На стенах грибы и ягоды сушатся, потолок закопчен, от огня в очаге тепло и по всему дому красноватые блики скачут. Пахнет крепко, а чем - сразу и не распознать. Тут и мята сушеная, и горчица толченая, и мясо вяленое, и капуста квашеная, и дух бражный, и смрад кишечный, и еще невесть что. Посреди на черном полу медвежья шкура, на ней красавица, каких Ермолай отродясь не видывал. Глаза большие, груди полные, волосы рыжие, кожа белая. Сидит, ноги бесстыдно раздвинула, рукой манит, не смущается.
В другое время Ермолай непременно ощутил бы беспокойство в чреслах, да тоска по Злобушке все мужское в нем высушила. Глаза отвел, в пояс хозяйке поклонился, пучок трав, что старая знахарка дала, с краешка медвежьей шкуры пристроил и уходить повернулся.
- Стой, - слышит вдруг. Голос изменился, не похож больше не девичий. Смотрит, а на шкуре старая ведьма сидит - голова в вороньих перьях, щеки в заячьей крови, наготу не прикрывает.
- Испытывала я тебя, - говорит ведьма, а сама в шкуру кутается. - Сестра наперед ворона прислала, он все рассказал.
Место Ермолаю старая Силви отвела за срубом в покосившемся дровнике, насквозь пропахшем гнильем. Дала ветхое лоскутное одеяло и заговоренный кувшин. Если в тот кувшин воды прямо из болота набрать, в тот же миг в колодезную превращается.
- Будешь делать, что велю, - сказала ведьма Силви. - А там видно станет, чем я тебе помогу.
Ермолай и не спорил. Двадцать дней на болоте просидел, до белых мух. Добывал все, что старуха для гадания требовала. Особых жуков, редкий ивовый корень, дубовую кору, о которую волчица в новолуние терлась, шерсть той самой волчицы и много чего еще. А когда дел не было, чинил понемногу ведьмин сруб: где-то бревнышко подоткнет, где-то клинышек вгонит, где-то доску заменит.
За то время успел историю сестер узнать. Уж пятьдесят лет Силви и Пэйви друг с другом не разговаривали. Разругались по молодости из-за того, что знахарка Фрейе поклонялась и чтила ее превыше других богов, а ведьма утверждала, что все боги есть лики солнечного колеса, которое само - лик еще более высокого божества.
Поначалу вполголоса спорили, потом в голос кричали, под конец за волосы друг друга оттаскали. На том и разошлись.
Хотел было Ермолай по доброте душевной сестер примирить, да ведьма Силви настрого запретила, сказав что-то о судьбе и воле, чего Ермолай уразуметь не смог. А понял он, суждено сестрам родственные узы в жертву принести, ибо истинность веры доказать можно, только если отстаивать свое до самой смерти.
Пока Ермолай нужное ведьме добывал, узнал про судьбу булгарина Рокоша. О том ему навий рассказал. Дело так было.
Припозднился Ермолай, вернулся в ведьмин дровник за полночь. Прилег и хотел уж засыпать до утра, как почуял, будто земля трясется. Поначалу решил, ведьма колдует. Глаза раскрыл и тут увидел такое, о чем раньше лишь от стариков слышал.
Стена дровника словно ожила. Бревна расходились одно за другим, глубокие трещины раскрошили крохотную печурку, что Ермолай из глиняных кирпичей сложил. Кирпичи те посыпались на пол, ночной ветер обдал холодом, лучина возле двери погасла, а весь дровник стоял теперь как раскрытый короб, в который хитро заглядывал полный глаз луны. Потом глаз моргнул и кузнец понял, то не ночная царица пожаловала в гости, а что-то попроще и пострашнее.
Навий болтался в воздухе, глядя сквозь Ермолая белесыми глазами.
- Чего тебе? - заслонился ладонью Ермолай. Потом вспомнил, как нужно говорить, и исправился: - К худу или к добру?
От навия повеяло черной тоской, будто сердце льдом обожгло. Ни слова не проронил мертвец, да Ермолай понял - то злой булгарин Рокош после смерти к нему явился, прощения вымаливать.
Смотрели друг другу в глаза до самой зари, пока предрассветный туман не развеялся с громким шорохом, и первый луч солнца унес Рокоша навсегда.
