— Шезлок умер при странных обстоятельствах, но естественной смертью. Моего заказчика больше интересует, что ты знаешь о груде золота на месте смерти.
— Естественной смертью это назвать трудно — по крайней мере, Гюнтер о’Дим постарался, чтобы эта смерть наступила пораньше. Груда золота — моя кровно заработанная. Пришлось спонтанно пожертвовать Вечному Огню.
Геральт недоверчиво нахмурился, облокотившись о дверной косяк.
— Ради чего Гюнтеру о’Диму убивать Шезлока? И за что нынче так хорошо платят?
Интерес его был вполне понятен — профессия Геральта вряд ли приносила большие деньги — его кожаная броня прохудилась в некоторых местах, да и ботинки носились явно не первый год.
— Гюнтер о’Дим ответит тебе на оба вопроса. Для дьявола он поразительно честен.
— Дьявола?..
Ведьмак, похоже, находился в блаженном неведении о настоящей природе своей метки. Я пожала плечами:
— А что у них, по-твоему, за история с Ольгердом?
— Гюнтер хочет честной оплаты за давнишний долг. Во всей этой истории твой атаман гораздо больше походит на злодея, чем торговец зеркалами.
Развелось в последнее время желающих судить без суда и следствия.
— Есть много историй, где на злодея больше походишь ты, мясник из Блавикена.
Геральт лишь усмехнулся, услышав свое печально известное прозвище.
— Не ты первая меня так называешь, не ты последняя. Полагаю, ты мне больше ничего не расскажешь?
Я равнодушно пожала плечами. Геральт справедливо посчитал, что разговор на этом можно закончить, и вышел из комнаты. Немногим позже во дворе усадьбы прозвучало громкое «Пшла, Плотва!».
Кабаны докладывали атаману, что в его отсутствие на границе Ничейной Земли и Редании возникли территориальные споры, в которых святое право «кабанов» на сборы во всех близлежащих землях оспорила некая банда проходимцев. То, с какой искренностью было произнесено «банда проходимцев», вызвало у меня приглушенный смешок.
Атаман пообещал немедленно разобраться с этой вопиющей наглостью, и под «немедленно» он имел в виду сегодняшнюю ночь. Это вызвало в зале нездоровый энтузиазм, и кабаны наперебой загалдели, пока фон Эверек не призвал их к порядку. Из зала аппетитно потянуло запеченной уткой с пряностями.
— Милена, тебе нужно особое приглашение к столу? — позвал меня Ольгерд.
В последний раз, после отказа отобедать с атаманом, он оставил меня на сутки без еды — второй раз этой ошибки я не повторю. Я чинно спустилась вниз и заняла место за широким обеденным столом по диагонали от Ольгерда, рядом со статным кабаном с черным чубом. Ольгерд рассматривал карту Редании, держа в руке перо, щедро обмакнутое в чернила. Сидящий посреди преданно смотрящих на него кабанов он напоминал мне пророка Лебеду с его апостолами.
— Атаман, вы бы поосторожнее, ложки-то серебряные, — усмехнулся мой сосед, недобро посмотрев на меня.
— Язык попридержи, если не хочешь его лишиться, — ответила я с ласковой улыбкой, крепко сжимая столовый нож.
Ольгерд отправил кусок утки в рот и, не отрывая взгляда от карты, обвел форпост на границе с Веленом, нарисовав стрелку по направлению к границе.
— Милена, не угрожай моим людям. Конрад, в приличном доме гостей так не принимают.
Приличный, а по виду обитателей так публичный. Я с остервенением раздирала утку ножом, но та оказалось крепкой малой. На перекрестке торговых путей размашистым почерком Ольгерд подписал «embuscade». Интересно, он сам решил стать раубриттером или у всего рода фон Эвереков такое призвание?
Единственный рыцарь-разбойник, о котором я слышала до встречи с Ольгердом, был Кшиштоф Черный из знаменитого рода фон Цедлиц. Рассказы о нем пугали купцов, переходящих через долину Гелибол. Но еще страшнее стали рассказы о его призраке, после того, как разбойника вздернули в Пустульских горах, совсем рядом с Горменгастом. Два ведьмака погибли, пытаясь изгнать его дух из нашего мира. Кшиштоф тоже был рыжим — я внимательнее присмотрелась к атаману, обуреваемая внезапными сомнениями о его генеалогическом древе.
