Что и подводит меня к самому главному отличию. У нас, хранителей, оказать посильную помощь и поддержку коллеге, попавшему в тяжелое положение на земле, считается священной обязанностью. Неписаной — наша молодежь узнает об этой давней традиции, лишь оказавшись то ли с одной, то ли с другой ее стороны. Но Анатолию показалось недостаточным просто отпугнуть от молодого и неопытного коллеги зарвавшегося темного и продолжить заниматься своим непосредственным делом. У меня сложилось впечатление, что он воспринял попытку темного отнять чью-то подопечную прямой угрозой своей Танье, а наскок на взятого им под опеку Тошу личным оскорблением. Он даже взял на себя смелость установить личные связи с карателями, контактов с которыми мы все обычно предпочитаем избегать, и успокоился лишь тогда, когда те выдворили темного с земли.
Отношения между Тошей и Анатолием с Таньей уже тогда начали казаться мне не просто дружественными — за пределы каковых мои с Венсаном и со всем нашим прочим окружением никогда не выходили — а более близкими, почти родственными. Уже тогда начали закрадываться мне в голову мысли о том, что стиль нашей работы определяется не только рекомендованными и освоенными методиками, не только психологическими особенностями людей, к которым нас направляют, но и самой обстановкой, в которой мы оказываемся. А значит, в значительной степени географией и историей.
Круг моих знакомств в окружении Анатолия постепенно расширялся. С Мариной я по-настоящему познакомилась на той же встрече у Анатолия, на которой меня представили главе карателей Стасу, угрожающий вид которого при более близком рассмотрении, кстати, оказался просто собранно-целеустремленным. И эта девушка окончательно спутала все мои незыблемые прежде представления о человеческо-ангельском добрососедстве.
Для начала выяснилось, что именно она внесла значительную и уж, во всяком случае, финальную лепту в изгнание Тошиного темного. Прекрасно отдавая себе отчет в том, кто он. Непримиримость Анатолия, ангела и мужчины, обеспокоенного потенциальной угрозой его подопечной и любимой женщине и оскорбленного попыткой унижения коллеги — это я еще могла понять. Но молодая человеческая девушка, бросившая вызов темному профессионалу высочайшего класса и заставившая его признать поражение — это, признаю, произвело на меня неизгладимое впечатление.
Я сделала все возможное, чтобы она стала нашей с Франсуа непосредственной приятельницей. Узнав, что еще в предыдущей жизни она попала в сферу нашего внимания, а затем и списки охраняемых, я ничуть не удивилась. И надо же, чтобы именно ей попался один из столь редко у нас встречающихся нерадивых хранителей, который не уберег ее от преждевременной кончины! И она, оказывается, каким-то образом вспомнила этот факт, что, к сожалению, вызвало у нее вполне оправданную настороженность в отношении нас, хранителей, но никоим образом не отвратило ее от всего нашего сообщества в целом.
Кстати, пресловутая и взаимная неприязнь Анатолия и Марины также носит, с моей точки зрения, типично славянский характер. Они чрезвычайно похожи и, не умея или, скорее, не желая разграничить сферы влияния, постоянно подозревают друг в друге покушение на свои исконные права, обязанности и территорию. Они оба авторитарны, своевольны, остры на язык и скупы на комплименты, но на деле готовы на все ради близких им людей, невзирая на непреодолимость преград и угрозу собственному благополучию. И я абсолютно не удивилась, узнав впоследствии, что спасением своей нынешней жизни Марина обязана именно Анатолию.
Моя следующая встреча со всеми ними окончательно перевернула мое видение мира — хоть с земли, хоть с наших высот — с ног на голову. Поводом для нее послужило то, что в их жизни появились наблюдатели — новая проблема, без которой у этой сумасшедшей компании года не проходило, но состав присутствующих навел меня на мысль, что стрессовое состояние все же вызывает привыкание, и для подъема духа и всеобщей мобилизации сил им уже требуется увеличение количества занесенных у них над головой мечей.
