Июль принёс в город небывалую жару. Одуревшие от дневного зноя комары как ополоумевшие бросились кусать всё живое, когда вечером стало немного прохладнее. За чаем Павел и команда ещё раз обсудили план, отмахиваясь от кровопийц.
— Катенька, — Игорь улыбался, как мартовский кот.
«Екатерина Владимировна», — в очередной раз проворковала Катя.
— Екатерина Владимировна, — задорно ответил Игорь, — решила с нами всё-таки пойти или за старшую останешься, вон как хорошо с делами справляешься?
— Обижаете, Игорь Константинович.
Катя нахмурилась. Война войной, а в домохозяйки она не записывалась, и в декабристки тоже, поэтому потянула Семёна за рукав. «Сём, я с вами пойду», — пискнула она.
Павел Львович пронёс живот под столом и вылез весь наружу. Его грузность обманывала потенциального врага. Да, наперегонки он не мастак, зато нож пустит промеж глаз быстрее быстрого, а если под рукой есть пистолет, прощайся с жизнью, всяк руку для членовредительства поднявший.
— Пускай идёт, — буркнул он. — Игорь позвал, Игорю и нянчиться.
Кате отвели роль тихой мыши: смотри, но не суйся. Она согласилась. Расставила блюдца и кружки по цветам, формам и размерам, сняла старенький болоньевый фартук, зачесала русую красоту в хвост и дала добро отправляться в путь. Чистенькая, в наглаженной одежде, хлопающая голубыми глазищами, она шла в середине, охраняемая со всех сторон.
Игорь не спускал глаз с Семёна. С пигалицы нечего взять, а парень хоть и тощий, но всё-таки мужик. Павел тоже поглядывал, примечал всё по сторонам, нет ли засады. Семён и когда-то давно не подводил их, но то дела минувших дней, а на дворе — сегодня. Июль. А Семён из желторотика давно мог перебраться в «морского волка». Или пустынного. Пойди разберись ещё, какие нынче волки.
Может, зря согласились? Даже уговаривать не пришлось, того и гляди — сами в петлю залезут, затянут и табурет из-под ног тоже сами выбьют. Ещё спасибо скажут. Красота. Как в сказке.
Засады не было. И чужаков не было. Только где-то далеко разносился заливистый собачий лай: или загрызали кого-нибудь, или их убивали. Мир таков, кто кого, кто первый, тот и прав, а в придачу сыт и жив. До каннибализма люди пока не докатились, но это до поры до времени. Вот протухнут консервы, будет съедена последняя в мире пачка печенья, порастут полынью и мокрицей огороды, вот тогда покумекаем.
Игорь смотрел в затылок Семёну и размышлял: Павел хоть и старший, но иногда чересчур доверчивый. Ладно Екатерина Владимировна — тьфу ты! — Катя, её саму кто хочешь обманет. Вон как на Семёна смотрит, чуть ли не в рот заглядывает, каждое его слово глотает и к сердцу прикладывает. Дурёха же какая. Ничего, они её в обиду не дадут.
— …и бабушка всегда любила повторять каждое лето: сначала распускаются жёлтые цветы, в июне приходит пора белых, а в июле царствует разнотравье, — громче, чем следовало, щебетала Катя рядом с Петром Львовичем.
Он кивал, усмехался и иногда просил говорить потише. Катя ненадолго переходила на шёпот, а потом опять забывалась и снова звонко болтала. Она то и дело срывала цветы: васильки, ромашки, ветви рябины, сплетала венки, примеряла, а потом раскладывала то на бетонные площадки, то на кирпичные сколы от стен. Игорь шёл следом, собирал венки и закидывал на крыши гаражей. Пусть тешится, глупая, а следы за собой оставлять нельзя.
На рынке помимо прочего в ходу автоэмблемы. «Опель» или «Жигули» — самые дешёвые, на них много не выменяешь, а самые дорогие днём с огнём не сыщешь. Но если карман приятно оттягивает кругляшок от «Мерседеса», волей-неволей почувствуешь себя баловнем судьбы. Боковые фары тоже принимали, но не везде: они уже отходили, но кое-кто барахтался как мог на плаву. От них сейчас многие спешили избавиться, поэтому новые и старые рынки ими завалены. Кто поумнее — или поглупее, те охотно принимали старую «валюту». Будет время, она снова вернётся в оборот, вот тогда люди посмотрят, у кого дырка в кармане, а у кого огого и даже больше, приходи меряться.