— Мне нужно отлучиться по делам. Используй это время, чтобы найти зацепку.
Она у меня уже была, и я откашлялась, пытаясь безрезультатно отвлечь Ольгерда от карты.
— Ты помнишь, Пряха упоминала моего наставника, Иштвана? Он помогал Вильгефорцу в том же вопросе, и судя по всему, преуспел.
Кабаны прислушались, но без контекста мои слова звучали почти бессмысленно.
— А что с ним приключилось? — Ольгерд потер висок. Понятия не имею, что он пытался узреть в схематичном изображении Редании.
— Мертв.
Кабаны шумно вздохнули, заочно обвинив меня в произошедшем. Ольгерд все же наградил меня презумпцией невиновности:
— Твоих рук дело?
— Отчасти. — Мне больше нравилось, когда он предпочитал не осведомляться о моей биографии. — Но ты не знаешь всей истории.
— Да она его как пить дать прирезала, атаман! — хохотнул Конрад. Отношения у нас с ним точно не заладятся.
Все остальные, даже Сташек, загоготали над этой не слишком искусной шуткой. Увидев, что даже Ольгерд слегка улыбнулся, я ядовито добавила:
— Иштван приносил людей в жертву ради сделок с демонами. — Удостоверившись, что он меня внимательно слушал, я продолжила: — Многие, конечно, этим не брезгуют.
Подробность о том, что эти люди едва пережили десять зим, я опустила.
Ольгерд снова посмотрел на карту, ничего не ответив — мой выпад был надежно отражен каменным сердцем. Зато Конрад посчитал, что дважды повторенная шутка становится только смешней: «Точно прирезала, шельма!»
— Примерила на себя роль и палача, и судьи? — задумчиво произнес Ольгерд.
— Я повторюсь — ты не знаешь всей истории.
— Конечно, не знаю. Именно по этой причине люди не прибегают к самосуду.
Его панургово стадо кивнуло в унисон, высоко оценив эту мудрую мысль. Я вонзила нож в утку настолько сильно, что мясной сок потек с тарелки на обеденный стол. Разговор плавно перешел к облаве, которую они планировали сегодня вечером — судя по сведениям внутренней разведки, там было чем поживиться, и кабаны предвкушали хорошую добычу.
Я выскользнула из-за стола сразу после трапезы, оставив разбойников наедине с их захватническими планами дав волю ярости лишь в своей комнате. Да как он смел меня судить?! Он, предводитель жалкой кучки разбойников, предавший брата, черт знает что сотворивший со своей женой! Разносить в комнате было нечего, и я принялась за ожесточенную уборку — перебирала флакончики и книжки, тщательно очищая их от пыли.
Цокот копыт оповестил меня об отъезде атамана и его людей. У меня не осталось ни малейших сил продолжить работу, но еще меньше мне хотелось наступить не на ту половицу в замке и быть задавленной валуном, потому я снова села за схему.
Все лучше, чем Кодекс — его страницы лежали рядом, так и призывая себя прочитать. Манускрипт прибегал к уловкам жалкого плута, стараясь привлечь мое внимание, искушая надписями об игре с дьяволом, но стоило мне дотронуться до страниц, надписи ускользали, растворяясь.
Мышцы затекшей спины заныли. Я подперла голову рукой, лениво проводя пером по пергаменту. Вместо схемы ловушек я вырисовывала пером узор из цветков и бабочек — голова отказывалась соображать от усталости.
Гюнтер О’Дим, одетый в черный камзол, расшитый золотыми бабочками, выдвинул своего седовласого ферзя, заманив меня в цугцванг. Мне не оставалось ничего иного, как сделать ход королем к центру доски. Рыжий и пьяный король отказывался повиноваться моей руке, и мне пришлось на него шикнуть. В ответ пешки дружно назвали меня курвой.
— Эти правила придумал не я. Я не вел его руку, когда он подписывал контракт. Личная ответственность.
Ладья с черным чубом и венком в волосах прикрыла своим телом короля, безвольно упав на мраморную доску.
— Он был пьян, — взглянула я на короля, опустившегося на колени перед ладьей. — Он был в отчаянии.
Ферзь перешагнул через труп ладьи, подобравшись к королю вплотную. Я прикрыла его пешкой, отсрочив кончину государя еще на один ход.
