробным цокотом каблучков - это пробежала, возвращаясь на своё место, поправляя на бегу лиф, смазливая фрейлина с группового портрета, занимающего всю стену зала. Вот шевельнулся и вновь застыл, чуть поменяв напряжённую позу, уставший Геракл. А вон там хихикнула и почесала затёкшую ногу одна из мраморных граций. В любом помещении жутковато ночью в полутьме - а в музее страшней многократно. Ведь окружён незваный гость не безликими, нейтральными и бездушными вещами, а теми, в которые их создатели, заслужившие право для своих творений находится в этих стенах, вложили такое невероятное количество труда, энергии и таланта, что оживили их. Оттого в пустынных ночных залах музея человек не одинок, нет - ожившие призраки властителей и убийц подмигивают ему с портретов в тяжёлых золочёных рамах, затхлый ветерок срывается с вееров гламурных напудренных красавиц, взывают распятые с многочисленных крестов и тянут, тянут к нему искривлённые когтистые лапы чудовища с холстов, наполненных порождениями уснувшего разума.
Внезапно, провожатый резко остановился.
- Вот, смотри. Вот что на самом деле мы создаём, - произнёс он надтреснутым хриплым голосом.
Они стояли на пороге огромного бального зала. В его полумраке - не в полной тьме, а в мерцающем голубоватом свечении, исходившем от незажжённых люстр, негорящих свечей и чадящих без огня канделябров, шёл бал. Бал призраков. Пышные и едва одетые красавицы Рубенса грациозно поднимали полные босые ноги в котильоне с аскетичными Апостолами Эль-Греко, рембрандовская Саския осторожно, чтобы не нарушить причёску, ластилась в танце к затянутому в кружева и жабо Ван Дейку, а ренуаровские голубые и розовые дамы за неимением достаточного количества мужчин плясали попарно. У стен зала теснились несколько Мадонн с пухлыми младенцами на руках, которых некому было пригласить, два строгих Римских Папы в тиарах и шумная группа полуголых пьяных Фавнов и Сатиров, с которыми не рискнули танцевать даже изголодавшиеся по мужскому обществу Венеры и Данаи.
Катя была уже в полуобморочном состоянии, когда провожатый, с жадностью наблюдавший за танцем, наконец вспомнил о её существовании и, заметив её бледность, попросту побрызгал на неё вином из кувшина, выхватив его из висевшего на стене фламандского натюрморта. Катя тут же пришла в себя.
- Что вы делаете? - взвизгнула она.
- Не волнуйся, - ухмыльнулся Художник. - Оно не оставит пятен. Ведь мы всего лишь призраки.
***
- Нет! Не так! Неправильно!
Они занимались почти неделю, и Катя уже начала отчаиваться. Поначалу всё шло отлично: Мастер разбирал Катины ошибки, исправлял, показывал. Объяснял тонкости и приёмы игры светотеней, хитрости смешения цветов и обманчивость классической перспективы, то ли утаённые, то ли неизвестные преподавателям её училища. У Кати получалось, Мастер хвалил, и она была счастлива, всё более и более проникаясь нежностью и ослепляясь новым, ранее неиспробованным чувством. Но постепенно всё изменилось: Художник становился более хмур и раздражителен, не хвалил, молча исправлял, указывал на ошибки, мрачнел и вот сегодня его прорвало.
- Катя! Bella donna! Что ты делаешь? Я разве просил тебя копировать это? - они стояли, разложив мольберт, перед огромным портретом одного из правителей империи, изображённого в полный рост, в воронённых, тускло отблескивающих латах и с горностаевой мантией поверх. - Зачем мне эта слащавая копия? Я просил тебя нарисовать душу - ты понимаешь - душу этого человека! А ты мне копируешь сытого самодовольного кота с этой бездарной мазни! Ты его видела на балу? Нет! И знаешь почему? Потому что этот портрет - ложь! Художник не вложил в него себя, не вскрыл кистью, как скальпелем, оболочку и не выплеснул содержимое на холст. Он просто запечатлел то, что увидел на поверхности, приукрасил и нарядил. Он получил своё вознаграждение, но его портрет никогда не оживёт, потому что там, внутри никого нет, нет души, некому оживать. Понятно?