Когда всё украдено до нас, из нор и из щелей осторожно показывают носы те, кто говорят о себе примерно так: «Мы люди маленькие, нам и этого хватит». Павел и команда носы не задирали, сливки не снимали, зато живы, здоровы — и на том спасибо. Все эмблемы до них поснимали? Погоди отчаиваться, люд честной. Под капот загляни, по углам пошурши, по полкам поскреби, и будет тебе счастье.
Пётр Львович где-то разузнал, что грядут перемены. Года три назад вообще телефонами расплачивались. Неработающие служили копейками, кнопочные рублями, старинные дисковые и проводные только дураки принимали в уплату. Работающие — это полтишок, ну и дальше своя система по размерам, моделям и прочим приблудам. Игорь с Петром Львовичем отнесли телефоны в чулан и бережно сложили и по-отечески укрыли покрывалом. Кто знает, когда взбредёт в голову верхам вернуть их в оборот. Сплошные трудности и бардак в прямом смысле с валютой, тьфу.
Наручных часов немерено лежало в советском чемодане. Старом, с ремешками вместо замков. Ухо приложи к нему — весь тикает наперебой, точно живой организм, а не хлам. Ждёт своего часа.
В незапамятные времена главвалютой были шахматные фигуры, а ещё раньше бутылочки из-под йода. Маразм чистой воды что то, что другое. Шизофрения накрывала медным тазом раз за разом всё крепче. Следи только, чтобы своя крыша не уехала восвояси. Пакетики, шуршалки, скрипелки, свителки, блестяшки, баночки, скляночки, шкатулочки, крышечки, непонятные детали… Всего не передать без крепкого словца, что уже отслужило срок на рынке. Вот книгами пока не расплачивались, хоть за это спасибо. И таскать тяжело, и нельзя так с ними, несчастными.
А Катя всё не умолкала. Игорю она уже и не мешала вовсе, старый проныра улыбался до ушей, вытеснив Петра Львовича.
— Катя, то есть Екатерина Владимировна, — Игорь кашлянул, — надолго ли вы у нас?
Катя беспечно пожала плечами. Розовощёкая, юная, девушка-мечта и девушка-загадка. И вся не для этого мира. Всё-таки преступление вести девчонку в гаражи, столько в этом пошлости и грязи. Да только особо и некуда приглашать: приличные кафетерии раскатали под фундамент, от неприличных и его не осталось. Всё скатилось до вульгарщины, теперь романтика — это банка тушёнки на двоих и полторашка сомнительной мутноватой воды. Так что и в кустах, если что, тоже бок о бок сидеть, держась за руки. Сплошные мир да любовь.
Самое время для мужественного плеча, да только с цивилизацией и храбрость рассыпалась. Трусливые и плешивые собаки и те порой смелее, чем человек с трясущимися коленками.
Пока Игорь играл в джентльмена, Семён вёл группу Павла по гаражам. Игорь протягивал Кате руку и мурлыкал: «Пожалуйте, Катенька… Катерина Владимировна». И они переступали через покрышки, шли по жестянке, хрустели рассыпающимся от солнца пластиком и шуршали пакетами из-под чипсов и прочей дряни. Из-под всего этого безобразия нахально тянулись жирные тычины осота и стеснительные веточки ясеня обыкновенного. Что он обыкновенный, это Игорь от Кати узнал. Она всё щебетала, щебетала, щебетала.
А Семён уверенно маршировал по мусорным завалам, и Павел с Петром Львовичем без устали шли следом. Мародёры давно оставили многострадальные гаражи в покое, потому что, как им казалось, они вынесли отсюда всё, что плохо приколочено. А что не приколочено, вынесли ещё задолго до всяких злодеев. Ещё каких-нибудь пару недель назад здесь даже собственной тени было опасно маячить, даже её умудрились бы вогнать в гроб; а пока до поры до времени страсти улеглись, главари и главвраги друг друга вдоволь нахоронились, а заодно и простой люд тоже. В общем, гуляй не хочу. Пока.
Тупик встретил безвестностью и тишиной. Под ногами не хрустело, не шуршало, не хрюкало и не хлюпало. Зато по стенам живописно расплылись бордовые брызги — дело рук лиходеев-экспрессионистов. Покопаться в земле и мелком мусоре, можно не один скелет собрать с запчастями, было бы желание. А желания не было. И надобности тоже.
— Как-то спокойно слишком, — засомневался Пётр Львович.
— Сюда мародёры в последнюю очередь заглядывают. Совесть и жуть отрезвляют будь здоров, — задумчиво ответил Семён, ковыряясь в замке одного из гаражей. Рыжая дверь скрипела, постанывала, но всё-таки сдалась. — Да и времена такие… сами понимаете…
Катя разглядывала бурые от клякс стены.
