— Да нет, старый ты дурак! — вскрикнул Игорь.
Пётр Львович почесал затылок.
— Так ты лучше объясняй, — возразил он.
— Да сколько можно-то? Сто раз уже говорил. Это у нас Лосихин — как будто предок какого-нибудь охотника на лосей или лосепаса, а у них фамилии другие.
Пётр Львович махнул рукой, дескать, болтай больше.
— У нас Ломкин от слов лом, ломать, сломанный, а у них это существительное, непереводимое. Как мороженое. Существительное же! Вещь. Не чей-то и не кто-то, а просто факт. Грубо и понятно. Понятно?
— Да ни хрена непонятно! — гаркнул Пётр Львович. — Чушь какую-то мне впариваешь, а ещё «филолог, филолог». Хренолог ты. Вот ты кто!
И быть бы на кухне хорошей драке, так как Игорь вскочил и ухватился за табурет, а старик за кувшин, как дверь распахнулась.
— А ну сядьте!
Павел обвёл единственным глазом обоих и прошипел: «Развели тут, мать-перемать». И приказал поднять с пола рассыпанные крышки и ручки. Погрозил кулаком, больше для порядка, но и так ясно: за каждую потерянную мелочь шкуру спустит как за бриллиант.
— Как у зазаборных дела? — тихонько спросил Игорь, переводя разговор в мирное русло.
Зазаборными они называли тех, кто за границей их лагеря. Хотя для кого лагерь, для кого квартал — долгий спор.
— Устроились там, йети недобритые. Так, хлопцы, у нас запасы вот-вот прикажут долго жить. Я тут кое-что обмозговал, прошу любить и жаловать.
За спиной Павла помаячил новенький. Будь обстановка другой, покрыли бы Павла по батюшке и по матушке, так как салажонок явно был пуст. И лишний рот всегда лишний. Вон руки в карманы засунул и стоит, смотрит. Чего смотришь? Но Игорь с Петром Львовичем помалкивали, вернув на законные места табурет и кувшин.
— А вы что принесли сегодня? — как бы между делом спросил Павел и сощурил глаз, закуривая и пуская дым по кухне.
Дурной знак начинать разговор с этого боку. Так и самому недолго окриветь, особенно если ответ старшему не понравится. Хотя он добрый малый, зря руки не распускает, да и по делу тоже. Словом подденет как вилами, тут уж не обессудьте, сэры. «Ну?» — подтолкнул он мужиков.
Ну что «ну»? Арматуру голыми руками гну. Мешочек консервных крышек, всяких: и целых, и давленых, и золотистых, и крашеных. У некоторых на внутренней стороне цифры и буквы, а другие чистые. Ещё значки какие-то попадались, треугольники, например. С жестянками сложнее, чем с пластиковыми. Пластик отмыл в ручье, отморозил руки по самые ноги, но отмыл. Жестянки сами по себе холодные, да ещё и хрен ототрёшь от грязи, надо со щёткой и мылом. Ну, или с песком, мыло-то жалко, его в хорошие времена можно выменять на что-нибудь полезное. Баночку газировки. Без крышки и этикетки, это само собой.
Поэтому железки встают как золотые, а оцениваются как кукиш без масла.
Вот пуговиц и кнопок — завались. Хоть жарь, хоть так жуй, хоть весь ушейся и обвешайся ими вдоль и поперёк. Вот с ручками проще: их много, и они ценятся пока ещё. Со стержнями и без, только неси, главное.
Павел приказал запасать всего впрок, так как никогда не знаешь, кем ты проснёшься завтра: богачом или нищим олухом, и останется только утопиться в рукомойнике. Пока везло, пусть и не всегда, но голодных дней случалось мало, так, пяток в месяц. А раз хлеб на столе есть каждый день и горькая папироса стережёт карман, значит, жить будем.
А салажонок всё топтался в проёме.
— А это кто? Новенький? — спросил Игорь и шмыгнул носом.
— Ну насмешил! Да это наш Семён, с ТЭЦ, журналист который. Побрился просто, — ответил Павел и глянул на салажонка. — Где бритву-то раздобыл, Аристотель, мать тебя ети?
— С бритвами нет проблем, Павел Михайлович. — Мягкий голос Семёна и говор без акцента подкупали и лились сладкой речкой.
Салагами они называли всех, кого или никогда не видали на промысле, или кто не приспособлен для оного дела от слова совсем. Пока не доказал обратное, быть тебе козликом отпущения, а значит, что все шишки и тумаки тоже тебе впрок и про запас.