Даже наши с Франсуа старые знакомые изменились. В Танье появились несвойственная ей прежде решимость любой ценой добиваться своего. В Анатолии и Тоше — откровенные диссидентские замашки. В Стасе — манеры завсегдатая земли, причем именно славянской ее части, где руководящее кресло на любом уровне считается священным и не подлежащим критике престолом. В Марине — взгляд женщины Премьер-министра на совместном с оппозицией совещании своего кабинета по вопросу отражения общего врага.
В Марине всегда чувствовалась организаторская жилка, и в любой команде она естественно и неосознанно стремилась к положению лидера — что, собственно, и не давало ей ужиться с Анатолием, также естественно претендующим на ту же роль. И, как я увидела, она оставила ему спорные владения и создала себе свою собственную команду. Ее сотрудничество со Стасом определенно упрочилось, разве что центр тяжести в нем явно сдвинулся в ее сторону. Мне очень хотелось думать, что ее позиции укрепились за счет ангела-хранителя со странным именем Киса, долгожданное появление которого рядом с ней я могла только приветствовать.
А вот третий в ее команде… Им оказался не кто иной, как тот темный, которого пришлось отгонять от подопечной Тоши, которого Анатолий поклялся навсегда изгнать с земли, которого Марина довела до полного поражения, которого Стас и препроводил затем в его темные пенаты. Возможность его возвращения в их компанию, да еще и на правах равного всем, как мне показалось, ее участника, не представлялась мне даже в страшном сне. Но, тем не менее, они все мирно сидели за одним столом, перебрасывались, как обычно, едкими фразами и не всегда понятными мне эпитетами, а иногда даже понимающими взглядами и неохотными кивками поддержки…
Я подумала тогда, что — как ни банально это звучит — ничто не превращает противников в союзников быстрее и надежнее, чем возникновение общей угрозы. Которую все они увидели почему-то в ничем не примечательных и никому не известных у нас сотрудниках, направленных всего-то наблюдать за их детьми. И лишь только увидев одного из них, я по-настоящему поняла, что объединило всех этих совершенно несовместимых с первого взгляда ангелов и людей.
Игор оказался невозможно, невообразимо, сказочно замечательным. Да-да, я знаю, младенцы в его возрасте — в то время ему было около года — всегда замечательные. В них нет уже бессмысленности новорожденных, но еще есть открытость и непосредственность. В них уже есть сознательная ответная реакция, но еще нет осознанной потребности приспосабливаться к окружающему миру. Но этого ребенка не просто хотелось назвать ангелочком — он им, собственно говоря, был.
Когда у меня схлынуло первое восхищение его симпатичным личиком, я стала приглядываться к нему поближе. Кстати, он почти сразу же, без малейшего смущения и боязни попросился ко мне на руки — с виду в полной уверенности, что его желание будет понято и удовлетворено. Оказавшись у меня на коленях, он принялся оживленно разглядывать меня, издавать возбужденные звуки, то и дело дотрагиваясь до моего лица ручками и водя глазами между ним и лицами Таньи и Марины. Спустя некоторое время он, впрочем, успокоился и сосредоточенно нахмурился, смешно подергивая бровями и носом.
Причину такого необычного поведения я узнала чуть позже — эти фантастические дети уже умели чувствовать ангелов, и я, оказавшаяся в их женском окружении таковой первой, явилась для Игора полным откровением. Они уже даже умели беседовать — молча, по-своему, на мысленном уровне, пристально глядя друг на друга. О чем я тоже узнала только потом. Тогда же, впервые за все мое посмертное существование, меня затопило чувство жгучей зависти.
Не стану говорить, что вопрос о совместных с Франсуа детях никогда не приходил мне в голову. Но долго он там никогда не задерживался — слишком много было в нем неясности, слишком многое было против. Положение полукровок даже на земле никогда нельзя было назвать завидным, у нас тоже к таким случаям относились настороженно-неодобрительно, и мне совершенно не хотелось расшатывать прочность нашей с Франсуа жизни.
