Все остатки сил Келли вложила в удар, довольно бестолковый — при замахе крышка слетела с урны, и отца больше осыпало пеплом, чем зацепило этим странным снарядом. От неожиданности он закрыл глаза, и Келли рванулась из его рук, оставив как трофей клочья своих волос.
Отец закричал — но не яростно, а испуганно, и Келли услышала треск стекла. Она торопливо толкнула дверь, и аромат гиацинтов смешался с ночным воздухом, вырвавшись за порог вместе с ней.
Крик отца за спиной перешел в хрип, а потом в сдавленное глухое бульканье. Перед тем, как захлопнуть дверь и окончательно освободиться, Келли все же посмотрела — и это было самое прекрасное, что она когда-либо видела. Отец стоял на коленях перед хрупкой серой фигурой, а вокруг него клубился пепел, складываясь в длинные извилистые щупальца. Они легко проскользнули в нос и открытый рот, обвились вокруг шеи. На мгновение Келли встретилась взглядом с отцом, и увидела, что в его глазах больше не было тьмы.
Ведь она уносила ее с собой.
***
Голос Роланда стих, и некоторое время в гостиной был слышен только треск свечей да мерный стук — Игон в глубокой задумчивости барабанил пальцам по столу, отбивая какой-то ритм.
— Однако, — наконец заговорил Гарретт, — это не совсем то, чего ждешь от рассказа про жу-уткий дом.
— Смотря что считать жутким, — не согласилась с ним Кайли. — Ведь вся соль не в мстительном призраке, правда, Роланд?
— Конечно, — печально подтвердил тот. — Совсем не в нем.
— Многовато нестыковок, — усмехнулся Эдуардо. — Копы ведь не такие уж тупые, так почему этот мистер Синяя Борода гулял на свободе?
— Потому что это не детективная история, гений, — закатил глаза Гарретт. — Если есть рассказ получше — валяй, а мы послушаем.
Эдуардо откинулся на спинку дивана, довольно потирая руки.
— Будет вам un cuento*, — он произнес это с улыбкой, но продолжил уже серьезно. — Я расскажу вам о Марии Веларде — женщине, решившей, что ей под силу обмануть саму Смерть…
*un cuento (исп.) — здесь: сказочка
Комментарий к Глава 3. История Роланда: Истинное лицо тьмы
Коллаж к истории https://vk.com/photo-181515004_457239037
========== Глава 4. История Эдуардо: Мария и Смерть ==========
Детство Марии прошло среди полок, пропитанных запахом кофе и специй. Свои первые шаги она сделала в дальнем конце лавки своего деда, и их свидетелями были равнодушные мешки с сахаром, каждый из которых на тот момент весил больше нее самой. Ну, а первые слова — «¿cuánto vale»* — точно расстроили бы мать, если бы только ту не сгубила чахотка, но зато на славу повеселили покупателей и до слез растрогали деда Уго.
Так и росла Мария день за днем в окружении доходных книг и ящиков с товарами, любовалась на яркие наклейки на коробках, вдыхала ароматы дерева и табака, перца и шоколада, жадно впитывала разговоры и цены, запоминала голоса и лица. Она не знала другой жизни, и какими бы сокровищами не манил ее мир, что за порогом лавки, что за пределами Аламогордо, она предпочла бы им привычную суету среди полок и покупателей. Поэтому брак с молодым Хорхе, унаследовавшим бакалею от своего дяди, стал почти неизбежным, пусть Мария ради приличий — или увеличения собственной цены — и томила будущего мужа неизвестностью целый год, не давая ему ответа.
Сделка эта и впрямь будто была заключена на небесах — бойкая, расторопная Мария вложила в бакалею весь свой пыл, а Хорхе, наплевав на приятелей, насмешничавших, что он-де отдал дело женщине, с удовольствием наблюдал, как увеличивается доход. Он платил своей жене преданностью и любовью, и твердо держался обещанного при сватовстве — Мария ни в чем не знала отказа, даже когда ее девичья фигура потеряла прежнюю легкость, а ловкие пальцы загрубели от домашней работы. Она, в свою очередь, подарила мужу процветающее дело, к которому спустя всего три года после свадьбы присоединилась и лавочка деда Уго, а также четверых здоровых сыновей.
