Мои родители думают теперь, что делать дальше. Отец, конечно же, завтра, если не сегодня, снова уедет. Только теперь на фронт. Его, как военного, наверняка отошлют в самые первые ряды.
Самое обидное то, что я ничего не понимаю. Мне целых четырнадцать для того, чтобы считать себя взрослым, но мне всего четырнадцать, чтобы я мог понять. И я не понимаю.
Я пришел к Генке. На самом деле, мы с ним не особо хорошо общаемся, но это все равно лучше, чем вообще не иметь собеседника, равного тебе по возрасту. Правда, Генка на несколько лет старше меня, и поэтому жутко зазнается.
Генка — рыжий вредный парень. Живет он на самом краю села, а его отец председатель. Это обстоятельство лишний раз дает ему повод чувствовать себя хозяином всего и вся. Первая причина такого неадекватного поведения — заносчивый и очень тяжелый Генкин характер.
— И что ты собираешься делать? — спрашиваю я его, подсаживаясь к мальчишке на ступеньку его крыльца.
— Я? Ничего. Ровным счетом ничего, — резко отвечает Генка, даже не глядя в мою сторону.
Удивленно поднимаю брови и пытаюсь понять, почему он такой нервный.
— Война началась, — говорю я Генке, старательно ища глазами его взгляд.
Рыжий парень поворачивается ко мне и спрашивает, будто бы не понимает:
— Ну и что?
Сдерживаю себя, чтобы не взорваться. Генка частенько ведет себя, как последняя свинья. И мне требуется большой запас терпения, чтобы терпеть все его нападки.
— Тебе же… Ну, восемнадцать скоро, — напоминаю я, неловко замявшись.
— И что? — тупо повторяет парень, все еще непонимающе глядя на меня.
— Повестку пришлют, — наконец нахожу я нужные слова.
Генка, наконец, понял, куда я гну. Он развернулся и теперь сидит ко мне вполоборота.
— Ну и пусть присылают, — невозмутимо говорит он. — Мой папаша все уладит. Что я на фронте забыл?
От такого заявления, я, надо признаться, слегка опешил. Будь я на месте Генки, не раздумывая, пошел бы. Я и сейчас мог бы. Но есть две проблемы.
Первая из них заключается в том, что мне всего только четырнадцать. А вторая — я не могу бросить своих женщин одних.
Вздыхаю и последний раз оглядываюсь на Генку.
— Ну, тебе-то, наверно, видней. У тебя отец кто? Председатель? А у меня военный.
— И что? — в который раз повторяет Генка. Он тоже встает и глядит на меня с нескрываемой злобой. — Иди к своему военному, вояка!
Генка, усмехаясь, срывает с земли травинку и сует ее себе в рот.
Поворачиваюсь к нему спиной. Ухожу, стараясь не оглядываться. Но, отойдя на достаточное расстояние, оборачиваюсь и гляжу в его сторону.
Отсюда мне отлично видно, как Генка, стоило мне только уйти, тут же вскочил, и теперь в неизъяснимой ярости топчет траву. Он очень злится. Это видно по тому, как он покраснел. Его щеки раздуваются, как у лягушки, а ладони крепко сжаты в кулак. Не понимаю только, что его могло так выбесить — мои вопросы или сам факт того, что от войны ему все равно никуда не деться?
***
Как я и полагал, отец уехал почти сразу. Мы еще посидели какое-то время вместе за столом, но то настроение, которое еще пару часов назад жило в каждом из нас, словно завяло.
Лиля, как всегда в таких случаях, ударилась в слезы, а вскоре и вовсе ушла к себе в комнату.
А мать — нет. Она наоборот стала еще серьезнее. Это натура врача. В каждом человеке этой профессии внутри есть некий стержень, который не дает им сломаться. Она может работать целыми сутками без сна. Частенько бывало даже такое, что ночью она была на дежурстве, а с утра ее снова кто-то дергает. И мама идет помогать. Она всегда утверждала, что врач — это не профессия. Это призвание.
Что уж говорить об этом? Любить свою работу — не любить себя.
— Ну что ж, пора, — твердо произносит отец и уверенно встает из-за стола. Одергивает на себе шинель, поправляет пилотку и поворачивается к жене.
— До свидания, — говорит он, стискивая ее маленькую ладонь в своей.
Мать поднимается на носочки и целует его в щеку. Кажется, все-таки и в ней что-то надломилось. Я замечаю это, несмотря на все мамины попытки скрыть тревогу.
