Annotation
Она его любила, а он...
Не стерпела. Отомстила.
...И Медуза не всегда была Горгоной, а красивой девушкой из хорошей семьи.
В момент грехопадения Адама дьявол получил над человеком некую власть через внедрение в него двух змеиных начал – сердечного и поясничного змеев.
Змей сердца есть «радикальное зло» в человеке.
Поясничный змей известен в Индии под названием Кундалини. Кундалини (कुण्डिलनी) означает«свёрнутый кольцом», «свёрнутый в форме змеи».
Хтоническая природа змеи отражается в самом названии. В славянских языках, например, оно происходитот слова «земля». Хтонический змей - проявление агрессивной силы богов подземного мира и тьмы.
Берегитесь своей змеи!
Глава 1
Змея подколодная
Глава 1
1.
Гай засвистел – громко, пронзительно. Конь его закрутил головой, подставляя ухо под звук, и помчался по выбеленному ромашкой полю.
Сильно пахло травами, разогретыми ранним зноем. Высоко в небе звенел невидимый жаворонок.
Нагайя стояла рядом с Гаем, всматриваясь в его лицо – с восхищением, обожанием – и никак не могла налюбоваться.
– Любовь моя к тебе, как смерть необратима, – сказала она ему.
Конь подбежал к хозяину и покорно остановился рядом. Гай накинул ему на шею повод, сунул ногу в стремя и рывком сел в седло.
– Это Дый застилает тебе очи, затмевает разум, – хмуро сказал Гай, натягивая поводья. – Знаешь ведь, что другую мне отец сосватал, против его воли не пойду.
Ухватившись за стремя, Нагайя попросила:
– Останься со мной.
Гай подхлестнул коня и крикнул:
– Ступай прочь, отродье блуда!
Конь рванулся, пришпоренный. Нагайя упала. Долго рыдала, лёжа на остывающей земле. Кровь из носу хлещет, а ей вроде и не больно.
Понемногу успокоилась.
– Что же ты наделал, Гай! Ты сам всему виной. Будет тебе тоска, будет тебе маята!
Ночью Нагайя снова плакала, а в самый тёмный час перед рассветом вышла из дому.
Над лесом висел лунный серп – прозрачный, легкий, белый – кажется, дунет ветерок, он тронется и улетит.
Побрела Нагайя по тропинке, поросшей горчаком и крапивой. Остановилась возле старого явора. Прильнув горячим лбом к прохладной чешуйчатой коре, позвала:
– Мать Сыра Земля! Оберни ты страсть кипучую в смолу горючую!
И послышался тихий гул – будто ответила ей земля.
Тогда Нагайя попросила:
– Дай мне щит, Мара! Открой стези незримые, в ночи хранимые!
А в самом перекрое луны, на исходе четвёртого часа ночи, стало заносить небо облаками, и Сида – провожатая в мир Нави – указала ей путь…
Вечером следующего дня Нагайя вывела во двор двухнедельного козлёнка, затолкала его в мешок и отправилась к заповедному озеру. Знала, если в нужный час оказаться возле жертвенного камня да принести Великому Змею кровавый дар, то можно просить о самом тайном, и исполнится желание.
Шла и не замечала, как цепляются за подол репьи, всё оглядывалась, боясь, что вездесущие ребятишки увяжутся следом, а при них разве попросишь у Змея сокровенного.
На месте оказалась уже в сумерках. Пробралась сквозь заросли рогоза к самой кромке воды и остановилась на узком песчаном мыске, где на самом краю, обласканный с трёх сторон озером, лежал древний камень-валун. Поверху почти ровный, слегка наклонённый к узкой стороне, а по бокам весь в разноцветных прожилках, выступивших на гладкой синеватой поверхности, как старческие морщины.
Нагайя опустила ношу на песок. В мешке жалобно блеял и рвался на волю козлёнок.
Делала всё обстоятельно, как положено: высекла кресалом огонь, запалила костёр, развязала верёвку. А когда заговорила, то почуяла, как дрожит воздух от её слов:
– Пусть пылают костры горючие, пусть горят костры ярые! Радею тебе, Мара! Кладу заклятье великое!
И взошла высоко в небе звезда багряная. Казалось, в небе пожар, и кончается белый свет.