Злые языки поговаривали, что свои товары Мария любит куда больше, чем собственных детей, но знайте, что все это была ядовитая ложь, порожденная желчной мелкой завистью. С мужем ее связывала любовь практическая, прочная, как добротный дом, который они возводили по кирпичику, а торговля была самой ее сутью, струнами ее души; но только с рождением сыновей она поняла, что значит иметь сердце — и никогда, ни на минуту не забывать об этом. При взгляде на старшего, тринадцатилетнего Хорхе Уго, Мария переполнялась гордостью от того, что ее сын так красив и ловок, но в то же время и горечью — от того, что по возрасту он, оставаясь почтительным к ней, больше не так ласков, как прежде. Бесстрашные и любопытные десятилетние близнецы Диего и Мануэль заставляли сердце трепетать от страха и болезненно замирать от нежности, когда они обнимали ее перед сном.
И, конечно, оставался Алехандро, mi niño*, как нежно называла его Мария, в силу своего четырехлетнего возраста искренне привязанный к матери. Ее первую он звал по утрам, к ней тянулись его неловкие маленькие руки, к ней же был обращен его плач и смех. Она таяла, когда Алехандро прижимался к ней и тихо сопел, убаюканный ее пением — может, не идеальным, но всегда вызывавшем улыбку на круглом румяном лице. Иногда, касаясь губами мягких волос на затылке своего niño, Мария чувствовала глухое, болезненное сожаление о том, что он слишком быстро растет, и скоро наступит время, когда он не будет в ней нуждаться.
Но эти опасения вскоре развеялись, подавленные настоящим страхом, — по югу прокатилась эпидемия испанки и, за двое суток оставив Марию вдовой, напоследок коснулась своей заразной рукой и Алехандро.
Он лежал перед ней, совсем хрупкий, без привычного румянца, и в неровных отблесках лампы Мария видела, как спутались на промокшем от пота лице темные завитки волос. Каждый взрыв кашля, беспощадно сотрясавший маленькое тело, был настоящим мучением — она до крови кусала губы, с отчаянной надеждой глядя на изможденного молодого доктора, склонившегося над постелью — того самого, что меньше двенадцати часов назад проиграл в борьбе с болезнью жизнь ее мужа.
— Вы поможете ему? — глухо спросила Мария, когда осмотр был завершен. — Я заплачу за все лекарства, за все, что вы сможете сделать — только спасите!
— У него испанка, сеньора. Я не стану обещать вам чудес, — устало ответил доктор. — Я видел, как люди выздоравливали, когда не оставалось надежды, и видел, как здоровые, крепкие мужчины сгорали от этой болезни в считанные часы, — он дружески сжал ее плечо. — Молитесь, сеньора, и может быть, Бог поможет ему.
Молитва! Это мысль обожгла Марию. Бог справедлив, рассудила она, и он не заберет у нее любимого сына, тем более так скоро после смерти мужа!
Поручив сыновей заботам добросердечной соседки, она поспешила в церковь. Народу там собралось прилично — и это несмотря на рекомендации управы избегать общественных мест! Но ведь куда еще, горько подумала Мария, могли отправиться эти люди? Многие были знакомы ей — молился старик Новакович, похоронивший вчера единственную внучку, плакала и громко шептала имя своего жениха юная Эстефания Кортес, ждал высшей милости Дейви Стивенс, потерявший за неделю почти всю свою семью — от прабабушки Сары до новорожденной дочери, которую еще не успели крестить.
Мария неторопливо прошла меж рядов, отвечая на соболезнования и сама расточая их налево и направо, и, наконец, увидела падре Гайона. Его лицо было таким же желтым и постаревшим от усталости, как и у доктора; блестящие глаза глубоко запали, и из-за этого взгляд, обычно полный силы и ласкового внимания, теперь показался Марии пугающим.
— Благословите, падре, — попросила она и после должного ответа, не стараясь скрыть муку в голосе, продолжила. — Мой Алехандро серьезно болен, падре.
— Как многие, сеньора, — вздохнул Гайон. — Помолимся вместе, чтобы Господь дал вам сил выдержать это.
— Если я… — Мария решилась. — Если я поставлю свечу в человеческий рост — Господь спасет моего сына?
Падре взглянул на нее удивленно.
— Сеньора, это не то, чего ждет от вас Бог.