— Если ты пытаешься таким образом оправдать фратрицид, то худшего адвоката Континент еще не видел, — слон Гюнтера о’Дима выбил пешке глаз.
Король закашлялся, прижав широкую ладонь к черной дыре в груди. Седовласый ферзь занес над ним меч, воспользовавшись замешательством. На глазах у него была повязка, как у древней богини правосудия.
— Мне ведомо все, но страсть человеческих женщин спасать грешников я понять не могу. Это какой-то извращенный материнский инстинкт?
Лицо Гюнтера О’Дима расплывалось, превращаясь в угловатое лицо Иштвана. На черном камзоле стали расплываться красные пятна. Шахматная доска, фигура в камзоле напротив меня — все разлетелось на куски.
Я проснулась с криком. Гюнтер О’Дим изматывал меня, размывая грани между сном и реальностью. Чего он хотел добиться этими кошмарами? Неужели он думал, что я помогаю Ольгерду из-за большой любви? Почему, черт возьми, я несу этот крест одна, пока Ольгерд занят чем-то гораздо более увлекательным?
Мимолетный кошмар отнял у меня полдня: за окном уже стемнело. Остаток вечера, вплоть до прибытия Ольгерда и его своры, я посвятила бытовым делам — быстрому омовению и бесцельному блужданию по усадьбе в размышлениях об устройстве замка.
Ольгерд — кто бы сомневался — вернулся со щитом и добычей, решив тут же устроить по этому поводу шумное пиршество. Я не стала беспокоить победителей, у меня была экскурсия по выставочному залу усадьбы — тому самому, где я поскользнулась на обломках статуи.
Ольгерд собрал себе потрясающую коллекцию картин, достойную аукциона Борсоди. Лучшим ее экспонатом был монументальный триптих Восха — хоть он и служил мрачным напоминанием о худшем исходе сделки Ольгерда, но все равно поражал своим таинственным великолепием.
Легкие шаги по лестнице, и в дверном проеме, скрестив руки на груди, появился не совсем трезвый атаман в одной рубахе. С карабелой он, похоже, не расставался никогда. Я впервые видела Ольгерда подвыпившим, еще и в таком лучезарном настроении.
— Добрый вечер, Милена, — радушно поприветствовал он меня, начисто забыв о прохладном диалоге за обеденным столом.
— Добрый, Ольгерд.
Когда он приблизился, я прожигала взглядом триптих — так близко обычно подходят к своим любовницам. Он положил мне руку на плечо. Я слегка вздрогнула от прикосновения, чувствуя за спиной его дыхание — от Ольгерда разило солодом и кровью.
— «Сад земных наслаждений», — поднял он взгляд на триптих. — Настоящее название неизвестно, но ее называют в честь центральной части, посвященной греху сладострастия — Luxuria.
Ольгерд взял мою руку и указал ей на правую часть триптиха:
— Видишь черных птиц? Они олицетворяют грех. Полое яйцо, вокруг которого вьются птицы — символ ложной веры или пустой души, не познавшей Бога.
Экскурс атамана в шедевр живописи пугал и завораживал одновременно. Я слегка отстранилась от него, пытаясь перевести разговор в более деловое русло, о дневнике и замке, но фон Эверек настойчиво продолжил свой монолог:
— Отрадно видеть, что ты умеешь ценить прекрасное. У меня как раз есть кое-что, достойное восхищения.
Легким движением руки он достал из тканевого мешочка, висящего на поясе, нечто соблазнительно сверкающее и зажал это в кулаке. Мое сердце забилось сильнее, мельком увиденное сияние подкинуло щепок в костер любопытства.
На ладони Ольгерда сверкал потрясающей красоты камень — темно-синий сапфир, достойный размером самой императорской короны. Маленькая золотая цепочка была почти незаметна на его фоне. Мне стоило невероятных усилий не протянуть к камню руку.
— Зерриканский сапфир. Точно такой же носила на груди Гедвига Маллеорская, мать твоей тезки.
Увидев плохо скрываемое вожделение на моем лице, он самодовольно добавил:
— Мне он ни к чему.
Не может быть. Неужели…
— Это мне?
Я не могла поверить в столь щедрый подарок. Огромный, переливающийся всеми оттенками синего камень я видела только на картинах, на тонких шеях дворянок. Мне не терпелось сжать кулон в руках, но Ольгерд мягко подвел меня к зеркалу.