От чего тот умер, от чьей руки пал, и почему после смерти боги заставили черную душу искать прощения, Ермолай не ведал. И облегчения не испытывал. Только пустоты в сердце прибавилось.
Ведьме о ночном госте Ермолай не рассказал. Но она, конечно, и так все знала.
Вечером двадцатого дня старая Силви решила, все нужное собрано. Через двенадцать в землю воткнутых ножей перекувыркнулась и оборотилась лисицей. В большом котле закипело зелье. Ермолай к ведьмовству привык и на превращения даже глаз не поднимал. Запек на углях пескаря, полакомился неспешно костистым мясом и принялся ждать.
Ровно в полночь зелье было готово. Остудив отвар в глиняной плошке на болотной воде, ведьма выпила два глотка в лисьем обличье и еще два в человеческом. И тут же тело ее скрутило страшными судорогами. Крик сквозь зубы продирается, да только хрип выходит. И красная пена из уголков рта сочится. Ермолай о том заранее предупрежден был, потому крепко до утра старуху держал за плечи, чтобы головой о землю не убилась.
На рассвете солнышко розовым языком лизнуло ведьмину щеку. Пришла в себя старуха, рассказала Ермолаю, как ему быть.
- В сухие пески ведет дорога, к самому краю радуги. Сердце любушки своей, Злобушки, ты за пазухой верно таскаешь. Живет у дальнего конца радужного моста древний чародей. Такой древний, что древнее мира. Но не старше звезд, конечно. Он все на свете знает и над всем почти властен. У него спроси, как Злобушку к жизни возвернуть, - горячо прошептала ведьма и добавила. - Ты не воин, ты плотник, а чем дальше на юг, тем меньше пашен, и больше брани. Плотники там в почете, щиты и гробы всем нужны. Не пропадешь.
Старуха собралась с силами, кривая осина помогла на ноги подняться, на свист белка явилась. Из потайного дупла принесла особую котомку, где ведьма хранила всякое. Рука по локоть в суме увязла, долго Силви искала, но вот протягивает Ермолаю грязный платок с тремя узелками и говорит:
- Подарок. Придет время, поймешь, как использовать. А то и подскажет кто. Да раньше поры не вздумай узелки развязать!
Ермолай посмотрел на платок с сомнением, но в карман положил.
Подводит старуха Ермолая к срубу и неведомо кому на неизвестном языке приказывает. Тут земля от порога клочьями в стороны полетела, а сруб вдруг на ноги поднялся. Смотрит Ермолай и глазам не верит.
- Через дверь войдешь, повторишь слова, какие скажу, - наставляет Силви. - Путь тебе сокращу. Как выйдешь, ступай на запад через скалы до самого моря. Найди бычий череп, он укажет. И про меч не думай, меч тебе в жизни никогда не понадобится. Будет у тебя хранитель на полдороги, остережет. И не благодари. Помогаю потому, что видение мне было. А теперь слова запоминай, - и на ухо Ермолаю три слова прошептала.
Забрался Ермолай в сруб, низко поклонился старой Силви и белесому от первого снега болоту. Слова, которым ведьма научила, эхом по черному лесу прокатились. Сруб поворачиваться стал.
Смотрит Ермолай, а за порогом нет больше ни болотных кочек, ни кривых деревьев, ни седой старухи. А виден далеко вдали морской берег и стылые серые скалы.
Ермолай и Бера
Ступил Ермолай на скользкий камень, оглянулся, а ведьмин сруб пропал, будто и не было никогда. Но другому еще больше удивился плотник. От старухи шаг делал - зима на носу была, а теперь - весна вокруг. Травка зеленая меж камней пробивается, птички в вышине поют, да ветер по небу нежную сметану облачков размазывает.
Два дня в поисках бычьего черепа бродил Ермолай. Грыз горькую репу, что в дорогу из припасов старой Силви захватил. Ноги на закат влекли. И чем дольше шел Ермолай, тем громче становился шум волн. Вскоре взору открылся поросший соснами берег весь в огромных валунах, а за ними - бескрайнее море, такое могучее и просторное, что дух захватило.
А запах какой вкусный! Надышался всласть Ермолай, пока спускался вниз к прибою по замшелой, нагретой солнцем скале. Дважды чуть не сорвался.
Хотел идти вдоль берега, искать ведьмин знак, но сообразил - на то много времени надо. Берег похож на гребень для волос - высокие скалы глубоко в море врезаются. На вид близко от одной до другой, но попробуй - дойди.