- Да, - едва слышно прошептала поникшая ученица.
Но Мастер уже разошёлся.
- Ты отлично копируешь видимость. Но кому нужна видимость? Для этого есть этот, как он у вас сейчас называется - фотоаппарат. А ты должна написать портрет человека. Понимаешь? Человека! Личности! Что ты о нём знаешь? О том, кого рисуешь? Ты должна знать!
- Ну, он это... великий, и это, ну, окно прорубил, - ещё тише прошептала совершенно расстроившаяся Катя.
- Окно? Какое к чёрту, окно? Головы он рубил, а не окна! Понимаешь? Сам, своими руками! Казнил, на кол сажал. А что он единственный из ваших царей, при котором население страны уменьшилось, вымерло - знаешь? А то, что он лично пытал своего сына - в курсе? Что ж ты его добрым дядюшкой рисуешь? Он может быть одет во что угодно, и фон может быть любым, хоть в розовых амурах, но душа, душа его дьявольская, извращённая должна проявиться на твоём портрете. А до тех пор - это парадная мазня, и такой портрет мне не нужен - он не оживёт. Да и тебя он художником не сделает. Начали заново! Бери кисть. Расслабься, теперь настройся, проникни в его душу, прочувствуй её чёрную глубину и выложи её сюда, вот на этот кусок холста. И прекрати хныкать, черт тебя подери!
***
Всю промозглую питерскую осень и часть рано начавшейся бесснежной зимы Катя приходила в музей почти ежедневно. Пространство между шкафом и стеной в кладовке, в которую она иногда пряталась вечером, чтобы продолжить урок в ночном музее, было завалено отброшенными Мастером в раздражении эскизами. Билетёры у входа уже знали её в лицо и не требовали предъявить давно просроченный пропуск, старушки-смотрительницы привыкли к ней и лишь переживали, что худеет "их девочка", что с лица спала, и круги тёмные под глазами всё увеличиваются. А ей и впрямь было плохо. От постоянного недосыпа и нервного напряжения Катя то замирала внезапно на полуслове, то начинала что-то бурно и невпопад говорить. У неё пропал аппетит, и даже не обращавший внимания на такие мелочи Мастер, заставлял её ходить в музейное кафе и следил, чтобы она хоть что-то съела. Впрочем, на этом его забота и заканчивалась. Он стал ещё требовательней и раздражительней. Чаще срывался и кричал на ученицу, рвал начатые рисунки и однажды даже влепил ей пощёчину. Катя молча глотала слёзы, уходя вечером из музея клялась себе, что больше сюда не вернётся, а утром, забыв обо всём, спешила обратно. Ее тянуло к Художнику, как мотылька к огню. Катя стала пропускать занятия в училище, чуть не завалила сессию, и лишь благодаря нескольким отличным работам, сделанным под наблюдением придирчивого Учителя, ей простили едва сданные прочие предметы. Она нашла в библиотеке его биографию, прочла и два дня не могла заставить себя даже выйти из квартиры. У неё поднялась температура, лихорадило. В полузабытьи, в которое она периодически впадала, ей мерещилось, что стоит открыть дверь, и этот страшный, разнузданный и безудержный монстр накинется на неё, отхлещет по щекам, сорвёт платье и вопьётся жадными полными губами, высасывая из неё остатки едва теплящейся в её невесомом прозрачном теле жизни. От этой сладостной жути Катя просыпалась в поту и долго ещё лежала, прислушиваясь к чему-то, тоскливо и требовательно ноющему внизу живота.
На третье утро температура спала, и Катя, не в силах противиться тёмному и страстному желанию и теперь уже не чужому, а её собственному, идущему изнутри жару, помчалась в музей. Теперь она понимала, кто он.
Великий дар и беспредельная гордыня, точная рука и черное сердце, волшебные мечты и дикий норов. Портовые трущобы, дворцы вельмож, тюремные камеры, церковные алтари. Гений и убийца, первопроходец и дебошир, скиталец и скандалист. Теперь она знала, как его надо писать.