Он откинул мои волосы со спины, обнажив тут же покрывшуюся мурашками шею. Щелкнув застежкой кулона, Ольгерд поднял взгляд на мое отражение. Я невольно приосанилась, увидев, как синева оттеняла белизну кожи.
— Достойная оправа, — прошептал мне на ухо Ольгерд.
Щедрость — одно из базовых проявлений власти. Бьюсь об заклад, Ольгерд уже предвкушал, как прижмет меня к зеркалу и насладится отраженным в нем первородным грехом. Мы бы хорошо смотрелись на фоне красного бархата, картин и мраморных скульптур. Очевидно, ему пришла в голову та же мысль — горячие губы требовательно прикоснулись к моей шее.
Он даже не утруждался соблазнить меня — соблазнение подразумевало вероятность отказа, а у Ольгерда не было ни малейших сомнений, что его поцелуй, как и в прошлый раз, лишит меня любой воли к сопротивлению.
В его глазах отражалось фундаментальное, непоколебимое превосходство надо мной — так победителю надлежало смотреть на побежденного. И почему мужчины уверены, что, однажды завладев женщиной, они получили право пользоваться ею пожизненно?
Ольгерд уверен, что я не в силах устоять перед его чарами, а такой великодушный жест должен заставить меня опуститься на колени и благодарить всеми доступными способами.
Он не оставил мне другого выбора, кроме как мягко выскользнуть из кольца плотно сомкнутых рук и виновато улыбнуться.
— Не сегодня. — Я на мгновение задумалась, на что сослаться — головную боль или усталость — и то, и другое было правдой, но я решила оставить место загадке. — Не сегодня.
Ольгерд изумленно переводил взгляд то на меня, то на сапфировый кулон в ложбинке декольте, явно не веря тому, как я могла не уловить подоплеку столь очевидного бартера. Я ее прекрасно уловила, но удовольствие отказать мужчине, который не привык к отказам, было для меня в то мгновенье соблазнительней сексуальной разрядки.
Образ снежной королевы мне не близок — я люблю соприкосновение тел, стоны и бесстыдное, острое наслаждение, но не люблю быть чьей-то игрушкой, о которой вспоминают, когда приспичило, мимоходом извинившись за былую невнимательность красивой безделушкой.
Это выражение тщательно скрываемого раздражения на лице Ольгерда я видела не впервые.
— Привычка брать и ничего не отдавать взамен ещё никого ни к чему хорошему не приводила, Милена, — нахмурился Ольгерд, посмотрев на меня так холодно, словно это не он только что касался губами моей шеи.
То, как он нависал надо мной, напомнило мне о том, как в этом же зале он недавно чуть не разрубил меня надвое.
— Судишь по своему собственному опыту?
— Touché, — холодно признал Ольгерд, нисколько не впечатленный моим остроумием. — Доброй ночи, Милена.
Я рассеянно слушала удаляющиеся шаги Ольгерда. Мужчина, не привыкший к отказу. Мужчина, привыкший иметь все и сразу и не желающий за это платить. Согласный либо играть по своим правилам, либо не играть вовсе.
Острые грани сапфира впились в ладонь.
========== Невзятый замок ==========
Когда утро начинается с раздраженного крика, оно никогда не сулит ничего хорошего.
— Ольгерд фон Эверек!
Ад и черти, зачем же так орать спозаранку?! Низкий мужской голос, прервавший мою утреннюю негу, звучал так ядовито, будто незваный гость пытался уязвить собеседника его собственным именем.
Я поплотнее укуталась в одеяло из овечьего пуха, пытаясь снова погрузиться в столь редкий сон без сновидений. Час был ранний — лучи солнца только начали пробиваться через окно. Даже если снаружи разверзнется Раг нар Роог, я не сдвинусь с места.
— Ольгерд фон Эверек, мать твою!
Сравниться по глупости с идеей ворваться в усадьбу ранним утром и завершить обращение к атаману возгласом «мать твою» может только идея ограбить усадьбу и перерезать ему горло. Чего бы ни желал незнакомец, с такими выражениями ему явно не сносить головы. Невелика потеря, приличный человек в такой ранний час не заявится. Я завернулась в одеяло, как в пушистый кокон.