Кроме того, какое будущее могло их ждать? Я знала, что у нас их изучают, но где гарантия, что они когда-либо будут признаны в нашем сообществе? Если же такового все же не произойдет, какова степень вероятности, что они не зависнут — в самом прямом смысле слова — между небом и землей, превзойдя людей и не найдя поэтому себе места среди них? Я не считала себя вправе осознанно подвергать такой судьбе ни одно живое существо.
Не говоря уже о том, что я прекрасно отдавала себе отчет в том, что воспитание ребенка требует огромного количества времени и сил, и отрывать их от доверенного мне дела — хранения Франсуа — казалось мне пренебрежением своими прямыми обязанностями, если не преступной халатностью. Человеческие дети у Франсуа были и вполне удовлетворяли его потребность в проявлении отцовских чувств — моя же функция в его жизни состояла в том, чтобы без сбоев и отклонений довести его по ней до самого конца, после чего нас ожидала светлая, лучезарная вечность.
В отношении ее никаких особых планов мы с Франсуа никогда не строили, и в этом лежала еще одна причина моего нежелания производить на свет потомство, которое, скорее всего, окажется намертво привязанным к земле. Я надеялась, что после смерти Франсуа станет моим коллегой, но не хотела чрезмерно поддерживать его в этой мысли, чтобы избежать впоследствии ненужных разочарований. Окажись такое невозможным, я не исключала для себя возможности переквалификации, чтобы и в дальнейшем не расставаться с ним.
И в случае, если бы мы прочно осели у нас наверху, я бы без колебаний передала судьбу наших детей в их собственные руки — в конце концов, взрослые дети обязаны заботиться о себе сами. Но если бы нам пришлось время от времени посещать землю — в какой бы то ни было функции — я была почти уверена, что Франсуа не удержится, чтобы не поинтересоваться их дальнейшей судьбой, и сложись она недостойным образом, он переживал бы это крайне тяжело. Допустить хотя бы малейшую возможность чего у меня не было ни малейшего намерения.
Но в тот день, когда я впервые встретилась с Игорем, все эти твердые, глубоко выверенные соображения почему-то перестали казаться мне абсолютно и безусловно убедительными. С трудом оторвав глаза от этого чуда природы, я обвела ими лица тех, кого он не просто собрал вокруг себя, но и превратил в некое единое целое. И тогда я впервые нашла название тому выражению, которое отражалось, словно в зеркале, на всех них — безрассудная, отчаянная безоглядность.
В Анатолии она проявилась уже тогда, когда он в самом прямом смысле слова свалился Танье на голову — без малейшего учета того, как это может сказаться на ее состоянии, и без каких бы то ни было попыток подготовить ее к столь судьбоносной перемене в жизни. Впрочем, не стоит забывать, что перед этим он провел рядом с ней — я имею в виду, все в той же не поддающейся анализу части земли — не один год. Но если бы речь шла только о нем, я могла бы еще предположить, что он просто выбрал объект хранения и его местоположение, исходя из особенностей своего темперамента.
Но Тоша никогда не казался мне импульсивным. Наоборот, с первой же встречи он произвел на меня впечатление сдержанного, осмотрительного сотрудника, всецело преданного своему делу и всегда ставящего его во главу угла. Не стоит, правда, забывать, что лишь выйдя из невидимости и пожив жизнью этой непредсказуемой нации каких-то несколько месяцев, он позволил себе опуститься до безобразного выяснения отношений со своей подопечной. Но мне казалось, что затем он извлек требуемый урок из последствий пусть даже случайного нарушения профессиональной этики.
Говорить же об импульсивности главы отдела карателей было бы и вовсе смехотворно. Я слабо была знакома с глубинными аспектами его работы… и, по правде говоря, до сих пор не имею желания в них заглядывать. Но даже у меня не вызывало сомнений то, что успех любой их операции на земле определяется ее молниеносностью — а значит, трезвым, холодным расчетом, хронометрической слаженностью действий и беспрекословным исполнением приказов. Хотя не стоит забывать, конечно, что, вступив в сотрудничество с Мариной, он действительно зачастил на землю, оказавшись не только среди людей, которых даже соотечественники во все времена называли неудержимыми и бесшабашными, но и рядом с наиболее яркой их представительницей.
