Егору даже почудилось, что он слышит запах дыма и шипение жирной свинины на углях. Вокруг была расхлябанная весна: то дуло, то парило, то заливало, то потом пекло нещадно… «А на Средиземноморском побережье наверняка тёплый бриз, крики чаек, золотистый, обжигающий ноги песок, как показывают по телику…» – Егор пошевелил пальцами в туфлях и оттянул угол воротника рубашки.
– А море далеко от дома?
– Не-а, пешком двадцать минут. И прислуга задёшево: убирать там, харчи варить. Мы летим через месяц. Раисе рожать в середине июня, и месяц она там долежит, а вы к родам прилетайте. Заодно будет кому тут за Настей присмотреть.
– Как – за Настей? А ты её с собой не берёшь?
Анатолий помотал головой:
– Нет. Тренер так надолго её не отпустит. Короче, с деньгами я тебе помогу, а ты за дочерью последишь. А потом её с собой привезёте – пусть братику порадуется.
Очень скоро Анатолий действительно принёс Егору тысячу долларов и билеты на самолёт. В стране все, кто мог, держали сбережения в иностранной валюте, доверия к которой было больше. Иванов отдал часть зелёных бумажек Кате, а часть припрятал; знающие люди рассказывали, что за границей в казино всегда в первый раз «прёт». Егор очень надеялся на крупный выигрыш, чтобы расплатиться со всеми долгами и навсегда завязать.
7
Вылетая в Барселону девятнадцатого июня, трое Ивановых из суеверия держали кулачки сомкнутыми. Настя, глядя на бледную Веру, успокаивала подругу, у которой этот полёт был первым, довольно своеобразно:
– Я вот моря боюсь. А самолёт – что? Если сломается, ничего не поймёшь и сразу бухнешься. − Заметив, что от таких слов Катя до белизны сжимает ручки сиденья, Настя расслабленно откидывалась на спинку кресла.
За месяц, что она жила у Ивановых и её берегли как хрупкую фарфоровую куклу, отчего-то созрела в девочке неприязнь к отношениям в чужой семье. Там всё было не так, как у них. Например, когда тётя Катя накладывала девочкам в тарелки оладьи или жареную картошку, она не прикусывала от досады губу и не стучала ложкой о край сковородки до звона в ушах. А мужчины, оказывается, тоже умеют пылесосить, мыть раковину в ванной, вешать бельё на верёвку и переживать за жену, когда у неё стреляет в пояснице. И жене не нужно прогибаться перед мужем, вымяукивая деньги на дорогой крем. Ещё было странным, что итальянскими полусапожками со «стеклянными» голенищами из синтетики никто из Ивановых не «болел», а в прихожей Уховых на полке их стояло три пары – две маминых и одна её, двенадцатилетней девочки. И не нужно было бегать по всему дому в поисках куска салфетки, чтобы оттереть недельную грязь с того же итальянского сапога, а, не найдя её, плевать на палец, тереть, а потом нестись в кухню мыть руку; коробочки с ваксой и тряпки для чистки обуви лежали у Ивановых в аккуратно поставленном ящичке у входа.
Девочка злилась на соседей, потому что отношения в их семье заставляли её усомниться в том, что её родители – самые лучшие. «Но ведь это именно так, хотя бы потому, что это они пригласили Ивановых, а не наоборот! И, конечно же, они скучают по ней также сильно, как она по ним», − верила она.
Отец встретил дочь спешным «Привет!». Сообщая Егору, что жену уже увезли в частную клинику, где койко-место в сутки стоило, как месячная заработная плата половины персонала районного родильного дома в Южном, Ухов матерился, не сдерживаясь. В их городе за четверть того, что ему предстояло заплатить за роды в Испании, можно было купить не только врача-гинеколога, а даже его душу. Про расходы на перелёт, дом, питание и арендованную машину он вообще молчал.