— Зачем нам журналист? Сёма, мы нонче пояса затянули по самые гланды, нет для тебя лишнего ничего. Самим бы не окочуриться. Без обид, но скатертью дорожка.
Гнев Петра Львовича был ясен, как чистая и незаражённая вода. Пока вас трое, получай каждый по пайку, а пришёл четвёртый, вот вам по две трети, и не жалуйтесь, а то и это отберём и поделим ещё раз. Журналист может языком чесать, мух гонять, ветер пинать, а работник из него какой? Руки он запачкать боится, ему же ещё карандашик вечером держать да бумажонку белую марать. Труд ведь. Паскудыши, ей-богу. Семён, конечно, мог и помочь, язык у него длинный, но на промысле он только мешался бы. Слыхать о нём слыхивали, издали видали, но от себя держали подальше.
— Бухгалтерию пусть ведёт. — Павел неопределённо пожал плечом. — И ещё он знает, где чем можно разжиться. Не это ли нам как раз нужно?
«Какая на хрен бухгалтерия, ты, Павлик Морозов недоделанный?!» — читалось в глазах Петра Львовича и Игоря. Игорь уже и руку занёс, чтобы ударить по столу, но почесал затылок и с досадой отмахнулся. Нет, люди они хорошие, приличные, насколько это возможно, но и старших так просто внезапно в землю не закапывали. Вот попьёт крови, посидит на чужих шеях прилично, а потом всё равно ответит. Павел пусть и не такой, но на ус все истории мотал. Так, на всякий случай.
Ох, закопать бы вас обоих с этим Семёном. Рядышком.
А лучше дать Семёну под зад и спустить с лестницы, со всех девяти ступенек подгнившего крыльца, чтобы впредь боялся представляться журналистом.
— Дай ему, Паша, хлеба и гони отсюда, — мягко, дружелюбно и почти по-отечески предложил Игорь. А в глазах так и горело: «Закопаю».
Семён, чуя, что хребет ему перекусят злые дядьки на раз-два, спохватился и достал из рюкзака два пакетика: один с кофе, второй с десятком пустых бутыльков из-под йода. Сёма с пустыми руками никогда не приходил и знал, кого и чем можно умаслить.
И сейчас это тоже сработало.
Пётр Львович смерил взглядом товар и нетерпеливо раскрыл первый пакет, пока внезапно подобревший Игорь ставил чайник на газовую горелку. От кофе пахло жареной рыбой, но никто не возмутился. Продукт капризный, тем более от растворимого никто большего и не ждал. Пей и причмокивай, неблагодарная зараза.
Не дожидаясь приглашения, Семён сел за стол.
Павел вздохнул и посетовал, что коньячка бы, Игорь покивал кудрявой головой, а Пётр Львович улыбнулся беззубым ртом. Не успел Семён протянуть руку для приветствия, как в дверях появилась совсем юная девчушка, школьница или первокурсница. В прошлом.
— Сёма, я там карты какие-то нашла. А ещё у меня батарея разрядилась.
Она повертела стареньким «Никоном».
— Катя, потом, — озираясь на мужиков, ответил Семён — выгонят, теперь уж точно. — Это Катя, то есть Екатерина Владимировна.
— Да мы уж поняли. Тоже журналистка?
Семён не успел ответить на ухмылку Игоря. Катя затараторила, что училась в каком-то вузе, престижном и важном, на педагога, но всей душой всегда горела за более подвижные профессии. География, геология, биология, даже химия или физика на худой конец. «Или астрономия, хотя математика ну совсем не мой конёк». Она расписывала прелести каждой отдельной науки, увлечённая рассказами о себе и о Семёне, как они познакомились, как ездили на Алтай, как под Нижним ввязались в какую-то космическую авантюру с поиском неких забытых цивилизаций. И прочее, и прочее.
На слова «Не быть тебе, Катерина, партизанкой» она сначала смутилась, а потом засмеялась, согласившись. И поправила, зардевшись: «Екатерина Владимировна». Наверное, ей и гестапо мыслилось чем-то таинственным, а вовсе не страшным и пугающим.
— Ой, чего это я? А хотите чаю? Настоящего, а не этого вашего суррогата? — Катя поморщилась, когда Игорь протянул ей рыбный кофе с полушутливым предложением: «Селёдочки барышня не желает?»
