Тель-авивский вечер обдал нас влажным и липким осенним ветром. После прохлады ресторана это ощущалось, как потная оплеуха по лицу.
Финкельштейн закурил свою сигарету, я вытащил свои. Не то, что так уж любил курить. Но привычка осталась еще с шестидесятых. — Так кто из вас настоящий Бадхен? — спросил я. — А ты как думаешь? — Это ты. Я прав? — Ну. — он затянулся. Объяснений, судя по всему, мне не полагалось. Я зашел с другой стороны. — Что теперь будет? — Ничего. Ты же видишь — Костик все забыл. — В смысле?.. — Пока он думает, что мы — его бывшие одноклассники, мы с тобой мало что можем сделать, Эвигер. Ты и я. — В… смысле? — повторил я напряженно. — Костик ведь тоже — Бадхен. Трикстер-творец, бог — как тебе привычнее будет? Да только… сам понимаешь, с амнезией не шутят. — Тоже…? Так вы что — едины в двух лицах? Женя тихо рассмеялся. — Смешно, Эвигер. Привыкай к мысли, что теперь ты — тридцатишестилетний русский израильтянин, наш с Костиком бывший одноклассник, и просто хороший человек. Я вот привыкаю. — Не неси чушь. — Заткнись. Костик упоминал, что в выдуманном им прошлом сломал тебе руку на выпускном? Ведь она болит, верно? Болит перед дождем?
Я открыл рот, чтобы ответить, и в эту самую секунду понял, что рука и правда болит. Ноет какой-то тоскливой ломотой. Но я никогда не ломал ее! Что за хрень?!
— Что ты натворил, Финкель?! — Я — ничего не натворил. Пока. А вот что натворит Костик… Женя бросил сигарету под ноги и затоптал. — Пошли обратно. Я хочу еще мидий.
====== Глава 4 ======
Глава 4
Пару дней спустя с самого утра мне позвонил Идан, соцработник из хосписа.
— Адам, извини, что звоню с утра, но нам снова нужна твоя помощь. — Что такое? — я зевнул, потягиваясь в постели. — Сегодня надо поехать в Кейсарию. Одна из наших клиентов мечтает побывать там на экскурсии. Мы запланировали поездку на сегодня, а волонтер, который должен мне помогать, заболел. Как назло, никого другого нет, все заняты. Пожалуйста, я уже всем перезвонил! — он заметно повысил голос и я вздохнул. Боже, ну что за королева драмы. — Ладно, ладно, я вроде как не отказывался. Где встречаемся? — Мы к тебе подъедем, через час будем внизу. Спасибо, Адам! Ты святой.— затараторил Идан. — Да уж, — ответил я. Святой Адам, совсем как Костик недавно заметил. За последние двадцать веков Кейсария осталась единственным местом на земле, которое я всячески избегал. Не знаю почему, но я панически боялся увидеть развалины, оставшиеся на месте некогда великолепного дворца. Пройтись там, где государь принимал свои любимые ванны — а теперь на этом месте, наверное, лишь песок, скорпионы и туристы — было для меня кощунством. Даже фотографии избегал смотреть, хоть и найти их в интернете оказалось делом пары секунд.
Но — я согласился, и передумывать было бы глупо.
Может, все не так уж плохо?.. — думал я, собирая вещи для поездки в рюкзак.
Все было именно настолько плохо.
Посреди груды камней торчали несколько куцых колонн… вот и все. Ни пальмовой аллеи, ни садов, обрамляющих стены вокруг резиденции, ни дворцового комплекса, великолепного в его римской стройной строгости.
Низкие каменные перегородки лишь обозначали местоположение несуществующих комнат. А я и забыл, где находилась наша с матерью. Теперь уже не вспомню.
Долго бродить по развалинам не получилось — надо было помогать Идану с его подопечной, марроканкой лет шестидесяти.
Подобная поездка, думалось мне, пока мы выгружали ее и коляску из машины, сократит оставшуюся ей жизнь на добрую неделю. Пыль, жара, дорога туда и сюда…
А с другой стороны, я мог ее понять. Неделя под капельницей в стерильной обстановке хосписа, или один день — вдыхая морской запах, чувствуя полузабытое солнечное тепло на коже? Выбор очевиден.
Я подошел к коляске, на которой сидела наша сегодняшняя клиентка.