— Давай, — обращается отец уже ко мне, хлопая меня по плечу. — За старшего!
Оставив на меня эту обязанность, он наклоняется к дочери и легко поднимает ее в воздух. Вера смеется, словно от щекотки. Вот уж кто действительно не понимает, что произошло утром.
Я и запомнил отца тогда именно таким: строгим, серьезным, с робкой улыбкой и печальными глазами. Как и тогда он будто бы стоит сейчас передо мной, сжимая в руке свой старенький, немного шершавый рюкзак, и смотрит прямо мне в глаза. Почему-то тогда мне показалось, что мы больше никогда не увидимся. Что все, что было в прошлом, перечеркнуто напрочь, а жизнь теперешняя не сулит ничего доброго. Она просто другая, я только сейчас это понял. Но, признаюсь, в глубине моей души все еще пробивается маленький, но упрямый росток веры в то, что, казалось бы, война отобрала у меня навсегда. Вера в то, что я еще увижу его глаза.
Зачем я все это пишу? Не знаю. Просто я решил, что, пока рядом со мной будет хоть один родной мне человек, я буду оставлять в этой тетради хотя бы маленькие пометочки.
Вера уже спит. А я не могу уснуть. Я думаю о том, как сберечь наших женщин…»
========== Глава 5 ==========
Закрываю глаза и пытаюсь уснуть. Не выходит. Совсем не выходит.
В голове невольно всплывает мысль о том, как легко я свыклась с тем, что попала в прошлое. У меня же нет стопроцентной уверенности в том, что все действительно происходит на самом деле. Однако это не мешает мне верить в происходящее со мной. Слишком все вокруг реально.
Назойливые мысли лезут в голову, мешая спать. Я лежу в маленькой комнатке, где нет ничего кроме кровати у окна, старого комода и стула в углу. Да еще прибитая к стене полка, на которую навалена целая стопа бумаг.
Сюда меня привела Лиля, как представилась мне та молодая женщина. Постелила мне постель, задернула занавеску и ушла.
А я лежу и смотрю на то, как лунный свет блуждает по потолку. В доме тишина. За стеной ни звука. Слышно лишь, как за окном квакают лягушки, наверно, недалеко речка. И сверчки стрекочут. Я слышала эти звуки всего лишь раз — на даче у Феликса. Я была у него в гостях с ночевкой. У нас тоже есть дача. Двухэтажная, со всеми удобствами. Но я никогда не любила оставаться в ней на ночь. Это предубеждение, что, если останешься ночевать в этом большом доме, то тебя заберут инопланетяне, у меня с самого детства. Помню, родители когда-то при мне смотрели на даче фильм «Чужой». В ту ночь меня преследовали кошмары и пугали деревья за окном. С тех пор я каждый раз устраивала истерику, если появлялась перспектива пожить на даче пару дней. Предков это очень злило, но, в конце концов, они от меня отстали. Иногда они смываются туда на выходные, если вдруг появляется более-менее свободный от работы денек, а меня оставляют в городской квартире, наказав кучу разных вещей: в Интернете не зависать, не забывать кормить собаку и мыть посуду. И все в этом духе. У Феликса на даче все по-другому. Меня всегда туда тянет. Мама посмеивается, когда я отпрашиваюсь у нее съездить к нему в гости. Она говорит, что тянет меня не на его дачу, а к нему самому. Возможно, так оно и есть.
Феликс. Я же так и не попросила у него прощения. Вдруг меня здесь убьют, и мы с ним больше никогда не увидимся? Я теперь не сомневаюсь в том, что не сплю. На затылке, судя по всему, вскочила шишка. Тогда почему меня тут не могут и застрелить? Все вполне реально. Такая же жизнь, только больше семидесяти лет назад.
Переворачиваюсь на бок и смотрю в окно сквозь занавеску. Сейчас новолуние. Вспоминаются случаи из детства, когда я разговаривала во сне. Мама рассказывала, что я иногда в детстве вставала с кровати и ходила по комнате. Я безобидный лунатик, но мне все же неприятны разговоры о моих ночных похождениях. Обиднее всего то, что я не помню ничего из всего рассказанного мне. Тогда почему я должна верить в то, что это правда?
