Не сработали ни травы, ни камни, ни мази, ни колокольчики — ни любой другой «альтернативный вариант», как называла их мать. Его кожа стала сухой, и морщины теперь напоминали мне трещины в каменистой земле. Глаза лишились прежней цепкости, и однажды с ужасом я понял, что больше не вижу в них чего-то важного, чего-то, что позволяло жизни хотя бы постараться взять верх над болезнью. Силы покидали его, и к началу осени стало ясно, что он не сможет дальше обходиться без ежедневного ухода. Так родители перевезли его в наш дом. Я не знал наверняка, но чувствовал, что каждый из нас верит, позже эта станет одной из тех историй, которыми подбадривают безнадежных, — о болезни, которая вдруг отступила, когда уже не было надежды. Мне хотелось отказаться от этих мыслей, прогнать их прочь, стать… готовым. Но я не мог даже этого.
Чуда не произошло. В первые недели дед еще мог спускаться вниз, хоть и при помощи отца. Ему хватало сил, чтобы сидеть на крыльце, по два или три часа в теплый день, и наблюдать. Иногда мне даже казалось, что он ждет там кого-то — настолько внимательно он вглядывался то в один конец улицы, то в другой; но, конечно, он делал это просто от скуки. На воздухе ему было как будто лучше, и я почти не замечал того, как съежилось его тело, какими тонкими и слабыми стали руки. Иногда я приносил ему на крыльцо свою коллекцию, и замечал призрак прежнего интереса на лице. Эти часы радовали меня… и одновременно будили внутри что-то другое, — то, что впивалось в грудь, набивало мне глотку горящими углями, а глаза — толченым стеклом, и нашептывало мне, что каждая из этих минут может стать последней, отравляя безмятежный осенний воздух.
Но даже когда дед уже не смог спускаться вниз, и когда его сил не всегда хватало, чтобы подняться из постели, где он, окруженный капельницами и лекарствами, содрогался от влажного режущего кашля, я продолжал надеяться. Я просил о малом — больше не о возвращении воскресных ужинов, и не о том, чтобы мир стал прежним; я просил только еще один раз оказаться с ним на крыльце, и чтобы ненадолго, хотя бы ненадолго, к нему вернулись силы.
Я не знал тогда, что мои просьбы услышали. И я не знал, что совсем скоро их исполнят, — жаль, что совсем не так, как мне бы хотелось.
Тот октябрьский вечер выдался холодным и сырым. Погода была точно как сейчас. Даже ветер был таким же безжалостным, — его порыв сорвал с крыши кусок настила и перебил руку маме, которая зачем-то вышла в сад. Родителям пришлось спешно ехать в больницу, и мы с дедом остались одни. Я сидел в его комнате — тогда я говорил себе, что делаю это, чтобы ему не было одиноко, но самом деле сам был испуган и потерян, и не хотел бродить по пустому дому.
Я читал вслух статьи в одном из научных журналов, — мать после переезда сразу оформила годовую подписку, — когда вдруг сухие пальцы сомкнулись вокруг моего запястья. Я подавился словами, но смог не закричать, и со страхом взглянул в лицо деда. Он чуть приподнялся в постели, что само по себе было удивительно, и глаза у него были широко раскрыты, но смотрел он не на меня, а за окно, да так пристально, что я не на шутку разволновался.
С трудом освободив руку из хватки, которая напомнила мне о его прежней силе, я выглянул наружу, — и не нашел там ничего, что могло бы привлечь внимание деда. Те же дома, та же скромная улочка, и мелкий косой дождь, неловко швырявший капли в стекло. На мгновение их стук почудился мне странным, — слишком ритмичным, слишком слаженным… Но я успокоил себя тем, что это всего лишь дождь. Я старался уловить хоть какое-то движение, но все было тихо; в какой-то момент мне даже показалось, что теперь мы остались вдвоем навсегда, старик и подросток, дрейфующие среди тьмы, ждущей, чтобы поглотить нас.
Когда я отошел от окна, дед уже опустился на кровать, и глаза его были полузакрыты. Я сел рядом на кресло, снова взялся за журнал, постарался сделать вид, хотя бы для себя, что ничего не происходило.