– Да, мужик… Ты тут, смотрю, совсем покой потерял, − заметил Егор, когда Ухов резко дёрнул руль, не зная, куда свернуть. Анатолий, оправдываясь, показал на дорогу:
– Задолбали своими вывесками! Хоть бы где-то по-русски написали, − проворчал он через время, снова свернув не туда. Но уже когда вырулили из Барселоны на нужную трассу, улыбнулся: − Не, ну ты видел? Где по мировой экономике эта Испания, а дороги – масло на горячем тостере! И это мы ещё не во Франции. Там автобан хоть и платный, но зато − просто зашибись. А у нас за городскую черту выехать нельзя: колдоёбина на колдоёбине…
Последнее слово, видимо, уже не считалось грубым, поэтому произнёс его Ухов смачно, врастяжку, не отказывая себе в удовольствии. Настя на заднем сидении хихикнула. Вера посмотрела на отца, надеясь на замечание. Но Егор на сказанное даже не отреагировал: картинки из журналов проплывали мимо, как мираж. Очень хотелось выйти и потрогать руками толстые стволы пальм, посаженных зачем-то в странные кадушки. А ещё не терпелось выпить неразбавленной «сервезы», попробовать незамороженных креветок, поесть салата из помидоров, сладкого лука и прозрачно-зелёного, нежного базилика, залитых вязким бальзамическим соусом и оливковым маслом холодного отжима, тоже настоящим, а не с привкусом подсолнечника. Простые желания неизбалованного Иванова, почти уже ставшие реальностью, грели его изнутри.
Закинув Катю с девочками в дом, мужчины отправились на маленький местный базар. Егора удивляло всё: цены ниже их рыночных, русскоговорящие туристы, встречающиеся повсюду, приятная, негнетущая жара, неразборчивый говор испанцев, вернее, каталонцев. По поводу национального вопроса они с Анатолем, как стал Егор звать друга, проржались после первого же обращения к ним. Бородатый толстячок, продавший им мясистый сладкий перец, походил то ли на грузина, то ли на абхазца.
– А ещё про наших соседей говорят, что они разобраться в своих корнях не могут: да тут пол-Европы перепахано бывшим османским государством! Так что турки вы все, граждане, турки и есть, – разъяснил Ухов очередному торговцу. Испанец, не поняв ни слова, заулыбался и стал расхваливать свой товар.
– О, куплю Кате лавандового мыла! – Егор отсчитал мелочь и сунул в мгновенно протянутую руку.
– Зачем? – не понял Анатолий.
– Чтобы моли не было в шкафу. Ну, и для запаха.
– Зачем?
– Как – зачем? Представляешь, достаёшь зимой дома полотенце, а оно у тебя лавандой пахнет. И сразу вспоминаешь, как классно ты отдыхал летом в Калейе. − Мужчины уже тяпнули по бутылочке пивка. Анатолий задумчиво потёр щёку горлышком бутылки:
– Ну да… – на его трёх полках в шкафу лежали две пары джинсов, несколько маек, старые, уже узкие в плечах рубахи, обмотанные ненужными теперь галстуками, зимние свитера, ондатровая шапка, носить которую было не с чем, так как ходил он теперь в спортивной куртке и шапке-«петушке». Натягивая её, он видел в зеркале быка с хохолком. Но это было лучше, чем полуистлевшая меховая ушанка. В отдельный ящик шкафа жена складывала его носки и трусы. Мыла, да ещё лавандового, там точно не было.
С тех пор как Раиса задалась целью любой ценой родить второго ребёнка, про свои обязанности хозяйки она вспоминала только тогда, когда в шкафу заканчивалась чистая одежда, пыль под креслами начинала летать по всему залу, а в кухне орал голодный Анатолий. Для себя женщина не готовила. И от кухарки, бывшей у них когда-то, не могла отвыкнуть, и метаболизм, замедленный возрастом, вылезал на боках жировыми складками. В две тысячи первом Уховой было уже критических тридцать восемь лет, и после родов она планировала незамедлительно заняться диетами и спортом, не теряя времени на вскармливание будущего ребёнка грудью. Любые напоминания о необходимости готовить обед вызывали у беременной если не рвоту, то точно тошноту. Раисе, чтобы выжить, хватало то ложечки тёртого с сахаром фейхоа, то глотка соевого молока, то черенка от сельдерея. А вот Насте, растущему организму, чтобы заглушить голод, ничего не оставалось, как покупать на карманные деньги сладости или выпечку. В Испании без дочери Раиса терроризировала мужа, предлагая то диетический завтрак, то слишком легкий обед, а ужин зачастую и вовсе не готовила.
– Короче, достала она своими капризами. Быстрее бы уже родила, – признался Анатолий. За прошедший месяц он подурнел. Втихаря от Раисы он уходил из дома и лопал в городке без разбора шаурму, знаменитые хамон и тапасы – хлебцы, намазанные перетёртыми помидорами с чесноком или перетёртыми же авокадо и острым соусом табаско, паприкой и ещё какими-то приправами, и запивал их пивом или вином, запрещёнными супругой из-за калорий. Поскольку на супружеский секс был наложен запрет, мужчина, засматривался на раскрепощённых югом девиц и женщин всех национальностей.