Странные мысли лезут в голову. Смогу ли я хоть когда-нибудь попасть в свое время? Верните меня к цивилизации…
Внезапно меня словно чем-то ударили по голове. Я вскакиваю и кидаюсь к джинсам, которые валяются где-то на полу. Отыскиваю их за кроватью в углу и запускаю руку в карман. У меня же есть телефон! Я могу хотя бы попытаться дозвониться до Феликса.
Его номер забит у меня на кнопке быстрого вызова и подписан как «Кот». Я называю его так всегда, когда вспоминаю рекламу о кошачьем корме. Когда мне хочется его позлить, я глажу его «против шерстки» и так мило-мило улыбаясь, говорю: «Да ты умница, Феликс!» Я вообще частенько люблю говорить ему, насколько он похож на того кота Феликса из рекламы. А он и вправду на него похож: волосы черные, глаза почти желтые. И хитрый такой же.
Вытаскиваю телефон и с замиранием сердца пробую включить. Но телефон не работает, показывая мне только черный экран. Либо я разбила его, пока дралась с этим психом Тихоном, либо он просто не ловит, пока я здесь. Ну конечно, сети же тут нет. С разочарованием откидываю уже ненужное мне устройство и сажусь на кровать, обхватывая колени руками и прижимая их к себе.
Закрываю глаза и вспоминаю летние теплые ночи, проведенные мною на крыше. У меня есть ключи от чердака своей многоэтажки, а оттуда как раз открыт выход на крышу. Ключи мне дал один без ума влюбленный в меня пацан. А я их «забыла» ему вернуть. Иногда, когда родители уезжают в командировки, я ухожу туда и прячусь там от всех. От людей, от проблем. И наблюдаю за городом. С высоты двадцатого этажа он почти как на ладони. И звезды очень близко.
Становится жарко. Откидываю легкое одеяло и спускаю ноги на прохладный пол. Мой взгляд скользит по скудной комнатной меблировке. Понимая, что уснуть мне в скором времени все равно не удастся, встаю и подхожу к комоду. Часы, стоящие на нем, показывают половину первого ночи. Подхожу к полке и беру с нее стопку бумаг, перевязанную атласной голубой ленточкой. Возвращаюсь к себе на кровать и кладу находку себе на колени. Убеждая себя, что не случится ничего плохого, если я посмотрю, что внутри, дергаю за край ленты, и она соскальзывает и падает на пол. Я же не собираюсь это забирать? Я всего лишь посмотрю.
Начинаю по одной просматривать бумаги. Сверху лежит чье-то письмо. Без зазрения совести вскрываю конверт и читаю содержимое письма. Ничего интересного. Всего лишь несколько строк с бесконечными пожеланиями и просьбами «передать привет»… Откладываю его в сторону и с интересом разглядываю лежащие под ним фотографии. На первом фото изображена, без сомнения, та милая хозяйка Лиля. Она глядит на меня, лукаво улыбаясь. На голове у нее венок из ромашек, и в руках она тоже сжимает букет ромашек. Она стоит босиком, в легком летнем платье и с распущенными длинными волосами.
На следующей фотографии — мужчина и женщина. Они стоят, обнявшись. Молодая женщина на снимке весело смеется, прищурив один глаз. У нее очень милые, немного детские, черты лица; волосы вьются и спадают ей на плечи. Она чем-то напоминает меня. Только веснушек нет. И, надо признаться, ее черты гораздо красивее моих. Более женственные что ли…
Мужчина на фото целует ее в щеку, отчего виден лишь его профиль. Его волосы топорщатся в разные стороны, на голову нахлобучена кепка. Одна его рука лежит на талии любимой, другая держит ее за руку.
Откладываю и эту фотографию, выуживая из стопки снимков следующую. Сердце начинает бешено колотиться в груди, лишь стоит мне взглянуть на нее. На фотографии — тот самый военный со стены в коридоре. Сомнений быть не может. Смотрю широко открытыми глазами на фото, подношу его к глазам и убеждаюсь в своей догадке. Это та же самая фотография, что я видела днем. Оригинал, даже не копия. Я понимаю это, когда вижу сгиб — в том же месте, как и на том снимке в рамке. Только эта фотография еще не так помята и не успела выгореть и обесцветиться. Переворачиваю фотографию и вижу подпись: «18 июня 1941». Снимок сделан за несколько дней до начала войны.
Вздрагиваю от резкого звука. До чего же тут двери скрипят! Поднимаю голову и вижу на пороге Лилю.
— Зашла проверить, как ты, — вполголоса говорит она, подходя к моей кровати.