— Жить хочется, — тоскливо произнес дед, и у меня внутри все сжалось. — Игон…
До того как я успел ответить хоть что-нибудь, он уже забылся сном. Я был не в состоянии читать и не в состоянии думать, — сидел, пытался справиться со своим страхом… и чем-то другим, что я так и не мог назвать. В какой-то момент мне показалось, что ночная тьма жадно глядит на нас из-за стекла, и я поднялся и задвинул шторы, отгородившись от нее. Как будто стало легче; во всяком случае, удалось задремать, свернувшись на кресле.
Меня разбудила музыка. Сперва сквозь сон мне почудилось, что усилился дождь… Но в ровном перестуке не было ничего от хаотичности дождя; он явно нес с собой какую-то мелодию, стройную, четкую и пугающе неотвратимую. Барабанный бой проникал сквозь темноту и заглушал все остальное, врезался в тело, заставлял сердце стучать в его ритме.
Я помнил, что лампы горели, когда я засыпал, но сейчас в комнате было темно. Я щелкнул выключателем — раз, другой, третий. Ничего не произошло; мне почти удалось убедить себя в том, что это проводка… почти. Стараясь не выказывать страха, я повернулся к деду.
Его кровать была пуста.
Я хотел окликнуть его, но желудок вдруг съежился, — к горлу подкатила тошнота, и мне едва удалось вдохнуть. Я смог найти фонарь в одном из ящиков стола, и признаюсь, честно, включил его не сразу: что-то таилось в окружающей тьме; мне не чудились монстры, нет, — это было другое, и я боялся, что свет обнажит это, и тогда я больше смогу притворяться, что этого не существует.
Мне потребовалось собрать все свое мужество, чтобы выйти в коридор, такой же темный, как и остальной дом. Холодок сразу пробежал по босым ногам, и кончики пальцев онемели так, что я почти не чувствовал ковер под ногами. Я шел медленно, освещал каждый угол в попытке найти деда, и мне все время казалось, как что-то ловко, без всякого труда ускользает от луча фонаря, дурачит меня, прячется среди теней. Больше всего мне хотелось сбежать вниз и пулей помчаться к соседям, попросить их о помощи, снова оказаться с людьми, в безопасности, вне этой тьмы; но я заставил себя тщательно обследовать каждую комнату.
Бой барабанов усилился, когда я уже спускался по лестнице. В этот раз мне удалось различить и мелодия, и даже пение, только слов было не разобрать. Казалось, что на улицах пригорода начался какой-то праздник — безумие. День Колумба прошел, и до Хэллоуина оставалось больше недели; в любом случае, если бы что-то планировалось, мы бы знали. Внезапно я почувствовал облегчение, и тесный ком в горле наконец начал рассасываться. Конечно же, вернулись родители! Скорее всего, дед заинтересовался происходящим на улице, и отец отвел его вниз.
— Мама? — успел окликнуть я до того, как понял, что лгу сам себе. Моя маленькая теория не выдерживала простейшей критики, но все же я поддался ей. Так было спокойнее.
К тому же, приоткрытая дверь в дом ее подтверждала.
Только вот родителей на крыльце не оказалось — дед был один. Он стоял, опершись о перила, и пристально вглядывался во тьму. Я слышал его тяжелое хриплое дыхание, и успел заметить, что он накинул пальто поверх своего желтого халата, до того, как фонарь, мигнув, погас. Ни одно окно не горело, и серые низкие тучи не позволяли луне помочь, — мы оказались в полной темноте.
И были в ней не одни.
Музыка стала громче. Она не была зловещей, — она не была даже печальной, но меня все равно пробила дрожь. На улице мне чудилось какое-то движение, — тени скользили по улице вдоль нашего дома, все медленнее и медленнее, пока наконец не остановились совсем.
Напротив нас.
Я потянул деда в дом, но он не сдвинулся с места; тогда я постарался, подражая отцу, ухватить его за локоть и увести прочь, — но мне не удалось и этого. Казалось, что к деду вернулась его прежняя сила. Не помню, что я говорил, — тогда мне казалось, что я просил, умолял его уйти… Но все было тщетно — он продолжал рассматривать что-то в темноте. Он выпрямился, и силуэт его больше не был силуэтом больного старика, — в какой-то момент мне показалось, что он видит в нашем дворе что-то иное, что ему доступно то, чего я не замечаю, не понимаю, боюсь понимать. Может быть, он видел, как через наш двор движется то, что я мог только чувствовать. Во всяком случае, ему не было страшно, в отличие от меня.
Музыка стихла, и даже сквозь плотную тишину я услышал, как заскрипели ступени крыльца.
Одна.
Вторая.