— Катя, стой там, — скомандовал Семён.
Его девушка-ромашка не поправила. Уважала и боялась. Пусть журналист в очках, но мужчина всё-таки. Да и глупо бунтовать везде и всюду без разбора, жизнь у каждого одна, запасной нет, чтобы так просто пускать её на глупости.
Игорь оставил Катю перед дверью, как за чертой между тем и этим миром и скрылся за Семёном в гараже.
А вокруг всё поросло осотом, полынью и мокрицей. Клочки сорной травы торчали то тут, то там, острые тычины тянулись из недр мусора, гордые и непоколебимые. Без пяти минут хозяева тёмных уголков планеты. Травяная мафия одним словом. Помойка помойкой.
Пётр Львович первый вышел из гаража, уселся на каменном обломке и закурил. Ему поручили охранять вход, Катю и просто бдить.
— Петька… — полушёпотом позвал Павел. — Петро…
«Да что б тебя, собака ты злая», — выругался он, угодив лицом в растянутую паутину и смахивая её с себя.
«Зараза», — ещё раз выругался Павел, ухватился за скрипучую дверь и неуклюже навалился на неё. Сопел, кряхтел и пускал красные пузыри. Проехался носом по шершавому, ржавому железу, осел на бок и замер. Умер тихо и быстро, как и подобает хорошему человеку, но безвестно и неправильно. И страшно. Ох, как глупо погибать и знать, что всё, это конец. Пора к праотцам, костлявая, заводи мотор. А та в ответ что-то вроде «от заразы слышу».
Катя вытерла нож о штанину Павла и отошла от двери.
Пётр Львович уставился в стену и не моргал, не двигался, не дышал. Не жил. Липкая и яркая кровь тоненько стекла по грязным кирпичам и напоила сорные травы. Такие же жадные, как убийца. Сколько ни пои, им всегда мало. Крови мало. Собака подохнет? Выпьют. И грязного голубя тоже, гнилого и мерзкого. Вот вам манна небесная, заразы зелёные.
Вокруг летали мухи, громко жужжали и праздновали пиршество.
— Ну что вы там, оглоеды, передохли все, что ли? — задорно пробасил Игорь и вывалился из ржавого проёма, потирая руки и стряхивая пыль с куртки. За спиной приятная тяжесть рюкзака обещала хорошее настроение и безбедную жизнь как минимум на неделю-вторую.
Довольная улыбочка сползла с лица Игоря. Павел неестественно разлёгся вдоль двери, будто переигрывал роль в плохоньком спектакле, а Пётр Львович чересчур свободно развалился на отвале каменной стены. Словно плохие актёры ненатурально сыграли смерть.
Как же сильно надо не любить ближнего своего. Обманули. Завели в ловушку и сгубили.
За гаражами отчаянно гавкнула собака, и всё снова стихло. Бежать. Куда бежать? В былые времена заорал бы во всё горло: «Скорую! Скорую, мать-перемать!» или «Пожар, сукины дети!» И на уши поставил бы весь район, глотку бы перегрыз сволочи, натворившей это. А сейчас ни «скорой», ни телефонов. Ничего.
Одни только сволочи.
— Катя… — удивился Игорь.
— Екатерина Владимировна.
От хохотушки и веселушки Катеньки не осталось ни завидной наивности, ни птичьего тонкого голоска. Ничего не осталось от недавней Кати. Зато из кокона притворства вылезли наружу ехидство и злоба. Холодные, липкие, расчётливые. Катя сложила губы в тонкую линию и зыркала глазищами, словно расстреливала Игоря.
Семён бесшумно вышел следом и, как верная собака, сгорбился и поплёлся к Кате, разве что преданно не скулил. А был бы хвост, непременно поджал бы. От уверенного в себе журналиста осталась жалкая горстка покорности. Он и выглядел как побитая дворняга, которой объедки — пир горой.
Катя кивнула ему, и Семён вытащил из рюкзака пистолет. Ирония нынешнего времени: оружием разжиться раз плюнуть, а еды не добудешь, не найдёшь.
— На колени встань, Ромео, — без тени шутки приказала Катя. Какие уж там шутки-прибаутки, когда эти скоты застали врасплох трёх мужиков и как пустолайки беспризорные и трусливые покусили исподтишка всех по одному. Знали, что в открытую не победили бы. Знали и хвосты поджали. Чтоб вас.