— Я закажу свечу высотой в собственный дом! — горячо зашептала Мария. — Я буду жертвовать вашей церкви половину выручки каждую неделю, пока Алехандро не исполнится двадцать! Почему, почему вы не хотите помочь мне, падре?
— Это не в моей власти, сеньора, — твердо ответил Гайон. — Господь не ведет переговоры, сделки и хитрости — удел нечистого, происки диавола. Я же могу помочь вам лишь в одном — перенести испытание, уготованное вам. Молитесь, надейтесь и уповайте на милость Божью — но будьте готовы к тому, что его воля непостижима.
Он сжал ей руку и приступил к молитве; и, хоть Мария послушно присоединилась к нему, сердце ее было неспокойно. Она молилась горячо и неистово, и, вопреки советам падре, не жалела обещаний: ведь сейчас ей не нужна была ни призрачная надежда, ни смирение — только спасение сына от мучительных объятий болезни.
Так, не получив желанного результата, Мария выбралась из церкви на свежий воздух, чувствуя, пожалуй, еще большее отчаянье, чем прежде. Почему бы Богу и не заключить с ней сделку? Ведь кому будет хуже, если Алехандро, ее добрый, чудесный, ласковый niño, поправится, выживет, вырастет потом в прекрасного сильного юношу — на радость стареющей матери?.. Она горько усмехнулась, вспомнив слова падре о сделках.
И замерла прямо посреди улицы, вцепившись в крест на груди так сильно, что его края больно оцарапали ее пальцы. Она вспомнила, кого падре называл «нечистым», от кого столько раз предостерегал своих прихожан, кто был выбран им корнем зла, который непременно нужно выкорчевать из Аламогордо.
Мария поняла, к кому обратиться.
Хижина, куда направилась Мария, находилась за границей города, к западу от главной дороги. Вместо забора или частокола это неприветливое и зловещее сооружение было окружено глубокими бороздами, заполненными костями и пеплом. Поговаривали, что таким образом хозяин пытается защититься от злых духов… или, напротив, собирается удержать внутри тех, что ему удалось поймать. Вход в хижину скрывался за выцветшим на солнце плотным гобеленом, увешанном колокольчиками и хитрыми плетеными фигурками. Слева стоял деревянный столб, украшенной резьбой, и при виде символов, несимметричных и грубых, окрашенных лучами заходящего солнца кровавым цветом, Марию охватил суеверный ужас. Ей вспомнились отрывки проповедей, в которых падре Гайон, не жалея своего пыла, раз за разом призывал свою паству не искать помощи у старого мескалеро, изобличал того в поклонении диаволу и мошенничестве, грозил ему небесной карой и гневом Божьим, Страшным Судом и адом, нарекал его проклятьем для города, бичом и искушением, посланным Сатаной.
И, в самом деле, по слухам, этот шаман был способен навести удачу или проклятье, заговорить болезнь и снять сглаз, усмирить погоду и принести в город ужасающую бурю. Раньше у Марии никогда не было времени, чтобы задуматься о том, верит ли она этим россказням, но сейчас выхода у нее не было. Пусть падре грозит хоть чертом, хоть Богом — ей нужно спасти своего Алехандро!
Только она собралась перекреститься и войти, как из хижины вышел мескалеро. Его широкое темное лицо, рассеченное морщинами, было недвижимо и бесстрастно словно маска. Две седые косы с вплетенными в них перьями спускались на могучие плечи и кончиками путались в многочисленных ожерельях и бусах. Взглянув на Марию пристально, но беззлобно, он сделал короткий жест рукой, приглашая ее войти.
Вздрагивая от холодной дрожи, она переступила порог. Здесь было душно и сумрачно: очаг в центре хижины едва тлел, и зловещие алые отблески скользили по расстеленным на полу циновкам, забавы ради касались костяных подвесок, будто изображая на них брызги крови, кружились вокруг мешков, судя по запаху, набитых травами. Шаман указал на циновку, и Мария поспешно села, неловко убрав под себя ноги. Он устроился напротив, достал из кармана небольшой мешочек и положил себе на колени.
— Женщина спрашивает, — его глухой голос звучал с той же бесстрастностью, что отражалась на лице.