В кармане шорт Анатолия завибрировал телефон.
– О! Кажись, началось! – нервно крикнул он, увидев номер на дисплее мобильного, и спешно сунул Егору пакеты с купленным.
Едва не заплутав в кривых испанских улочках, Иванов добрался до дома. Отдавая пакеты, он огляделся. Катя и девочки сидели на диване посреди хаоса вещей, разбросанных за месяц, и не знали, с чего начать обустройство. На кухне голосила весёлая кухарка – испанка каталонских кровей, вполне способная сойти за армянку с азербайджанскими корнями.
– Турки все вы, граждане, турки, – Егор почесал затылок. – И на фига Райке после восьми выкидышей нужен был этот пацан? Не понимаю…
Жена подняла на него удивлённый взгляд.
– Откуда ты знаешь? Я тебе про это не говорила.
– При чём тут ты? Анатоль проболтался… − глядя на разбросанную одежду, коробки с бытовой химией, пакеты с приготовленными памперсами, пляжный надувной матрас, зонтик от солнца, ласты и прочее, Егор выглядел беспомощным. Друга он теперь звал только так, на заграничный манер. – Бедная Настя, – Иванов примерил маску для подводного плавания. Соседка безрадостно пожала плечами. Иметь братика девочке почему-то расхотелось. Зато запоздало захотелось почистить обувь губкой, пропитанной кремом, взятой в специально отведённой для этого коробочке. От бессилия Настя приникла к Кате.
– Пошли! Наша комната наверху, – Вера потянула её за руку. Настя подчинилась, подумав, что при случае можно будет уткнуться в плечо и подруге. Девчонок всегда соединяло нечто большее, чем обыкновенные добрососедские отношения.
8
Рождённым в тот день «мальчиком» оказалась Мари. Когда Анатолию сообщили про дочь, ему стало дурно:
– Как это – «чика»? У меня должен быть парень, чико, понимаешь? Чи-ко… Ухов орал на нянечку, улыбающуюся в ответ. Что-то объяснив счастливому отцу длинной фразой, в которой стояли и «чико», и «чика», и снова «чико», она пригласила Анатолия войти в палату к роженице. Раиса к этому времени уже вытирала лицо гигиенической салфеткой, а ребёнок лежал в розовых штанишках и маечке, предоставленных клиникой.
– Раиса, это шо? – мужчина посмотрел на сморщенное красное личико и сморщился сам. – Обещали парня, а это шо?
– Ты что − дебил? – женщина в выражениях не стеснялась. – Откуда я знаю, что там внутри сидело? Что получилось, то и получилось....
– Надо было в Южном рожать, – сказал Ухов, продолжая глядеть на дочь с неприязнью.
– Точно спятил. Да в твоём Южном нас уверяли, что будет сын. И что?
– И шо?
– И вот! Родилась Мари.
– Мари? Мари Антуанетт? – взгляд папаши завис, голова повернулась к жене. – Как королева? − Уховы давно полюбили историю про красивую, властную, гордую француженку. В подтверждение Раиса широко улыбнулась. Даже сразу после родов она была обворожительна и вызывала у мужа нестерпимое желание. – А шо? Нишо. Мари, – Анатолий задумчиво произнёс имя и кивнул: − Ладно, пусть будет дочь. − Он наконец-то ласково улыбнулся наряженному комочку и заагукал. Девочка, признав голос родителя, накуксилась. Раиса шикнула на мужа и сделала нянечке знак глазами выпроводить его.
Вечером, сидя на пляже с бутылкой водки, Анатолий и Егор обсуждали, где и как будут крестить девочку.
– В Красном соборе не надо. Только в Белом, Екатерининском.
– Остынь. В Свято-Троицком окрестим. Я там Веру крестил, когда переехали в Южный. Батюшка там – мужик что надо.
− А шо не раньше?
− Раньше… Раньше не могли. У нас тогда как пошла чёрная полоса, не передать: моя сестра с мужем погибли, родители больные, Вере годик, а мы с Катей – в столице. Пока узнали про беду, пока до Тюмени долетели, пока документы на удочерение подали… Замотались совсем. Потом переезд сюда, и тоже не легче − девочка от непривычного климата заболела гнойной ангиной. Кто-то сказал, что ребёнка нужно покрестить. А как крестить? Вера по отцу Голдберг, а я – Иванов. Хорошо, что батюшка Кирилл всё объяснил.
Впервые услышав эту историю, Ухов словно протрезвел:
– Не понял… Так Вера – не ваша дочь?
– Как это –не наша? Наша.