Не успеваю никуда спрятать фотографии. Смотрю в лицо женщине и, наверно, слишком нагло заявляю:
— Я взяла просто посмотреть.
В темноте не могу различить выражение ее лица. Интересно, она сильно злится? А, впрочем, все равно.
Лиля берет фотографии и аккуратно складывает в ровную стопку. Поднимает с пола ленточку и вновь бережно их перевязывает. Кладет снимки обратно на полку и поворачивается ко мне.
Набираюсь смелости и спрашиваю:
— Этот мужчина на снимке… Ваш муж?
Лиля берет фотографию военного, которую я все еще сжимаю в руках, и коротко отвечает:
— Брат.
По ее тону нельзя понять, сердится она на меня или расстроена. Лиля разглаживает фотографию и прижимает ее к груди.
— Он погиб в сорок втором, — тихо поясняет женщина, глядя в окно мимо меня. — Вместе с женой. Она была полевой медсестрой.
Отчего-то мне становится неловко. Пытаясь скрыть неприсущее мне смущение, подтягиваю коленки к подбородку и кладу на них голову.
— Ты отчего-то на меня злишься, — вдруг говорит, поворачивая ко мне лицо, Лиля. — Я тебя чем-то обидела?
На секунду теряю дар речи. Смотрю на нее удивленными глазами, пытаясь понять, серьезно ли она говорит или шутит. Ведь это я должна бы задавать такой вопрос. Все, что я делала с момента нашего знакомства — хамила, закатывала скандалы и кидалась в драку. Удивительно, что меня еще на улицу за такое поведение не выгнали.
— Ну что вы? — робко возражаю я, отводя глаза. Никогда не чувствовала себя так неловко. Мне впору самой сейчас прощения просить.
— Ты на Тихона не обижайся, — мягко произносит Лиля, трогая меня за руку. — Он не злой.
— Я не обижаюсь, — отрицательно качая головой, отвечаю я.
Лиля улыбается.
— А ты сама откуда? — спрашивает она, немного помолчав. — Из города небось?
Киваю головой. Из города…
Видимо, не желая больше приставать ко мне с вопросами, женщина встает и целует меня в макушку, прежде чем выйти из комнаты. Желает спокойной ночи, мягко притворяя за собой дверь, и оставляет меня одну. Наверно, она слишком хорошо ко мне относится. Я такого не заслужила.
Поворачиваюсь к окну, натягивая одеяло до самого носа. Закрываю глаза с уверенностью, что не смогу уснуть до самого утра, и тут же проваливаюсь в сон.
***
Просыпаюсь от того, что солнце бьет в глаза. Переворачиваюсь на другой бок с целью досмотреть сон, но тут же подпрыгиваю на кровати от резкого и неожиданного скрипа. Открываю глаза и вижу на пороге Тихона. Мальчишка стоит, облокотившись плечом о косяк двери, и смотрит на меня, словно хочет загипнотизировать.
— Ну ты и неженка, — фыркает он, меряя меня уничтожающим взглядом.
Спросонок не сразу улавливаю суть его фразы. А, когда до меня уже начинает доходить, он уже выходит из комнаты со словами:
— Меня тетка Лиля просила тебя к обеду звать.
Только сейчас понимаю, какая я голодная. Ну это и не удивительно. Вчера я почти с утра ничего не ела…
Вскакиваю и натягиваю на себя джинсы. Кидаю взгляд на часы и удивляюсь, что спала так долго. Выхожу из комнаты и иду на звуки возни и каких-то голосов.
В той самой комнате с печкой суетится Лиля. На столе постелена скатерть, на которой выставлены четыре тарелки и кружки. Тихон стоит у окна, что-то пристально выглядывая на улице.
— Проснулась, — приветствует меня улыбкой Лиля, ставя на стол маленькую кастрюльку.
— Сразу видно, что городская, — прибавляет Тихон, поворачиваясь ко мне и глядя на меня сверху вниз. — Наверно, привыкла спать до обеда…
Удерживаю язык за зубами, не желая выражаться при этой доброй женщине. Она, в отличие от мальчишки, мне нравится, и я не хочу ее огорчать. По крайней мере, стараюсь.
Лиля шикает на Тихона. Тот фыркает, надменно складывая руки на груди, но замолкает. Гляжу на его опухшую нижнюю губу и еле подавляю желание улыбнуться. Хорошо же я ему вчера макушкой заехала. Губа все еще насыщенного фиолетового оттенка.