— Мой младший сын болен испанкой, — тихо произнесла Мария. — Доктор в городе не может помочь ему и велит мне молиться. Бог не может помочь ему и велит мне надеяться. Я слышала, что вы способны… — она сбилась на мгновение, — …исцелять. Если вы поможете, я щедро отблагодарю вас за спасение сына, — торопливо добавила она, отчаянно пытаясь прочитать на лице шамана хоть какой-то отклик на ее слова. — Ему всего четыре… Он даже не успел пожить на этом свете, и эта болезнь, она так ужасна, он так измучен…
Мескалеро повелительно вскинул ладонь, и Мария испуганно умолкла. Он долго всматривался в ее лицо, и в сумраке хижины казалось, что его глаза — сосредоточение густой непроницаемой тьмы. С мучительной неторопливостью он разложил на полу ткань, вытряхнул на нее содержимое мешочка. С надеждой, хоть и без толики понимания, взглянув туда, Мария увидела мелкие кости и черепа — животных или же птиц, она не разобрала. Мескалеро несколько минут сидел совершенно неподвижно, сомкнув веки, затем зачерпнул огромной ладонью горсть пепла из очага и, шепча что-то на своем языке, высыпал его на кости.
Мария впилась ногтями в ладони, ожидая ответа. Время тянулось и замирало, складываясь в бесконечность, — но вот шаман поднял взгляд и невозмутимо произнес:
— Сын умрет.
— О! — только и смогла воскликнуть Мария.
Рыдание билось в ее груди, но слезы не шли. Ей казалось, что тьма во взгляде мескалеро разливается по хижине, пожирает подвески и мешки, циновки и шкуры, и даже слабое пламя очага. Эта пустота, разом вытряхнувшая из нее все мысли и чувства, старалась добраться до сердца, проглотить оставшийся там клочок надежды, — но Мария, собравшись с духом, сопротивлялась ей.
— Я не верю вам, — несмело произнесла она. — Должен быть способ… Не может быть, чтобы его не было?! Снадобье… Колдовство… Чудо, в конце концов! — она перешла на крик. — Если вам нужны деньги, я дам их! Если нужны редкие ингредиенты — я достану! Если…
— Женщина торгуется не с тем, — прервал ее мескалеро. Он наклонился и стиснул ее запястья сухими шершавыми пальцами. — Женщина хочет здорового сына. Женщина должна спрашивать Смерть, — на одно короткое мгновение на его недвижимом лице мелькнул ужас. — Смерть, Санта-Муэрте. Женщина оставляет обувь. Женщина не берет еду, не берет воду. Женщина идет, идет сейчас на юго-запад, в Белые пески. Там она встречает Смерть. У Смерти женщина просит, — он отпустил ее руки и указал на выход. — Женщина оставляет обувь. Уходит.
Словно во сне Мария поднялась на ноги, скинула туфли и шагнула из сумрака хижины навстречу закату. Ей показалось, что символы на деревянном столбе смеются над ее горем, и она зло погрозила им кулаком. Затем, с тоской взглянув раз на город, тонущем в алых лучах солнца, пошла по дороге на юго-запад.
Сильный ветер поднялся с наступлением ночи, но Мария продолжила идти вперед. Ступни сводило болью, и острая трава то и дела резала беззащитные пальцы; но она шла. Каждый раз, когда становилось слишком страшно брести в темноте одной, когда неподалеку слышалась песня волка, когда желудок ныл от голода, она вспоминала об Алехандро, о каплях холодного пота у него на лбу, о мучительных приступах кашля, — и это гнало ее вперед.
Она остановилась передохнуть только когда луна поднялась совсем высоко, и села прямо на землю, рядом с высоким камнем, среди кустов юкки, чьи листья во тьме были похожи на устремленные в небо пики. Тишина и пустота властвовали здесь; и не было видно ни животных, ни насекомых — лишь раз скользнула возле самой ступни ящерка, едва задев пыльный подол платья. Сжавшись в тесный комок от холода, Мария прижалась затылком к твердому камню, прикрыла глаза — и образы минувшего дня разом навалились на нее, усиливая тяжесть в груди. Доктор здесь готовил настой из костей птиц и поил им Алехандро, чьи черные кудри вдруг обернулись седыми косами, и голос падре раз за разом повторял «Смерть нечистому! Смерть диаволу! Смерть!»
— Смерть! — хрипло прозвучало прямо над головой Марии, и она, очнувшись от своего короткого забытья, обернулась в страхе.