– А ты сказал…
Егор, опомнившись, оглянулся. На пляже неподалёку играли в футбол разогретые алкоголем негры, плевавшие на то, что мяч еле видно. Им до откровений русского мужика не было никакого дела, но Иванов шикнул:
– Да мало ли что я сказал? Своих нет, и уже не будет. Так что Катя Вере – мать, каких мало бывает. А мне она никакая не племянница, а тоже дочь. Понял?
Ухов стал засыпать себя песком; несмотря на сгустившиеся сумерки, они сидели на пляже в одних плавках. Песок был ещё теплый. Анатолий грёб его широко, засыпая ноги полностью. Егор набирал в руку и выпускал тонкой струйкой, тупо глядя на неё.
– Ну ладно. Если ты знаешь, где лучше, туда и пойдём, – вернулся Анатолий к началу разговора.
– Ты про что?
– Про крестины, дядя! Будешь у Мари крёстным отцом.
– Буду, – пообещал Егор. И ни один из них не вспомнил, что когда-то именно от этого зарекался.
Через три дня после родов Раиса вернулась с малышкой домой. Прикрепив поверх ползунков огромную булавку от сглаза, она сторожила колыбельку, как апостол Пётр – ворота рая. Насте только раз дали посмотреть на сестру, после чего мать настрого запретила даже приближаться к их с ребёнком комнате. Старшую дочь Уховы полностью повесили на соседей. Ивановы, понимая обстоятельства, были не против, но, глядя, как Раиса и Анатолий кружат возле народившейся девочки, Егор то и дело повторял «бедная Настя». Жена запрещала ему говорить такое при ребёнке, хотя сама тоже откровенно переживала. Настоящей палочкой-выручалочкой для всех была Вера. Чтобы не слушать недовольный голос Раисы и отговорки Анатолия, Катя с девочками на целый день уходили на пляж. Там они натягивали палатку, перекусывали чем-то, взятым с собой в переносном холодильнике. Там же высыпались, отдыхая от плача малышки. Егор так долго на жаре не выдерживал – уходил домой. Ему ребёнок не мешал: если он хотел спать, мог уснуть даже под топот слонов. После сиесты он снова шёл на берег к своим, и уже вечером все вместе возвращались.
Анатолий за месяц на пляже был не более пяти раз: у Раисы вечно находились для него поручения. От искусственного питания у малышки появился сначала понос, потом сильная, до рвоты, отрыжка. Слава богу, пятая по счёту смесь оказалась более-менее приемлемой. Мари с удовольствием высасывала за раз сто граммов вместо восьмидесяти положенных, и уже через два часа снова требовала есть.
– Да уж, твоя дочь, сразу видно, – ворчала мать, укачивая девочку в колыбельке размахами, похожими на волны в десять баллов, – кроме как пожрать и покакать, ничего ей не интересно. − Она то и дело жаловалась Анатолию на усталость и недостаток сна.
– А какого… тогда ты её рожала? – однажды не вытерпел Ухов и тут же пожалел: Раиса на полдня залилась слезами, обвиняя мужа в чёрствости и нелюбви к детям. – Да пошла ты! – не выдержал мужчина подобной послеродовой депрессии, граничащей с психозом, ушёл из дома и где-то в одиночестве напился. Вечером он плакал на террасе, жалуясь Егору: – Достали бабы! Не могу с ними сладить…
– То ли ещё будет, – задумчиво пообещал Иванов, оглянувшись. За вторую дочь Раиса вытребовала у мужа бриллиантовый солитер.
Глядя на соседей, Иванов иногда думал, хватает ли его женщинам для выражения его чувств принесённых с рынка продуктов, купленных к празднику спиртного и десерта, цветов на дни рождения… Где и как одевались его женщины, Егор понятия не имел. Вера цепляла на себя что-то модное, типа легинсов с длинными рубашками мужского кроя, и непременно бижу. Катя одевалась чаще в спортивном стиле и не носила украшений. На парикмахерские и косметические салоны жена и дочь, безусловно, деньги тратили, не ходить же заросшими, но ногти лаком мазали себе точно сами. Катя, приближаясь к сорокалетию, стала стричь волосы коротко и с вихрастой чёлкой. Такая прическа её молодила, а очки, надетые ещё в девяностых, наоборот, придавали солидности. У Веры были шикарные длинные волосы, но распускала она их редко. Когда однажды, во время ланча на террасе, Раиса заявила, что по возвращении в Южный ей срочно нужно к персональному дизайнеру, Иванов так и не вспомнил, есть ли такой специалист в распоряжении его жены.