– Какой-то странный фокус с комбинацией генов… Едва исполнилось три года, – доносились до него сказанные кем-то слова.
И Наткин голос слышался. Как же она кричала! В доме полно людей. Подходили, здоровались, пытались сказать что-то в поддержку, а он и вспомнить не может, кто такие. Взяли деньги на обряд, и вроде им больше ничего не нужно. Сделали всё честь по чести и разошлись. А ему ещё предстояло пережить, переварить, перемешать всё, что случилось.
Их связь с женой теперь была подобна соприкосновению замёрзших ладоней. Семья? Нет, это тёплое слово больше не подходило к их с Наткой отношениям! В тишине, окружённые отравленным горем воздухом, они просто существовали рядом.
Опрокинуться бы в беспамятство, в благодатное забытьё!
Однажды ночью он проснулся от тишины. Взглянув на часы, понял, что проспал всего час. Натка долго плакала, ближе к рассвету затихла, прилегла. И теперь в соседней комнате царило безмолвие. Только на улице буянил ветер.
Он старался делать всё как можно тише, но… Натка вышла к нему в белой ночной рубашке, похудевшая, подурневшая, бледная как призрак. Спросонок её голос звучал тихо и хрипло:
– Ты чего?
– Я ухожу. Попробую жить по-другому.
– С другой? – бросила ему Натка, когда он уже стоял в дверях. – Такие как ты неинтересны женщинам, потому что не способны их понять. Женщина никогда не полюбит такого как ты!
Она как будто с трудом выговаривала слова…
…Рассказ о прежней жизни звучал нелепо в этом полузаброшенном доме, под стук дождя, в присутствии чужой женщины, лица которой он не мог разглядеть в темноте. Марк только отчётливо чуял терпкий запах травы, земли и воды.
Слушая его, Нагайя рассеянно улыбалась и теребила край платья. Когда он прервал рассказ, её улыбка угасла, только бледные пальцы по-прежнему рассеянно перебирали подол.
Вдруг Нагайя встала и, расхаживая по комнате, с жаром принялась говорить что-то о служении богам любви, о Синем камне. А Марк тотчас увидел, как воздух сворачивается в дымную спираль, кружится над её головой, по малейшему знаку её руки приводя в движение подол старого блёклого платья…
Как потусторонне прозвучали её странные, неуместные слова:
– Есть силы, Марк, которые нельзя объяснить никакими законами. Горести прошлые не считай, ибо горести будущие горше.
Лицо её вдруг потеряло невинность, а глаза отразили совсем другую реальность – будто она отсутствовала, хотя физически находилась в комнате...
– Природа всех душ – любить, – сказала она.
И тут же послышались отдалённые звуки бубнов и свирелей: то ли где-то у озера тоскует по Сиринге козлоногий Пан, то ли бродит по лесу могучий Волот.
Пленительная, влекущая, Нагайя глубоко вздохнула. Казалось, этот вздох, усиленный ветром, подхватил озёрный тростник, издав звук, похожий то ли на жалобу, то ли на любовный стон.
Это был призыв.
Потрясённый, Марк судорожно перебирал бившиеся в глотке слова, хотел произнести её имя, но дыхание перехватило от бесконечного желания и ужаса.
Нащупав ледяную руку Нагайи, он повёл её за собой. Знал, надо идти до конца.
Она разделась без малейшего трепета. Просто ждала. Напряжённая как пружина. Марк порывисто прижал её к себе и тут же отпрянул. Ему показалось, что он обнял мертвеца.
Волосы Нагайи обвили его пальцы гладкими, холодными, живыми змейками.
Вот они, шевелятся, глядят на него бусинками-глазками.
Нагайя словно поглощала его.
Он падал в яму без дна. И ему было всё равно, что ждало его там: жизнь или смерть. Всё равно…
… Когда Марк очнулся, за окном брезжило утро. Сколько времени? Долго ли он спал?
Вдруг вспомнил: девушка – бледная, худая, с оттопыренными ушами и длинными чёрными волосами.
Нагайя… Имя возникло как остов, лишённый плоти.
Она лежала рядом спиной к нему, но он мог поручиться – не спит! На бледной тонкой шее пульсировала жилка.