Третья.
Я стоял, крепко вцепившись в локоть деда. Мои глаза привыкли к темноте, но то, что приближалось, словно впитывало ее в себя, поглощало силуэты и звуки, не оставляло рядом ничего, кроме пустоты. Никогда, ни раньше, ни потом, я не испытывал такого ужаса; меня словно парализовало. Пошевелиться не выходило, как будто все это было кошмарным сном; застыли даже мои мысли. Мне казалось, что я кричу не своим голосом, вою как загнанный и раненный зверь, но с моих губ не сорвалось ни звука… либо все они потонули в безграничном мраке, расстилавшемся перед нами.
Хрипы деда становились все тише, и дыхание выровнялось. Он легко освободился от моей хватки и сделал шаг вперед, к пустоту.
— Не уходи, — прошептал я, едва сдерживая рыдания. — Не…
Наверное, он не слышал меня, — либо слышать было и нечего. Его силуэт теперь был едва различим, утопал в завихрениях мрака, сливался с ним, пульсируя и существуя в одном ритме… Что-то перевернулось у меня внутри; я протянул руку в надежде остановить его, удержать, оставить здесь, с нами…
На самый короткий миг тьма коснулась кончиков моих пальцев, — но мне показалось, что она оплела тело с ног до головы, проникла в мой разум, с толчками крови дошла до самого сердца и растворила его. Бесплотный и бесчувственный, я оказался выброшен в безразличный вакуум. Ничего не осталось: я больше не ощущал ни холода, ни прикосновений шершавых досок под ногами, не чувствовал запахов, не слышал шепота ветра. Я не мог пошевелиться, не мог вдохнуть, — мне нечем было шевелиться и нечем вдыхать. Мои мысли оказались погребены под толщей тьмы, медленно тонули в ней, захлебывались, погружаясь все глубже. Та же участь постигла все мои чувства — ушел даже страх. Взамен мне осталась пустота. И только она.
Все кончилось: это длилось мгновение и вечность. Я судорожно вдохнул и схватился за перила, чтобы не упасть. Моя кожа прикоснулась к твердому холодному дереву, и только тогда я поверил, что еще жив. Музыка возобновилась, и тени снова потекли по улице. Пустота уходила вместе с ними, — но маленький ее осколок все еще оставался во мне, впился под ребра, пульсировал, напоминая о том, что однажды он может разрастись и пожрать меня. От этого меня била дрожь. Я опустился на холодные доски крыльца, и смотрел, смотрел в темноту, пока музыка не стихла, а мои ступни не начало сводить судорогой от холода.
Потом свет фар ударил в лицо, и я зажмурился, а когда снова открыл глаза, то увидел отца. Он выскочил из машины, не заглушив мотор, в два счета оказался на крыльце, схватил меня за локти и поднял. На меня он не смотрел: его взгляд был прикован к чему-то за моей спиной. И я знал, что он там видит.
— Я не мог, — я не знал, что еще могу сказать ему. — Я пытался… Я не…
— Все нормально, Игон, — голос отца звучал глухо. Он обнял меня, обнял крепко; прижавшись щекой к его плащу, я почувствовал знакомые, живые запахи, — смесь одеколона, бензина и табачного дыма, — потом почувствовал теплую руку мамы у себя на шее, и расплакался.
***
Игон помолчал, наблюдая за каплей воска, медленно катившейся по свече.
— На похороны я не попал, — продолжил он, ни на кого не глядя. — На второй день у меня начался жар, и я почти неделю провел в бреду. Мама говорила, что очень напугалась тогда: я плакал и кричал, и все напевал одну мелодию, которую она не могла узнать… Но я понял, о чем она говорила, — он усмехнулся. — Жаль, что тогда я знал так мало. Жаль, что у меня не было аппаратуры, оборудования, жаль, что не было ловушек и протонного блока… Может, если бы я посмотрел на показания и смог бы хоть как-то научно объяснить, доказать, разработать теорию… Может, тогда мне стало бы легче.
Он вздохнул и все-таки поднял взгляд от свечи. Все сидели притихшие и помрачневшие; Жанин не скрывала слез. Игон виновато развел руками.
— Простите. Я понимаю, что это история без чудовищ и таинственных полтергейстов, но… Это — правда, и она преследует меня. Иногда по ночам я слышу барабанный бой, слышу ту мелодию так близко, как будто на соседней улице. Иногда и ПКЭ что-то улавливает, но все проходит слишком быстро, чтобы я мог уловить источник, — он снова взглянул на окно, но увидел там только алые отблески свечей. — Вот и сегодня… Мне все чудится музыка, и я не могу от этого отделаться. Наверное, просто память играет со мной злую шутку.