***
Катя потеряла счёт времени. Сколько часов, сколько дней просидела она в подсобке с палитрой и кистью в затёкшей руке, впившись слезящимися глазами в знакомое до последней чёрточки, окаянное, невозможное, заслонившее весь мир лицо. И вот, наконец, последний мазок. Яростный огонь, скрывающийся за приспущенными ресницами, надменно изогнутый рот, сведённые в нетерпеливом ожидании брови. Талант, упорство, готовность идти по трупам, безумие страстей - картина не утаила ничего. Кате нечего было добавить.
- Все, - выдохнули потрескавшиеся губы. Разбрызгивая вокруг краски упала на пол палитра.
Художник вскочил, в один прыжок оказался перед портретом. Блеснули в торжествующей улыбке жёлтые, изъеденные болезнью зубы. Похожий на рычание смех заполнил крошечную кладовку, ударил в уши. Художник стиснул Катину голову в сильных ладонях, смачно поцеловал, отстранился. В руках его оказалась зажигалка. Щелчок, острое голубоватое пламя озарило на миг заострившиеся черты. Холст загорелся мгновенно, словно огонь таился внутри картины и лишь ждал момента выплеснуться наружу. Катя без сил опустилась на пол.
***
Болит голова. Ну, почему так болит голова? А вот тело совсем не чувствуется, словно и нет его. Словно состоишь вся из головной боли и этого запаха - этого мерзкого, тошнотворного запах гари. И ещё из бессильного ватного оцепенения, когда застыв смотришь, как горит холст, как проедаются и расплываются на нём обугленные по краям дыры, как они расширяются, разрастаются. Стоишь не в силах пошевелиться и наблюдаешь, как оплывают, стекают, причудливо меняя цвет, капли краски, как занимается потихоньку подрамник, и огонь, до того сожравший твой труд, лениво доедает остатки твоей жизни.
Огонь! Вот оно - весь безумный вчерашний вечер, закончившийся обмороком в кладовке, словно выхваченный из тьмы вспышкой яркого пламени, высветился в Катиной памяти. Она вскочила. В беспроглядной черноте нащупала выключатель. Мертвенно-белый свет залил разбросанные по полу листы, остатки обгоревшего подрамника с клочьями холста, и прикнопленный к стене большой лист бумаги с пылающей вверху надписью кармином: Ma Bella Katya.
"Я не обманул тебя. Я просто не сказал тебе всей правды, а это, согласись, не одно и то же. Я получил то, что хотел - свободу и настоящее живое тело. Мир сильно изменился со времени моего заточения, но я уверен, что найду в нем себе и место, и развлечение. Сколько великих картин я ещё напишу! А ты получила свою плату - то, о чём мечтала - ты теперь тоже великий художник. Это честная сделка. Ну, а о том, что прилагается к этому в нагрузку, я сообщать тебе не был обязан. Мир теней не отпускает никого просто так, без замены. Теперь призраком станешь ты. Зато отныне ты будешь вечна. А это не так уж и плохо.
Прощай, великий художник. Прощай, ragazza carina."
***
Ужас и неверие в происшедшее подхватили Катю, швырнули сквозь запертую дверь кладовки и погнали по ещё спящему музею. Она бежала легко и упруго, едва касаясь пола, неслась, не ощущая своего ставшим таким невесомым тела. На выходе на балюстраду второго этажа её внезапно подхватил ветер, ворвавшийся в оставленное приоткрытым нерадивым служителем окно. И понесло, понесло, закружил её сквозняком через анфиладу музейных залов. Вилась вслед ей метель из белых альбомных листов с ненавистным и таким желанным лицом. Десятки, сотни лиц, и каждое ликовало, кривлялось, вопило о своей победе. Из тёмных углов к Кате приглашающе зазывно тянулись руки бесплотных Мадонн и ухмыляющихся сатиров, напыщенных героев и венценосных негодяев, обворожительных красавиц и притягательных в своей безобразности уродов. Катя шарахнулась в сторону, налетела на "Скорчившегося Мальчика", который от неожиданности совсем сжался, промчалась через скульптуру насквозь, просочилась сквозь стену в соседний зал и замерла перед "Криком" Мунка, словно специально для неё прибывшего на выставку.
- Приветствую! Наконец-то! Будем кричать вместе! - бесполая лысая фигура на картине потянулась к Кате безобразно перекошенным ртом, чмокнула, и Катю втянуло в кроваво-красный закат полотна.