— Ну как вам, Иветт? — Хорошо, — она, прищурившись, смотрела вдаль. — Никогда сюда не приезжали раньше? — Некогда было, — она паучьей рукой поправила алый платок на голове. — дети, внуки, дом… — Понимаю. — Три года назад, — сказала она, промолчав, — подруги поехали сюда на экскурсию. Пригласили меня. А я не поехала, представляешь? — Почему? — спросил я. — Глупая была, — она коротко засмеялась, — с вечера у меня мясо размораживалось на буфете. Не хотела опять в холодильник класть, готовить надо было, вот и не поехала. Ну не идиотка, скажи мне?
Она опять засмеялась и закашлялась. Смахнула рукой выступившие на ресницах слезы, повернула голову к Идану, который ковырял носком сандалии песок возле коляски.
— Идан, деточка. Как ты думаешь, если я поем ванильного мороженого, вы меня довезете обратно живой, или уже трупиком? — Думаю, что от одного мороженого ничего не случится. — твердо ответил тот. Мы ели мороженое, сидя на самом берегу моря, и молчали. А о чем говорить, если вокруг были песок, море, небо, и двое смертных, похожих на мотыльков-однодневок, но при этом куда более живых, чем я или древние развалины за нашими спинами*.
В следующую нашу встречу ко мне домой Женя явился, слава богу, без Костика — в свете новой информации тот теперь приравнивался к мертвому балласту.
Мы вышли на широкий балкон и сели за пластиковый стол, на который я водрузил две бутылки пива.
— Пепельницу тоже, если можно. — сказал Женя. — А Костик говорил, что ты пепел прямо в пиво смахиваешь и пьешь. — хмыкнул я. — Избави меня от подробностей моей юности в пересказе Костика, ладно? — поморщился Финкельштейн. — Так было такое? — спросил я. — Адам, ты отупел за пару тысяч лет? Как именно это могло быть? Я ведь даже не человек. — Значит, я прав? Вы — едины в двух лицах? Он, понятное дело, настоящий Бадхен. А ты тогда кто — несвятой дух? — Много вопросов, на которые ответить я вряд ли смогу ясно и понятно. Если говорить упрощенно, терминами каббалы — не морщись, Эвигер — так вот, говоря терминами каббалы, мы с Костиком являемся чем-то вроде отражений того, кого ты называешь Бадхеном. Клипот, знаешь такое? **
Я потерял дар речи. Кабалистикой я увлекался еще в позапрошлом веке, давно уже переболел и охладел к ней. Но… полузабытый термин многое поставил на свои места.
«Клипот», «скорлупой» в Каббале назывались некие далеко не добрые силы, «отколупившиеся» от изначального божественного света. Некоторые такие скорлупки, по общепринятому мнению, появились еще до сотворения мира, этому сотворению способствовали, и являлись неотъемлемой частью этого мира, тогда как другие, более поздние, появились позже, и считались рангом пониже. Я вспомнил Бадхена в покоях Ирода и поверил сразу же.
Женя закурил сигарету.
— А на самом деле, конечно, — меланхолично добавил он, — ничего общего у нас с каббалой и ее завихрениями нет. Она ведь и не про Бадхена-то была написана… Просто так удобнее объяснять.
— И что дальше будет со мной? И с Костиком? — спросил я немного погодя. — Я тебе уже объяснил — он про себя ничего не помнит. — Ну так напомни. Сделай там пару фокусов, не знаю. — Во-первых, фокусы я сейчас делать не в состоянии. Без него я мало чем отличаюсь от того же… от тебя, например. А еще… даже если он поверит, это не поможет. Костик должен стать собой. А в настоящий момент он — всего лишь обанкротившийся бомж, потому что представляет себя им. Выдумал себе сущность и живет в ней. И нас за собой тянет. А я боюсь, что если сказать ему все, как есть, он натворит дел. Поэтому, как видишь, жду. Молчу. Но и продолжаться так долго не может… надо что-то делать.
Женя словно размышлял вслух, и я подумал, что он наверняка ежедневно мучается одной мыслью: какие окажутся последствия, если рассказать Бадхену все.
— Ну, мне это наоборот на руку, — усмехнулся я, — если бы тянул ты, я бы давно уже жил где-то в районе прошлой недели. Нет, спасибо. — Ну и идиот ты! Костик исподволь меняет все вокруг, понимаешь? А что, если вдруг сам всё забудешь? Или проснешься на следующей неделе тем, кого он представляет, глядя на тебя? А видит он, ни много ни мало, бывшую школьную любовь. Сам рассказывал, пока мы от тебя ехали ко мне. Я пожал плечами: все еще не страшно. По крайней мере, планы, которые вынашивал насчет меня Финкельштейн, пугали куда больше. — Как он вообще потерял память? — Не знаю. Он вообще довольно-таки нестабильный товарищ. — Ты еще скажи — психически лабильный. — Идеальное определение, Эвигер. Можешь ему это сказать в лицо. — Лабильный, но сильнее тебя, если так легко перетягивает реальность на себя? — Я этого не отрицаю. — пожал он плечами. Я сделал большой глоток из своей бутылки. — Что же, спасибо за пояснение. Как понимаешь, помогать тебе я не стану. Сорян, но в данной ситуации я на стороне лабильного Костика.