Марка охватило тягостное чувство, смутное, почти безотчётное желание оправдаться: страдая из-за утраты семьи, он просто искал средство, способное угасить эти страдания. Но, заключив минувшей ночью некий союз с Нагайей, он во всей полноте ощущал – никакой надежды вернуться к прошлой жизни больше нет. И это непоправимо.
Нагайя повернулась на спину. Улыбаясь чему-то своему, лежала на белой простыне тонкая, гибкая, как стебелек экзотического растения. Находясь рядом с ним, она по-прежнему оставалась наедине со своей тайной.
Марк отчего-то вдруг застеснялся своей наготы, схватил одежду, никак не мог попасть ногами в штанины, а когда, наконец, оделся, то не оглядываясь, выбежал прочь.
Долго бродил по двору, чтобы успокоиться.
Потом вдруг решил – спрятаться! Шмыгнул в большой прохладный сарай. Невидимка-ветер ломился в дверь, тряс стёкла окон; казалось, они не выдержат, впустят ужасное…
С того дня, как Нагайя поселилась в его доме, она никуда не выходила и не интересовалась, куда уходит он. Когда Марк что-то делал, она тихо сидела в старом кресле в дальнем углу комнаты. Но он чувствовал, следит за ним. Порой пытался вести себя непринуждённо, вёл бессмысленные разговоры – не с ней, скорее, с самим собой, – только для того, чтобы немного оживить обстановку, но встретив её уничтожающий взгляд, умолкал на полуслове.
Двигалась Нагайя почти бесшумно. Услыхав шорох, он оглядывался на пустое кресло, и вздрагивал, когда она неожиданно прикасалась к нему.
Нагайя становилась вроде бы ещё тоньше, как-то вытягивалась, бледнела, глаза у неё постоянно слезились. Жестикуляцией, поворотами туловища она напомнила диковинную змейку, свернувшуюся кольцом в тёмном сыром углу. Ночами она бродила по дому, едва слышно поскуливая, как неупокоенный, неотмоленный дух. Марк лежал, затаив дыхание, прислушивался. Ждал, когда подойдет к нему…
Подходила. Наклонялась, водила носом, принюхиваясь, и шептала:
– Выкачаю всю соль из крови, и станет она водой, а человек с водою в жилах и не человек вовсе…
Зачем, зачем он с ней связался! День за днём он будто постигал какую-то невероятно сложную материю. Можно было убежать, просить помощи, но почему-то он не делал этого, словно загипнотизированный. Она забирала его силы, сокрушала своей неведомой властью.
Иногда ему снилось, как он накидывает ей на шею веревку и держит крепко-крепко, пока не перестанет биться. Он надеялся, что когда-нибудь ей надоест домогаться его, и она отстанет.
Однажды он с ужасом и горечью понял, что не может припомнить лица Натки. В памяти не осталось ни следа, ни пятнышка той Натки, какой она была когда-то, светлой и нежной как березовый сок. Словно её и никогда и не существовало. Душа его истончилась, превратившись в какой-то полуистлевший лоскуток. Прежняя жизнь ещё припоминалась, но уже без лиц, без имён.
Каждый день он старался уходить куда-нибудь, всё равно куда. Но вне дома страшно тосковал по Нагайе. Черты её всплывали в памяти – чарующие, навевающие грёзы об иных мирах и временах, слышалось невыносимо тонкое пение свирели и бряцание бубнов, снова и снова пробуждающее в его крови ту особую реакцию, которая всегда приводила его назад, к Нагайе, и он готов был последовать за ней, куда она прикажет, легко подпрыгивая на козлиных копытах как сатир.
Не проходило ни дня, в продолжение которого он не бывал одинаково счастлив и несчастлив. Это от неумения пренебречь желаниями, подняться над ними, оправдывался Марк.
Он боялся встречи с Нагайей, самой Нагайи, испытывал к ней странное враждебное чувство. Но свирели и бубны влекли неотвратимо. Это был гипнотический транс. Особенно ощутимым он становился в сумерках, а когда приходила ночь, в дом вползал страх, неизвестность и гнетущее ощущение приближающейся опасности…
…Он вернулся чуть раньше десяти, как обычно ободрённый водкой. Было тихо. Тишина словно въелась в стены дома. Густая, холодная и мутная как слизь, она сочилась из всех щелей.
Нагайя как всегда сидела в старом, покрытом плюшевым пледом кресле. Ему не хотелось подходить, снова заглядывать в мертвенно-бледное лицо. Но выбора не было.