В теле животного ещё чувствовалось движение – ноги били воздух, – когда из перерезанного горла на каменный алтарь брызнула кровь.
Жадно обгладывая поленья, костёр шипел и плевался искрами во тьму. Загораживаясь рукой от едкого дыма, говорила Нагайя, не узнавая собственного голоса:
– В пятый день седьмого месяца мною, Нагайей, дочерью Хота, принесена жертва. Тяжесть тягучую, меру невыносимую, ярь пудовую возлагаю на тебя, Гай, сын Скола. Как сей камень тяжёл, так слова мои крепки. Да исполнится то в ходе одной луны!
Вдруг влажный песок под ногами вздыбился и опал. Расступилась земля, открывая вход в подземный мир, где сон и смерть.
Нагайя заглянула за край.
Дно двигалось, меняло цвет, искрилось. Снизу доносились странные звуки, будто кто-то по камню иголками царапает.
Нагайя почуяла что-то ещё – чужое недовольство, изумление…
Медленно выходил Змей из оцепенения. Поднял голову, содрогнулся от языка до кончика хвоста, и, струясь радужным ручьем, пополз наружу. Выбрался на поверхность и потёк по влажному песку к озеру.
Приняв его, вода забурлила. Пил Змей и никак не мог напиться.
А напившись, поднялся на хвост возле камня. Не взглянув на окровавленную жертву, остановил огненный взгляд на Нагайе.
Цепенея от страха, следила она, как тянется к ней по песку длинная чёрная тень. Это змей, легко скользнув вниз, подполз к ней, обвил ноги мягким сыромятным ремнём.
И грянули невидимые бубны – будто кто-то плакал, стонал и смеялся. А когда могучие звуки замерли, по небу рассыпался сноп молний.
Радостно хохотала Нагайя, стоя босыми ногами на холодном камне:
– Гай! Гай! Всю соль выкачаю из крови твоей, и станет она водой. Погибнет в тебе сердце. Сам придешь ко мне, бездушный, бессердечный, с водой вместо крови, и станешь рабом моим, коль не захотел быть суженым!
…Семь дней и семь ночей не смыкала она глаз. Сидела в самом тёмном углу дома, прислушиваясь к судорожным вздрагиваниям внутри. Ждала, когда сможет напиться. Ждала, хоть и опасалась, что не выдержит долго, умрёт от страха и неизвестности. Никогда прежде она не испытывала такой жажды. Словно глотать разучилась.
А под самым сердцем что-то теснилось, свёртывалось, сжималось.
Через неделю жажда отпустила, и пришло безразличие – к холоду, зною, боли.
Тёмные настоявшиеся воды заповедного озера силой своей, с которой и не поспоришь, прибили её к неведомому древнему причалу.
Как жила она раньше! Полола свой огородик, таскала воду для полива, доила корову…
Незаметно отдалялась она от всего, превращаясь в кого-то другого, кто проникает вглубь земли, не испытывая печали за тех, кто остался на поверхности.
2.
Это был странный день. С самого утра каждая мелочь волновала и трогала Марка. Он безуспешно пытался отыскать в памяти частицу исчезнувшей прекрасной действительности. Он старался разобраться в своём отношении к Натке, которую всё ещё любил. Нет, не хотел он бежать от судьбы, какой бы она ни была! Но обдумав всё той долгой ночью, принял решение.
И всё-таки, зачем он приехал сюда, в этот забытый богом городишко, где никто уже не помнил его, не узнавал?
Марк остановился, оглянулся. Городок тихо поднимался по склону холма: шоссе с редкими огоньками машин, крыши маленьких, словно игрушечных домиков, прихотливые линии изгородей, над рекой храм с золотым куполом и четырьмя белыми колоннами, дорога, мощёная тёмным булыжником, кладбище за невысокой каменной стеной.
Он подошёл к ограде и долго смотрел на могилы, гоня прочь тяжкие воспоминания. Теперь он всего лишь призрак, потому что перестал быть прежним Марком. Здесь, у чужих могил стояло, в сущности, только его тело, потому что душа осталась там, на другом кладбище, возле свежевыкрашенного серебрянкой креста.
Неужели это и есть всё, что он заслужил? Одинокий дом, каменистая тропинка вдоль кладбища и тишина под низким пасмурным небом.