Можно плот справить, но сперва отдохнуть немного.
Потрогал ладонью влажный песок, зачерпнул морской воды. Прибой шумит, в небе чайки кричат. Умылся и присел на валун. Сидит, любуется, как цвет моря меняется, под небо приноравливаясь. Так спокойно, только репа в животе бурчит, никак не уляжется. Смотрел Ермолай на море, смотрел и задремал.
Проснулся, когда чья-то крепкая рука схватила за шиворот и потащила волоком по гальке. Хотел закричать, но увидел рядом с берегом корабль под серым, заплатанным парусом с бычьим черепом на носу и передумал.
Знак. Все, как ведьма предсказала. Ермолай тут же успокоился и даже расслабился. Лишь старался коленки поджимать при виде особо острых камней да воздух вкусный ртом поглубже глотать. Про запас. На тот случай, если на корабле запах другим окажется.
Корабль так и назывался - "Бычий череп". На корме добыча сложена, на носу два вечно спорящих брата - Фарульф и Хёрдгейр. С ними сестра их двоюродная - Регинлейф.
В мужской одежде, за спиной круглый щит из дерева, снежные волосы коротко острижены, а в силе уступает только кузнецу Храфнхильду, за что получила прозвище Бера, Медведица. В остальном Беру-Регинлейф от обычной девушки не отличить - глаза синие, губы полные. Немножечко широка в кости. Ну и что? Подумаешь, широкая кость. Зато Бера может сражаться получше иных воинов. Даже в бурге таких девушек нет. Говаривали, за дальним лопарским капищем жила похожая, да ее недавно валуном придавило. Бера теперь одна такая на весь белый свет. А кто говорил, что Бера слишком толста, получал кулаком в лоб.
"Бычий череп" возвращался с набега на рыбацкую деревню губанов, кто-то из команды увидел лежащего на берегу Ермолая. Фарульф приказал плыть мимо, но Хёрдгейр заявил, что безоружный человек, спокойно спящий на камне в диких местах, наверняка ведун, и колдовством может принести пользу в походе. Например, туман разогнать. На что брат возразил, скорее всего, это беглый раб, да с таким скверным характером, что и скупые губаны искать не стали.
Пока они препирались, Бера-Регинлейф прыгнула в воду с деревянным щитом, добралась до берега и собиралась плыть обратно, взвалив Ермолая на спину. Тут уж братья оставили спор и направили корабль за сестрой.
Успевшего хлебнуть соленой воды Ермолая втащили на борт. Первым делом осмотрели - нет ли чародейских меток, ощупали - человек ли? Потом по-норжски спросили, кто таков, почему на скалах в одиночестве спит и умеет ли колдовством разгонять туман?
Ермолай на вопросы отвечал честно. Про родные места, про булгарина Рокоша, про любушку свою, Злобушку, про ведьмино предсказание и даже про навья - без утайки рассказал. А под конец из-за пазухи котомку с сердцем вытащил.
У Хёрдгейра покатилась слеза по щеке в бороду. От жалости даже палуба скрипнула. А Фарульф лишь хмыкнул - и не такое видал.
Подумали норги и так рассудили - раз боги свели два пути воедино, спорить не о чем. Огорчились немного, что Ермолай не ведун. А узнав, что он плотник и с деревом ладит, и вовсе обрадовались - починка на корабле всегда нужна. Ермолаю тут же вручили топор, веревку и доску - нос брешью воду черпал, да ветер в пробоине гудел, если с востока дул. К вечеру Ермолай дыру заделал, какие щели нашел, стружкой законопатил, смолой заворонил, два больших щита, что по правому борту треснули, веревкой стянул. Сделал все так славно, что норги залюбовались. Не просто надежно - еще и красиво получилось у плотника. Стал корабль словно новый. Сунули Ермолаю в руки кувшин с крепким медом и вяленую рыбу. Славно потрудился, пусть передохнет.
Наутро парус бодро вздохнул, и "Бычий череп" быстро заскользил под грозовыми тучами. Вскоре начался ливень. Ермолай укрылся от грозы под щитом, от грохота казалось, вода пробьет дерево насквозь. Норги спустили парус и налегли на весла, чтобы отвести корабль подальше от берега. К полудню тучи разошлись, но за кормой появилась другая напасть - губаны снарядили погоню.