Катя догадывалась, что и в этом доме пьют какую-нибудь дребедень из хвои и прочей шелухи, и достала из вытертого кожаного рюкзака початую пачку листового индийского чая. Со слоном.
Пётр Львович чуть не прослезился, Игорь подавился своей «селёдочкой», а Павел заулыбался. Пронесло. Всех пронесло.
Красивый нарисованный слон сделал своё дело: болтливую Катю слушали и не перебивали.
Как хорошо, что ещё остались люди, с которыми можно найти общий язык. За это они и подняли по кружке горячего, настоящего чая. С паром в воздух поднимались воспоминания о былых временах, когда и воздух был чище, и вода не заражена, и рыбы хоть лопатой греби. Окунька бы сейчас или щучку да под рюмочку горькой.
Между делом обсуждали планы на вечер и на ближайшие дни. Куда идти, где что искать, в чём нести. Семён слушал хозяев дома, но со своими предложениями вперёд паровоза не мчался. Сначала надо выслушать, а потом уже делать то, зачем позвали. «Веди нас, Сусанин, то есть Сёма, в лучшую жизнь».
— Возьмите нас с собой, — прощебетала Катя, когда знакомство перевалило за черту смущения и «вот мы вам щас покажем, граждане журналисты». — Говорят, не все полигоны ещё штурмовали. Это же теперь такая жила, почти золотоносная!
Семён явно не разделял её энтузиазма. В нём уже умирал юный романтик, и на смену ему просыпался матёрый скептик, домосед и прагматик. И одиночка. Наверняка совсем скоро их пути со студенткой разойдутся, и каждый пойдёт своей дорогой. Катя — набивать шишки и разочаровываться в людях, а Семён — укрепляться в нелюбви ко всему двуногому и более или менее разумному. Вот он бережно пересчитал крохотные скляночки и передал их Игорю, а Катя другая. Пока что. Она без интереса рассмотрела несколько крышек и небрежно бросила их на стол. Одна крышка звякнула о край стола и укатилась по полу в дальний угол под старый комод.
— Как скучно стало жить, — вздохнула она, наблюдая, как Пётр Львович вылавливает драгоценность шваброй.
А потом пожала плечами и ушла дальше рассматривать пыльные книги и пластинки. Ей, наверное, хотелось совсем другого: сорваться с насиженного места и уйти в закат. Дышать приключениями, переживать их и выбираться из каждого с улыбкой и вдохновением. Под лозунгом «Всякое видали и это переживём». Бедная дурочка. Бедный Семён. Дурни и будущие жмуры — Игорь глядел в будущее менее оптимистично. Ещё одни лишние люди, не более того, а вот если выживут… Жалко Катю.
— А вот книжный император со всамделишним совершенно разные люди, я об этом читала. — Катя вертела в руках книгу «Анна и король».
Наивная девочка, ох и трудна же будет твоя жизнь. Но все тактично промолчали, попивая чай. Катин, между прочим, поэтому и молчали до поры до времени.
— Посмотреть бы на него хоть одним глазком, — мечтательно проворковала Катя.
Дурында она и в Африке дурында.
— Нет, — трезво отозвался Семён, — на полигоны нельзя. Не мы одни такие умные, другие туда рванули в первую очередь, там и полегли, а оставшиеся в живых оскотинели. Да и что там искать? Туда тянут домыслы и сплетни, нельзя обманываться. Ну, нельзя, не те времена, Павел, понимаете?
Павел задумался.
Игорь хмыкнул и погладил густую рыжую бороду. А и правда, какого чёрта лысого там делать? Гильзы собирать? Так их днём с огнём по самые уши, бери не хочу. Не стреляет только безрукий и мёртвый, остальным жизни дороги. Ко всему прочему, гильзы ещё ни разу не объявляли разменной валютой. Вот петли от консервов уже два раза были в ходу: какая бестолочь догадалась до этого? Поговаривают по углам да закоулкам, что пора уже бунт поднимать, что кто-то не слишком умный сверху просто-напросто издевается, а люди, как бараны, блеют и ведутся. «И мы, стало быть, бараны», — нахмурился Игорь.
Нет бы свергнуть эту гниду, так ведь не всё так просто. Это лидера найди, который так просто не согласится стать козлом отпущения. С него же спустят десять шкур, а своя шкура она всегда своя, любимая и единственная. Второй, извините, нет.