С равной уверенностью то же самое можно было сказать и о сторонниках темного течения. Уж от них-то всегда требовались качества, прямо противоположные безоглядности, безрассудству, неосмотрительности и слепому удальству. В противном случае, у нас, хранителей, было бы куда меньше оснований находиться на земле в постоянной и непреходящей готовности ко всевозможным подвохам и ловушкам.
И, тем не менее, в тот момент у них всех было одно и то же лицо — лицо берсеркера. И я поняла, что они — вдруг или уже давно — перестали анализировать, взвешивать и просчитывать. Просто надышавшись воздухом в этом недоступном логике месте, они плюнули на разум в угоду чувствам и начали действовать вместо того, чтобы строить планы. Лишь только почувствовав угрозу своим детям в абсолютно безвредных и отнюдь не влиятельных, с моей точки зрения, наблюдателях, они не стали задумываться, насколько близки к истине их подозрения, каковы их шансы в противодействии целому подразделению нашего сообщества и чем оно может закончиться для них самих. Без колебаний отбросив все несвязанное с детьми, они просто объявили войну невидимому и неведомому противнику — с твердым намерением выиграть ее любой ценой.
От каждого из них, даже от темного… и, похоже, сменившего не только имя, Макса, исходила волна такого эмоционального накала, что, накрытая этими волнами со всех сторон, я вдруг поверила, что они действительно выиграют эту войну. А снова опустив глаза на Игора, я почувствовала, что они должны ее выиграть. Что это будет правильно. И что кроме профессионального, у нас, ангелов, есть еще и моральный долг — в частности, внести и свою лепту в правое дело.
Но, слава Всевышнему, я была направлена работать в ту часть земли, где превыше всего ценится прагматичность. Решительный настрой на победу? Похвально. Создание коалиционного фронта? Приемлемо. Уже начатые акты неповиновения? Спорно. Но любой ценой? Глянув на Танью и Марину, я убедилась, что они, как все славянские женщины, всецело разделяют кровожадность своих союзников — с тем лишь отличием, что если последние готовы на любое самопожертвование, то первые предпочитают, чтобы их победа была оплачена исключительно противником.
Нет-нет-нет, меня вовсе не устраивали никакие ангельские потери! Земля уже давно казалась мне загородным домом — особенно, после встречи с Франсуа — в котором проводишь намного больше времени, чувствуешь себя уютнее и отдыхаешь душой от чрезмерно делового ритма основного места проживания. И мне никак не хотелось, чтобы она превратилась в горячую точку, из которой наше сообщество немедленно отзовет всех своих посланников — в том, что оно не потерпит нападок на своих представителей и ответит ударом на удар, я не сомневалась, а на земле все локальные конфликты имеют тенденцию разрастаться до всепланетного уровня.
Каким-то образом мне удалось погасить их настрой на акты саботажа и открытое сопротивление наблюдателям, который лишь закрывал им все пути к мирным переговорам и поискам компромиссных условий сосуществования. Также мне удалось убедить Танью, что дублирование работы отдела наблюдателей по сбору информации об ангельских детях вряд ли вызовет одобрение нашего сообщества и лишь углубит настороженное отношение к ним — что, впрочем, с тем же успехом мог объяснить ей и Анатолий.
Взамен я пообещала им приложить все усилия, чтобы разыскать любые сведения о целях и методах работы этого секретного отдела. И напомнила им, что неприятеля лучше всего бить его же оружием — а именно, за наблюдателями разумно понаблюдать. С тем, чтобы впоследствии, за столом переговоров, оказаться вооруженным знанием их слабых мест, а также фактами их служебных просчетов и, возможно, даже превышения полномочий.