Женя сжал свою бутылку так, что она крякнула, и по горлышку зазмеилась трещина.
— Вот как. — Вот так. — подтвердил я. — Ну что же. Поживем — увидим. Смотри, не пожалей.
Пиво он допивать не стал, встал и вышел, не попрощавшись. Я выкинул треснувшую бутылку в ведро и вернулся на балкон, смотреть на сгущающиеся на горизонте тучи.
К вечеру рука разнылась не на шутку. Дома не было никаких лекарств — ведь до последнего времени нужды в них не имелось. Пришлось сходить в аптеку, а на обратном пути, по закону Мерфи, меня застал врасплох проливной ливень — первый этой осенью.
Домой я пришел промокший насквозь и очень злой. Принял сразу же нурофен, потому что вдобавок к руке начала раскалываться голова. Из абсолютно здорового человека я за один вечер превратился в хлюпающую носом развалину.
Принял горячую ванну, тепло оделся, выпил чай.
Что же ты делаешь со всеми нами, Костик?
Он словно прочел мои мысли — на телефон пришло сообщение.
«Болит рука? (»
«Болит» — отправил я лаконичный ответ.
«Извини. Я был сволочью в школе».
«Как был, так и остался». Подумал, стер.
«Ничего, проехали» — ответил взамен этого.
«Можно к тебе приехать?» — пришел немедленный ответ.
Я помедлил. Вспомнил слова Жени про школьную любовь.
«Нет.»
Он написал через полчаса, когда я допивал вторую чашку чая и перечитывал «Патриотизм» Мисимы.
«Я соскучился, Адам».
Я вздохнул. Романтических, а тем более эротических эмоций во мне не возникало… лет двадцать наверное, если считать тот пьяный поцелуй с Бадхеном за эротический порыв.
А если его не считать… то давно, очень давно.
«Я занят».
«Не ломайся. Открой дверь».
Мысленно проклиная Костика на чем свет стоит, я пошел открывать.
Бадхен вздернул бровь, глядя на мой утепленный вид и чай с книгой на столе.
— А менее бабского у тебя ничего нет? — Есть. Пинок под зад — хмуро ответил я. Костик ухмыльнулся и полистал Мисиму. — Ну и ужасы ты читаешь. Неужели нравится? — Под чай пойдет. Зачем приперся?
Он отложил книгу, делая шаг ко мне, и я мысленно застонал.
— Я же сказал — соскучился. Я судорожно схватился за телефон. — Давай-ка я Женьке позвоню… — Зачем? Он тут будет, как корове пятая нога.
С этими словами Костик сделал еще один шаг вперед и со вздохом прижал меня к себе.
Я стоял прямо, ничего не предпринимая. Понятно, что насиловать никого никто не станет — но необходимо в полной мере донести степень моей незаинтересованности.
— Такой же айсберг, как в школе. — прошептал он мне на ухо, водя губами туда-сюда вдоль виска и щеки, и каждый раз оказываясь в опасной близости от моего рта. — Езжай-ка домой, Бадхен. — сказал я, все еще пытаясь перевести все на дружеский лад. — Нет.
Поцелуй был глубоким, чувственным, умелым. Он судорожно вздохнул, раздвигая мои губы своими, осторожно поводя языком, пробуя на вкус…
Я же тем временем напряженно думал.
Всего пару недель назад Костик несколько дней жил у меня, и никаких поползновений в мою сторону у него тогда не наблюдалось. Мы общались, как давние, но дальние знакомые — без вражды, но и без симпатии.
Две недели назад единственное, что он мог бы сказать про себя: «после школы в армию не пошел, чинил примус». Потом появилась история с банкротством и Женя Финкельштейн. Потом он уехал с Женей.
На протяжении того времени, что мы с Костиком не виделись, его выдуманная личность продолжала развиваться и приобретать новые черты, эмоции, трехмерность. Он зачем-то придумал между нами школьный роман — и его чувства ко мне изменились соответственно.
Я машинально отвечал на слишком затянувшийся поцелуй и продолжал анализировать.
Что мы имеем?