Роланд откашлялся.
— Мне так жаль, Игон, — тихо сказал он.
— Мне тоже, patron, — хмуро буркнул Эдуардо. — Значит, и ты встретил свою Санта-Муэрте.
Гарретт, растерявший свою воинственность, не сказал ничего, — только без улыбки стиснул Игону плечо. Зато заговорила Кайли, с трудом оторвав взгляд от окна.
— Ты говорил про барабаны. Я тоже их слышу.
Комментарий к Глава 6. История Игона: Коснувшись Пустоты
Коллаж к истории: https://vk.com/photo-181515004_457239057
========== Глава 7. Марш мертвецов ==========
Тени бесшумно метнулись к окну гостиной, не побеспокоив плотную тишину. Дождь стих, и комната хранила безмолвие, словно в сговоре с темной улицей, заглушала отзвуки дыхания, — и заглушила его собственные осторожные шаги.
Игон положил руку на стекло и сразу почувствовал едва уловимую дрожь, — вибрацию, совсем легкий отклик, который можно было принять за случайность… если б он не был таким слаженным, не бился в собственном ритме, не отдавался чуточку сильнее с каждым ударом.
— ПКЭ, — отрывисто произнес он; за спиной немедленно щелкнуло, и раздался знакомый треск.
Показания не удивили. Он видел такое десятки раз, в те ночи, когда барабаны мешали ему уснуть; но в этот раз все было как будто иначе. Ближе. Реальнее.
Сквозняк взметнул пламя свечей, и темные стекла солгали Игону, исказив отражение, — не мог он быть испуганным бледным пареньком с растрепанными волосами и чуть приоткрытым ртом. Уже не мог.
— Кажется, теперь и я могу разобрать, — пробормотал Гарретт за его спиной, и Игон решился.
— Оставайтесь тут, — велел он и, не оборачиваясь, быстро спустился по лестнице.
Голос Жанин тревожно выкликнул его имя; сверху слышались шаги и обеспокоенные голоса, пока он пересекал коридор, — наверняка они все же пойдут за ним, — но Игон предпочел не останавливаться. Преодолев вспышку ужаса, полыхнувшую у сердца, он толкнул дверь и вышел в поджидавшую его холодную ночь.
Ветер сорвал покрывало облаков с неба, бесстыдно обнажил красавицу-луну, нависшую в опасной близости от макушек небоскребов. Ее мягкий желтый свет одолел сумрак ночи, прогнал осеннюю серость, унял тьму, рвущуюся из оконных проемов, слился с ритмом, с каждой минутой все больше похожим на мелодию, и устелил дорогу золотистым ковром, подготовив ее для того темного потока, который уже показался в конце улицы.
Игону показалось, что песня ПКЭ тонет в грядущих звуках; он взглянул на показания больше по привычке, чем из любопытства, и совсем не запомнил цифры. Он почувствовал, что в висках у него пульсирует в такт этому странному маршу, и озноб сбежал по шее вниз, оставив неприятный холодный след. Клок пустоты, живший эти годы у сердца, вдруг ожил, стал разрастаться, и, словно в стремлении объединиться с той силой, что породила его, толкнул его взгляд к концу улицы, где шествовали неотвратимые силуэты.
Теплая рука легла ему на плечо, и к треску его собственного ПКЭ присоединился целый хор. Игон обернулся. Жанин стояла рядом с ним, и в свете луны ее лицо было больше печальным, чем сердитым. Гарретт, с бластером в руках, подъехал к самому краю тротуара, напряженно вглядываясь в тени; Эдуардо и Кайли на шаг отставали от него. Роланд смотрел то на ПКЭ, то на небо, словно не мог поверить собственным глазам.
— Никогда такого не видел, — потрясенно шептал он снова и снова. — Невероятно… Ты знал, что затухание этой энергии…
— Знал, — сухо ответил Игон.
Барабанный бой нарастал, и он расслышал наконец мелодию, живо отозвавшуюся в памяти, и почувствовал, как липкий ком страха поднимается из желудка к горлу, — также неумолимо, как приближается шествие. Слова, теперь различимые, шли в авангарде, и выполняли свою роль сумрачных предвестников.