— Сёма… — Игорь поперхнулся. Очень много ему хотелось сказать, и оттого слова застряли в горле. Как горько во рту. Как паршиво на душе. Гадёныш журналюга отравил обещаниями, умаслил сказками, влил в уши гнилые басни.
Семён толкнул Игоря в плечо. Он снял рюкзак, поставил его рядом с собой и встал на колени. Празднуй победу, крыса. Измывайся, избивай, гогочи. Хотя нет. На Семёна без слёз смотреть невозможно, сам бы, наверное, рядышком встал на колени и заскулил. Землю бы грыз и выл.
Пашка, Пашка, какую ж беду привёл в дом. И никто ничего не заподозрил, вот что обидно. Уж какой тёртый калач Павел, царствие ему теперь небесное, Михайлович, а смогла его провести вокруг пальца какая-то пигалица. Как мелкая собачонка; большая-то псина сразу в горло вцепится и на колбасы любительские разделает, а мелкое зубастое недоразумение словно концентрированная желчь на тоненьких лапках. Переломать бы этой Екатерине Владимировне её ножки да ручки.
— Стало быть, покойничков в округе из-за тебя прибавилось, Катюша? — мрачно спросил Игорь.
— Стало быть, из-за меня, — ласково ответила Катя. И так сахарно улыбнулась, будто вернулась прежняя хохотушка. — Только я для тебя, Игорёша, Екатерина Владимировна.
Она кивнула, и Семён огрел чем-то тяжёлым Игоря сзади. В спине больно хрустнуло, в ушах громко булькнуло, а в глазах ненадолго помутнело. Чем же так насолить надо человеку, чтобы мучить его было наслаждением? Или это от природы некоторые живодёры? Рождаются ими? Может, Павел кому-то дорогу перешёл? Пётр Львович? Да упаси боже. Они хорошие люди, добросовестные, сердечные, если на то пошло. Были. Эх, Пашка, не спасла тебя совесть.
Все под одним небом ходят, под одним солнцем греются, выстраданные у смерти каким-то чудом. Мёртвым хорошо, им уже ничто не страшно, а живые мучайтесь, бойтесь, тряситесь. Какое уж там «живи и радуйся». Да не радуется, вот в чём дело. Есть-пить нечего, недуг на хворь накладывается да немощью сверху укрывается. Сирые и убогие ходят по свету и ищут покой, счастье, дом. Ведь жить ох как хочется! Некоторые умирают, а всё равно хватаются за призрачные надежды выкарабкаться, рвут зубами форс-мажоры и подыхают, думая: «Ну, ещё чуть-чуть, совсем маленько, давай, Игорь, давай, живи, сукин ты сын».
Очухавшись, Игорь взял себя в руки и спокойно, с расстановкой, будто интервью давал, произнёс:
— Ты, милая, ошиблась. Со всеми бывает. — Игорю очень хотелось выплюнуть обоим в лицо всё, что он о них думает, каждое слово затолкать в их аккуратные уши и на десерт двинуть промеж глаз, но вместо этого он вздохнул и покачал ещё гудящей головой. — Дорогу тебе никто из нас не переходил, твоего не брал, зла не чинил и вообще в глаза тебя не видел. Кто на нас наговорил лишнего, с того и спрашивай, а мы люди честные. Семён, ты ведь знаешь, что это так.
Катя махнула Семёну, отвернулась и пошла обратной дорогой.
— Пустая болтовня. Сёма, рюкзаки забери, не забудь.
Вот и весь ответ Катеньки. Скромницы и пигалицы.
У Игоря в голове нёсся табун мыслей от «Сёмушка, родненький, что ж ты делаешь, поганец ты этакий?» до «Убийцы, ироды, таких людей погубили, мать-перемать, так вас растак». Не бывает хорошего времени для смерти. Умереть всегда успеется, вы пожить дайте по-человечески. И без вас, кровопийц, тошно. Оглянитесь, сколько вокруг домов, стоят горемыки, пустые глазницы распахнули, рты пооткрывали, ни живые ни мёртвые. Ни огонька в них, ни жизни, ничего. Люди поживут ещё чуток и повымрут все, а эти так и останутся, сироты убогие, голубям на радость. Хоть всё вокруг обгадьте, никто не обругает и не прогонит.
Вечер наклонился ещё ближе к городу и обнял страдальца. Вот только Игорю не осталось места в нём, тесно Семёну и Кате двоим в мире. Тесно городу с ним. Жил да был человек, и вдруг стал лишним, ненужным. Сирота.