Неподвижные зрачки, полупрозрачные веки. Выдержать её взгляд невозможно. Марк и не пытался.
– Нагайя, – позвал он, зная, что не ответит. – Может, музыку послушаем?
Спросил, скорее, у себя. Да и музыка ему нужна только для того, чтобы заглушить проклятый стон свирелей!
Когда раздались первые звуки, он заметил, как напряглось её лицо, как вся она сжалась в кресле. Потрескавшиеся губы впервые за много дней приоткрылись.
– Выключи эту шарманку, – хрипло приказала она.
И куда только девался проникновенный голос и взгляд обольстительницы?! Он не понимал, что её смутило, но в голосе явно слышалась неуверенность.
– Тебе не нравится музыка? – спросил Марк, дрожащими пальцами коснувшись её щеки.
Жест неуместный, даже глупый.
Она молчала, словно стараясь что-то припомнить.
Марк наклонился.
То, что он увидел, показалось ему абсурдным и страшным. В неподвижных, широко раскрытых глазах Нагайи застыли чёрные узкие вертикальные зрачки.
Марк оцепенел. Он не мог отвести взгляд.
Внезапно она дважды моргнула, одновременно высунув отвратительно длинный язык, и, облизнув растрескавшиеся губы, тихонько зашипела.
– Ты не в своем уме! – выпалил Марк и бросился к двери.
Он побежал на чердак, нашел молоток – тяжелый, с почерневшей ручкой – и сел спиной к стене напротив входа.
Ужасные звуки, в которых мешались звон бубнов и шипении змеи, видения одно ужаснее другого мерещились ему: вот она – мокрая, липкая, страшная – разбухает, как густая студенистая масса, становится огромной бесформенной гигантской гусеницей и ползет к нему. Он умирал со страха, но не мог ни подавить его, ни обуздать, ни найти мало-мальски разумные доводы, чтобы успокоиться. Вот сейчас… Стоит оглянуться, и встретишь страшный пылающий взгляд.
Это она, Нагайя, заставляет его поверить в то, что всё это происходит на самом деле! Казалось, он слышит рядом шуршание змеиного тела и приглушенный настойчивый шепот:
– Выкачаю всю соль из крови твоей, и станет она водой… Сам придёшь ко мне…
Марк просидел на чердаке до утра. Часам к восьми взял себя в руки и спустился вниз. Долго стоял под горячим душем, но и это не принесло успокоения. Оделся дрожащими руками, путаясь в рукавах.
В доме стояла тишина. К оконному стеклу никло пасмурное утро.
Войти сейчас в комнату – всё равно что упасть в глубокую чёрную яму…
Нагайи в комнате не было.
Он долго смотрел на пустое кресло.
Произошло что-то ужасное, выходящее за рамки разумного. Неожиданное, мучительное её отсутствие не шло ни в какое сравнение с тем, что он увидел – ворох бесформенных лохмотьев возле кресла. Что-то похожее на полуистлевшие остатки одежды, какие-то белёсые ошметки, струпья, кожа, кровь…
Но ему уже некогда было раздумывать об этом. Потому что в комнате возникла она.
В дверях стояло отвратительное существо со слепыми, затянутыми плёнкой глазами, дикой улыбкой и длинным, постоянно двигающимся языком. Тонкая шея, увядшие щеки, ввалившаяся грудь. Отделившийся от плоти слой кожи цеплялся за шероховатые предметы, оставаясь висеть на них полупрозрачными лоскутами. Она выползала из своего человеческого облика, оставляя его тонким чехлом, вывернутым наизнанку.
Тошнотворное зрелище. Ужасный выползок – мокрая, липкая, разбухшая, как густая студенистая масса, бесформенной гигантской гусеницей ползла к нему.
Она пыталась что-то сказать, брызгая слюной, выплёвывая бессвязные звуки. Ни одного зуба, ни единого волоска на крошечной головке.
Издав протяжный стон, она повалилась на пол и поползла.
Возле его ног гадина неуклюже поднялась на хвост и потянулась к нему, как будто желая обнять, но вместо этого толкнула.
Уж падая, Марк увидел, как она открывает рот. Челюсти разомкнулись. Что-то скользкое и холодное коснулось его лица.