Если я откажу Костику…
Будь он простым смертным — давно ушел бы, вышвырнутый пинком за дверь.
Бадхен же был не человеческой сущностью. Не приведет ли мой отказ к самым непредсказуемым результатам? Скажем, он мог бы, ничтоже сумняшеся, искусственно создать во мне ответные чувства к нему.
Представив себе, как у меня отбирают то единственное, во что до сих пор продолжал верить — свободу воли — я почувствовал, как меня пробрал холодный пот.
Бадхен наконец-то оторвался от моих губ, улыбнулся, не сводя с меня пристального взгляда.
— Не я один соскучился, да?
Отвечать я не рискнул. Он мог почувствовать фальшь, а изображать правдивые чувства прямо сейчас я был не в состоянии, только материться.
— Хочешь, пойдем в спальню? — его голос дрогнул. Да что там, весь воздух вокруг нас подергивался рябью и заметно искрил. Нормальным это точно назвать было нельзя. — Давай не спешить, — от напряжения пересохло в горле, я сглотнул. — я тебя не выгоняю, но спальня… не сегодня.
Можно было только гадать, что его подсознание натворило бы в коитальном трансе. Ладони стали липкими от пота — давно я не чувствовал ничего, так похожего на страх. Вытер их незаметно об штаны.
Бадхен несколько секунд внимательно смотрел мне в глаза, потом слегка кивнул.
— Как скажешь, Адам. Я не спешу. — Попьешь чая? — спросил я осторожно. — Тащи уже свой чай. — он тихо рассмеялся и наконец отодвинулся достаточно, чтобы я мог нормально вдохнуть воздуха.
Наверное, это можно было бы назвать уютным вечером — если бы я не ловил время от времени рябь, идущую по пространству вокруг нас.
И понимал, что меня ждет еще один неприятный разговор с Бадхеном номер два — Евгением Финкельштейном.
Костик ушел — точнее, получилось выгнать его — около двух часов ночи, и утром я проснулся с тяжелой головой, невыспавшийся и в дурном настроении.
Зазвенели ключи, открывая дверь, и я запоздало вспомнил, что сегодня опять вторник — день, когда Смадар выгоняет меня на улицу.
— Что тут вчера происходило? — крикнула она из кухни, где мы с Бадхеном засиделись вчера допоздна — кутеж? Попойка? Оргия? Я с трудом вылез из-под одеяла, и пошел поглядеть, что она имела ввиду.
Две одинокие кружки с чайными пакетиками стояли возле кухонной раковины, на столе лежала пустая коробка от купленного в супере кекса. Вот и все, что осталось от вчерашних посиделок с Костиком.
— Очень смешно. — буркнул я, поворачиваясь, чтобы вернуться обратно в постель. — Ты не заболел случайно, Адами? — обеспокоилась домработница. — Заболел. Можно я сегодня дома останусь? Я хотел сказать это шутливо, но получилось отчего-то жалобно.
Смадар заохала.
— Господи, да не выгонять же я тебя буду! Иди ложись, я принесу лекарство и воды, чтобы запить. Хочешь завтрак приготовлю?
Через час, обласканный заботой и залеченный медом и мятой, я лежал с планшетом в руках на прохладном свежем белье, и лениво думал, что хорошо было бы повысить Смадар зарплату.
Та тем временем включила свой любимый Инфектед Машрум — почему восточная женщина сорока лет слушала именно эту музыку, я не имел понятия — и мыла пол в гостиной.
Мне музыка не мешала — я включил в наушниках белый шум и прикрыл глаза — кажется, на секунду, а когда проснулся, домработница уже давно ушла, и о ней напоминал лишь слабый запах хлорки с лимоном.
К полудню я оклемался, и скоротечная простуда прошла, словно ее и не было. Сил было полно, и я неспеша думал, что бы такое запланировать на вечер и ночь. От нечего делать открыл холодильник, и удивился, как Смадар утром умудрилась найти в нем продукты, чтобы приготовить завтрак — на полках остались только пара тарелок и коробок с объедками, которые я доедать не собирался. Выкинул все в мусорное ведро, посуду сложил в посудомойку, и решил сходить в супер за новыми припасами.
Захватил мусорный пакет, который выкинул в зеленый пованивающий контейнер, на всякий случай проверил почтовый ящик.
В нём оказались реклама доставки пиццы, избирательский бюллетень, который я тут же бросил в ведро для макулатуры, и конверт из рисовой бумаги с золотым теснением.
Его я открыл, хоть и мучился дурным предчувствием.
Внутри оказался пригласительный билет на свадьбу неких Виктории и Алекса в этот четверг.