Пётр Львович однажды предложил собирать всё подряд, для подстраховки и на чёрный день. Сегодня ты шикуешь, потому что «барин головотяп» объявил фоторамки «десять на пятнадцать» валютой номер один, единственной и неоспоримой, а у тебя этих рамок как раз хоть жарь, хоть так жуй, потому что отвоевал супермаркет на окраине города, а там как раз остались проклятые фоторамки, крышки для консервирования и плесени полна коробушка. Во удача, во залёт! Хоть бы сушек пакет оставили, что ли.
А всё потому, что один дурень утверждал, что именно в этом контейнере перевозили золотые слитки, ведь он сам видел. А когда украденный из-под носа у других лагерей золотой короб вскрыли в отвоёванном у других неудачников супермаркете, умник и слова сказать не успел: на месте схлопотал пулю в лоб, царствие ему небесное, Олегу.
Николай, сволочь импульсивная, Андреевич был неправ, никто не спорил. А нечего хвататься за оружие, чуть что не по тебе, вот его и изгнали. Одни говорят, жив до сих пор, другие — что канул в какой-то разборке, третьи — мелют третье. Было пятеро, осталось трое, вот и вся арифметика.
В общем, на полигон никто не хотел идти, кроме Кати. Её подношение к столу и в казну было значительным, но мысли мыслями, а здравый рассудок пусть останется при деле. Вот Семён прав, хоть и дурак, он журналист, его дело анализировать, даже если он писал про всякие обрывы электропередач и прогнившие трубы. Не он бы в прошлые времена, так и жило бы население города П в неведении, что там у них с трубопроводом, что певичка А выходит замуж за певца Б, а ещё… Как, в общем, и жить-то без таких вестей? Тут дело в пробиваемости, в связях, а где это есть, там и ума-разума набираешься от других людей, которые поумнее будут. Семён учился, выживал и вертелся как мог.
— Ну, Сём, — хныкнула Катя, не сдаваясь до последнего.
Семён покачал головой.
— Клянусь своей сединой и кривым глазом Петруши, что Семён, собака такая, прав, — поддержал журналиста Игорь.
Катя прислонилась к шкафу, не выпуская книгу из рук, и печально шмыгнула носом.
— Можно в гаражи сходить, — виновато предложил Семён, будто оправдываясь.
Катя пожала плечами.
Гаражный кооператив когда-то отождествлял богатство, добычу и щедрые запасы тысячи и одной мелочи. Там тебе и крышки, и бутылочки, и бегунки, и прочие скляночки, и ручки, и шарики с роликами. И всё, что может прийти на ум старому, главному, верховному дураку на букву «м». Если завтра он объявит главвалютой свечи зажигания, то вот он, «край ты мой родимый, край ты мой родной». Ходи и собирай как грибы.
Только не единой группой Павла жили ближайшие районы, кварталы и улицы. Человек человеку первый враг. Глотку перегрызёт и полезет за следующей, сверкая бешеными от вкуса наживы и крови глазами. Но, с другой стороны, гаражи — неиссякаемые залежи барахла, то есть хватит на всех, ещё правнукам останется. И находятся они, гаражи, недалеко, рукой подать.
Чёрт его знает, почему гаражи обходили стороной. Может, банды или собаки правили там бал. Никто туда особо не совался, Павел со товарищами на всякий случай тоже. Здоровее будешь. И живее. Байки-загибайки всякие на слуху были, а на деле…
…А на деле в кооператив они ещё не совались ни разу. Места для них новые, необжитые. Через неделю-другую всё равно пошли бы туда не с голодухи, так с дуру, а вот сегодня попадут.
Потолковали, подумали, порисовали план и на бумаге, и в уме. Ещё чаю заварили. Опасная авантюра соваться в такое место, но кто боится и не рискует, тот сидит голодный и с пустыми карманами.
Игорь с досадой хлопнул себя по колену.
— Молодец, Сёма! Под носом золотая жила, а мы на полигон чуть не полезли. Хорошо, что не прогнали тебя. Катюша, айда с нами.
Катя всё ещё дулась, но к столу вернулась и поправила:
— Екатерина Владимировна.
Уже после, когда ужин из говяжьей тушёнки и рожков улёгся в животах, Игорь кое-как вылез из-за стола, а Пётр Львович грузно развалился на освободившемся месте. Катя хлопотала на кухне, пыталась оттереть плиту от жирного, жёлтого налёта, по которому уже пора определять, сколько эпох сменилось и как далека от человечества мезозойская эра. Отмывала кружки и тарелки от копоти, самодельной заварки и пёс знает чего ещё. И добродушно ворчала себе под нос.