…Он подгружался в неведомую чёрной дремоту, изо всех сил стараясь ухватить разбегающиеся линии и формы...
…Он таял. Распадался. Сознание всё ещё продолжало работать, и сквозь безмерный ужас и ощущение вселенского одиночества слух обожгли слова, пахнущие полуразложившейся, плохо переваренной плотью, палёные, обожжённые жаром самого сердца земного, видавшие чёрный камень-гранит и чёрную подземную воду:
– В мрак, к Маре!
3.
С вершины холма Нагайя оглянулась. Внизу, в долине горели высокие костры становища. Пахло остывающей землёй.
Они поднимались по тропинке среди папоротников. Каждый сам по себе, не касаясь друг друга. Гай вёл коня под уздцы. Нагайя шагала впереди, с развевающимися волосами, прижимая к груди ветку цветущего вьюнка, не оборачиваясь, не глядя на Гая. Сегодня она неистово любила жизнь. Хотелось просто идти среди трав, не испытывая ни мучительных противоречий, ни угрызений. Поддаться колдовству любви, жить в нём…
Впервые увидев Гая, она поняла – этот человек погубит её.
Нагайя вспомнила, как очнулась лежащей поперёк седла, как качалась степь в такт лошадиному топоту, мелькали перед глазами алые цветы. Она до сих пор не понимала, почему не умерла тогда, почему позволила увезти себя. Но она словно заблудилось в душистой дрёме луговых трав.
Все сильнее терзала её любовь, сильнее становилось отчаяние.
Гай привязал коня к колючему кусту. Нагайя принесла охапку сушняка. Гай достал кресало и высек огонь. Они разожгли костёр и сели напротив друг друга.
Освещённое пламенем высоколобое лицо Гая было прекрасно и неподвижно. В тишине, нарушаемой лишь потрескиванием огня, ей захотелось поговорить о чём-то сердечном.
Она простила его, но что-то тлело и тлело внутри, плакало, ныло, болело тихонько. Она обнимала его взглядом, зная, как смертоносен её взгляд, что сладкий грех её – дитя другого, бОльшего греха.
Гай вытащил чепрак из-под седла и постелил на землю. Они упали в молодую сладко пахнущую сон-траву. Она лежала навзничь, замирая от поцелуев, но не смела отвечать.
Потому что у неё уже не было сердца…
Во взгляде Гая смешались испуг и удивление, в расширенных зрачках вспыхнули огоньки и медленно стали опускаться в чёрную глубину.
Кровь из перерезанного горла брызнула на каменный алтарь.
Нагайя чувствовала, как змеями шевелятся на голове волосы. Она медленно закрыла глаза, думая, что делает всё во сне…
– …в царстве Дыя тучи хмурые, стаи воронья чёрного! Приходите, огнём меченые, скверны сподручницы! Приходите, слуги Чернобога! Сползайтесь, змеи, Суровая Ламия и Великий Змей-держатель мира!
Вдруг пронёсся вихрь. И пала тьма. Неведомая могучая сила – жар самого сердца земли – бушевала, плыла сквозь яростные вспышки...
…Нагайя очнулась, когда уже светало. В погасшем костре мерцала зола. Ветер разносил острые запахи. Жар разгорячённого тела постепенно выходил, и так упоительно было чувствовать его остывание.
Гай лежал рядом, спиной к ней.
Она прогнала прочь обрывки страшного сна, стараясь не думать, что будет потом. Когда сквозь клубы утреннего тумана блеснуло солнце. Нагайя поняла – пора.
Она встала. Натягивая платье, сказала Гаю:
– Пойдём. Нельзя, чтобы люди твоего отца застали нас вместе.
Гай не ответил.
Нагайя подошла ближе. Наклонилась, коснулась его плеча. Гай не шевелился.
Нагайя обхватила его голову руками. Лицо Гая было бесцветным, напряжённым. Мёртвым.
Заметив на ладони кровь, она медленно опустилась на землю рядом с Гаем.
Долго сидела, раздумывая «любила-не-любила», а когда к вершине холма долетели первые звуки просыпающегося становища, она поцеловала потухшие глаза Гая и прошептала:
– Ибо гнев мой сильнее сострадания.
Поднялась, перешагнула через мёртвое тело, и пошла прочь по тропинке, вьющейся среди папоротников.