Он прошёл по шаткой доске, перекинутой через овраг, и вскоре оказался на берегу узенькой речушки. Долго брёл вдоль кромки. Может, час, может, больше. Иногда останавливался, смотрел на своё отражение в покрытой рябью воде, и думал о том, из чего же всё-таки слеплен человек? Из странной смеси глины, мутной воды и чего-то ещё, совершенно ненужного. Каждый в своих пропорциях.
Берега речушки словно тянуло друг к другу, и она уже походила, скорее, на ручей, убегающий вглубь леса.
Марк подошёл к опушке. Уже смеркалось, и лучше было бы повернуть обратно, но что-то смутно влекло его дальше, возможно, ощущение таинственности, старое, как мир.
Он побрёл по тропе, которая вскоре вывела его к лесному озерцу, поросшему вдоль берега папоротником-орляком. На плоских листьях, пронизанных волокнистыми пучками-сосудами, поблескивала вечерняя роса, и казалось, будто бродит в них дикая кровь древних растений, освоивших эту землю куда раньше человека.
Откуда-то пришло ощущение, что он знает это место. Вот сейчас увидит женщину, стоящую в зарослях... Но легкий порыв ветра всё развеял.
Марк остановился, осматривая берег. Метрах в пятнадцати заметил большой, отливающий голубизной валун. Покрытый проплешинами мха, он почти не выделялся из окружающего ландшафта, но, когда случайный луч заходящего солнца упал под острым углом на обращённую к нему грань, на влажной поверхности проступили тонкие линии.
Марк подошёл к камню, наклонился и смахнул мусор. Он обнаружил надпись, частично сбитую, что-то похожее на руны. Марк едва успел вспомнить, что слышал о древних камнях, имеющих магическую силу, как вдруг рядом послышался звук отлетевших в воду камешков. Марк обернулся.
Возле камня, поблёскивая радужными пятнами на коже, опершись на кольца, стоял змей.
Марк зажмурился. Когда снова открыл глаза, никого не было, только над озером курился бледный прозрачный туман. Спящий мокрый песок лежал тяжело и неподвижно, но вода слегка покачивалась, дробя отражение потемневшего неба. Среди ряби вспыхивала и исчезала тёмно-красная звезда.
Где-то в лесу ухнула сова. В голову пришла нелепая мысль: стать птицей какой-нибудь, да улететь отсюда поскорее.
Рядом раздался тихий всплеск. По воде скользнула тень, постепенно приобретшая очертания человеческой фигуры.
Из воды кто-то следил за ним.
– Кто тут? – окликнул Марк.
Тишина.
Марк решил, что ошибся, но тень зашевелилась, снова послышался плеск, и на фоне тёмной воды появилось женское лицо – продолговатое, бледное.
Она легко и свободно подплыла к берегу, поднялась из воды и выпрямилась во весь рост. Совершенно голая, похоже, она не испытывала чувства стыда. Взгляд был чист и спокоен. Ступая осторожно и неловко, будто мелкие камешки кололи ей ступни, пошла к нему, на ходу смахивая ладонью с плеч блестящие капли.
Если бы Марк захотел представить себе русалку, то он представил бы её именно такой: прозрачно-белой, слегка голубоватой, с узкими бедрами и маленькой грудью. Её изящная головка, такая крохотная по сравнению с длинным туловищем, была грустно опущена. Мокрые чёрные волосы блестели.
Девушка молчала, и от её молчания Марку стало жутко.
Она подняла на него спокойный взгляд. Мягкое восковое лицо с безмятежным выражением мгновенно преобразилось, стало напряжённым и озабоченным.
– Я знаю тебя, – произнесла «русалка».
Когда она говорила, два передних зуба торчали над нижней губой.
Что она могла знать о нем?
– Ты зачем здесь одна так поздно? – удивился Марк.
– Я люблю бывать возле синего камня.
Она кивнула в сторону валуна, и спросила, нетерпеливо поведя плечами:
– А что здесь делаешь ты?
Марк смутился, и ответил неопределённо:
– Я хочу узнать что-нибудь о том, чего не видел прежде. Например, о том, что делают такие девушки как ты ночью в лесу?
Взгляд её стал отсутствующим, словно она забыла о нём, и сказала почти равнодушно:
– А я никогда прежде не говорила с кем-то, кому это кажется необычным.
Марк впервые за долгое время испытал интерес. Казалось, эта девушка прячет что-то внутри себя.
– Как тебя зовут? – спросил он, ёжась то ли холода, то ли от её взгляда.
– Нагайя, – ответила она, пристально глядя ему в лицо.
– Нагайя, – повторил Марк, словно пробуя слово на вкус. – Странное имя.
Но, смутившись под её взглядом, он кивнул в сторону валуна:
– Ты говоришь, что камень синий, а он и не синий совсем.
Она ответила охотно, словно давно мечтала поговорить с кем-нибудь об этом:
– Камень меняет цвет и синеет ближе к ночи. Синий – цвет нави.
…Она заговорила о том, что сегодня им по-настоящему открылась красота и тайна синего камня, что камни живые, как и люди.
– Этот камень имел жену и сына, тоже каменных. Жили они на том берегу озера. Но пастухи стали жечь на них костры и осквернять их. Рассерженные камни поползли на другой берег. Девять дней и девять ночей со страшным рёвом ползли они. Сын перебрался через реку и уполз далеко от берега. Отец переполз на другую сторону, но, оглянувшись, увидел, что жена увязла на дне. Он остановился и долго звал её, но не дождался. Так и стоит теперь здесь один.
Удивительно, но в этот момент Марку не казались странными ни её слова, ни её появление из воды, ни она сама. Он почувствовал, что обратного пути нет, всё предопределено и предначертано. Но всё ещё стараясь оставаться в пределах объяснимого, он сказал:
– Послушай, если так пойдёт дальше, ты заработаешь воспаление легких. Кажется, ты даже не понимаешь, что холодно. Будет дождь. Может, тебе лучше пойти домой?
Нагайя отвела взгляд и внимательно посмотрела на что-то позади него. Марк оглянулся. Чуть поодаль небольшим холмиком на песке лежала одежда.
А Нагайя, неторопливо надевая сначала платье, потом кофту, всё продолжала говорить, как ни в чём не бывало, так спокойно, словно повторяла хорошо выученный урок:
– А ты знаешь, что на написано на камне? Вот послушай.
Она подошла к валуну, присела рядом и, водя пальцем по надписи, прочла:
– Камень сей жертвенный, привратник Волота, отпиратель врат на Тот Свет. Только боги сдвинут сей камень, Лунную Ладью. Макошь и Мара вместе. Макошь, чуй руку Мары! В мрак, к Маре!
Нагайя замолчала, расправляя на себе одежду, а Марк подумал, что никогда не видел такого истрёпанного и мятого платья как у неё, выцветшего, белёсого.
– Пойдём ко мне, – неожиданно для себя предложил Марк, подспудно чувствуя, что ошибся.
Но когда они пошли по тропинке среди папоротников, он вдруг с облегчением понял, что всё естественно и просто, как, в сущности, проста и естественна сама жизнь. Он даже взял девушку за руку. Ладонь у неё была мягкая, влажная и холодная.
Тот вечер они коротали вдвоём в его доме, но, похоже, этот летний день сыграл с ним злую шутку, потому что его тоска расцвела вдруг ядовитым цветом:
– Ты говоришь, что синий – цвет Нави. А знаешь ли ты, Нагайя, какого цвета горе? Оно темно, как подземный поток, текущий неведомо откуда и куда. В моей жизни было время, когда я находился на грани сумасшествия. Почему я ещё жив, почему цепляюсь за это бессмысленное существование?
…С того дня, как умер их с Наткой ребёнок, прошло недель шесть.
Несколько дней, как уже никто не приходил выразить соболезнование. Именно в эти дни Марк впервые по-настоящему понял, что семьи больше нет. Ничего нет. Дом опустел. Что-то невыносимо тягостное было в бессильно поникших Наткиных плечах.
Читая сухие медицинские термины, за которыми пряталась безуспешная попытка объяснить причинно-следственные связи, которые называются жизнь и смерть, Марк видел какое-то чистое, необъяснимое зло.
Постоянная усталость и бессонница привели его на грань нервного срыва. Ох, и не спится же с горя. Закрывая глаза, Марк снова и снова слышал приглушённый говор тризны. Дом наполнялся гомоном прощания.