Я, конечно, и с себя определенную долю вины не снимаю — ведь знала же, что ни в коем случае нельзя Тошу один на один с отдельными коллегами оставлять. С особо самоуверенными, а в последнее время — так и вообще почившими на лаврах. И, похоже, решившими на досуге мемуарами заняться — в устной форме — Маринина рукопись, готовящаяся к изданию, наверно, покоя не дает. Уж он-то точно Тошу каждый день прессует примерами из своей обширной практики! Где уж тут замечать, что вокруг творится — обоим.
И в гости к ним напрашиваться — не решение. Если я попытаюсь с Тошей где-нибудь уединиться, чтобы тщательно промытые мозги его встряхнуть, Галя сразу догадается, зачем он мне понадобился. Не хватало мне еще окончательно смутить ее в и так уже неловкой ситуации. Я же — не ангел, чтобы пренебрежительно переступать через человеческие чувства на пути к своей цели.
И наставника этого к порядку призвать нет никакой возможности. Для начала мне просто нечем доказать, что он взялся из Тоши образцового ангела лепить в ущерб всем, с таким трудом привитым мной, человеческим качествам. А попроси я его прямо, чтобы он тому велел объясниться, наконец, с Галей начистоту — месяц насмехаться будет над «неистребимым женским стремлением превратить жизнь в мексиканский сериал». Не поможет даже напоминание о том, что снимают эти сериалы мужчины — предусмотрительно создавая повод за поводом поиздеваться над женской недалекостью.
Я уже почти решилась посетить офис — накопились, мол, вопросы, требующие одновременного обсуждения с Сан Санычем и Франсуа — как случилось событие, решительно отодвинувшее все мои страдания уязвленного человеческого самолюбия на очень далекий план.
Как-то вечером (как сейчас помню, понедельник это был, тридцать первое августа — я еще целый день с грустью думала, что вот и лето кончилось) мой ангел обронил — между делом и с кривой ухмылкой — что после длительного прикармливания Марина, по-видимому, открыла сезон охоты на издательских мошенников. Я вся обратилась вслух.
И напрасно. Оказалось, что больше ему добавить нечего. Он до нее, понимаете ли, не дозвонился. А до меня по десять раз в день дозваниваться получается? Это уже просто какое-то преступное пренебрежение интересами общего дела — к которому его привлекли, между прочим, после его собственных, столь настоятельных требований!
Я схватилась за телефон. Сейчас мы посмотрим, как это она трубку не берет — это Марина-то! Он зевнул и пробормотал что-то о необычной усталости. От чего, интересно — от того, что на педали ногами нажимал или на кнопки, Маринин номер набирая? Или Тоше на извилины, вбивая в них очередной афоризм бывалого хранителя? Ой, а что это она, в самом деле, не отвечает?
Я с удивлением посмотрела на экран телефона — тот ли номер высветился. Мой ангел рассматривал меня с большим интересом, склонив голову к плечу и без особого успеха пытаясь скрыть насмешку в глазах. Ах, так? Сейчас я ему покажу, что было бы желание что-то сделать, а уж способы найдутся!
Трубку домашнего Марининого телефона снял ее отец. И не успела я спросить, когда она должна вернуться, как на меня обрушился поток едва связанных между собой слов. По-моему, даже вообще не связанных — по крайней мере, у меня в голове они никак в единое целое не укладывались. Поэтому, услышав сигнал отбоя, я просто тупо повторила их моему ангелу — в надежде, что при пересказе они хоть в каком-то порядке сами выстроятся.
— Марина в больнице. Попала в аварию. Утром. С ней мать. Отец дома. У него перелом. Ждет новостей. Врачи пока молчат.
Мой ангел закрыл глаза и какое-то время сидел совершенно неподвижно и молча. Когда он их вновь открыл, мне стало не по себе. Такого бешенства я у него на лице не видела с того момента, когда ему пришлось меня на такси догонять после того, как я его к Марине приревновала. О Господи, Марина…
— Поехали, — отрывисто бросил он. — Ты узнала, где она?
Я молча кивнула.
— Хотя подожди… — Он глянул на часы. — Уже поздно — может, дома останешься? Я тебе сразу же позвоню.
— Нет! — завопила я, сорвавшись с места и кинувшись к выходу из кухни. Да кто же тут стул так по-дурацки поставил?
Он поймал меня в полете — мгновенно оказавшись рядом, подхватив меня в последний момент под руку и отшвырнув ногой в сторону злополучный стул. Затем он развернул меня лицом к себе, взял за плечи и чуть наклонился, пристально всматриваясь мне в глаза.
— Спокойно, — медленно и раздельно проговорил он. — Сейчас — спокойно. Сейчас мы едем в больницу, там все узнаем, и все будет хорошо. Это я тебе обещаю. — На последних словах сдержанность его дала трещины, через которые с отчетливым шипением прорвалось печально знакомое мне рычание.
Как только мы спустились на улицу, он вдруг остановился прямо на крыльце подъезда.
— Подожди здесь, — сказал он, все также откусывая слова, — я сейчас машину разверну.
Я чуть было не возмутилась — с каких это пор машину со мной внутри нельзя разворачивать? Не настолько я уж и поправилась, чтобы неподъемным грузом оказаться! Но возмущение благоразумно отказалось выходить наружу. Когда у него вот так ноздри начинают раздуваться, лучше красную боевую тряпку из кармана не вытаскивать. Для сохранности. А то нечем размахивать будет, когда он опять в свою благодушную невозмутимость погрузится.
Он уже решительно направлялся к машине, даже не оглянувшись, чтобы убедиться, осталась я на месте или нет. Я решила и этот факт оставить без ответа — в конце концов, сейчас время важнее выяснения, с какой это стати он ни с того ни с сего опять раскомандовался. Вот пусть только с Мариной все обойдется, потом… Господи, честное слово, я и потом ни словечком не упрекну твоего посланника — только сделай так, чтобы у Марины все хорошо закончилось!
Вот и его сдержанность, похоже, оказалась простым фасадом — а внутри, как и у меня, все в тугой узел скручивалось. Машину он разворачивал такими рывками, что постоянно мимо подъезда промахивался — раза три туда-сюда катался, резко тормозя. Наконец, попал — и, перегнувшись через пассажирское сиденье, молча открыл мне дверцу машины.
Когда я умостилась рядом с ним, он, видно, уже понял, что — прежде чем отправляться в путь — нужно взять себя в руки.
— Сейчас, еще минуту, — бросил он мне, вновь закрыв глаза и вцепившись обеими руками в руль.
Я молчала, чтобы дать ему время успокоиться — а то в таком состоянии на дорогу выезжать… Вспомнив его переходы в невидимость на самой заре нашего общения, я принялась мысленно считать. Обычно он назад ко мне на двадцатом счете возвращался…
На сей раз он очнулся, когда я в уме уже за сотню перевалила.
— Нет, они меня таки доведут, — поворачивая ключ зажигания, тихо пробормотал он. С такой яростью, что я чуть было не предложила ему сделать еще одну попытку прийти в себя.
Но мы уже тронулись с места. До самой больницы я сидела тихо, как мышка — лишь бы он от дороги не отвлекался.
И потом — меня всегда больше устраивало, когда он кричит. Уж куда больше, чем это его недавнее самовлюбленное… самодовольство, которое уже заставило меня усомниться, что он вообще хоть что-то вокруг себя замечает. Но когда в нем кипело нечто такое… Кипело — и, разумеется, требовало выхода. Желательно в виде люка в крыше. Чтобы со всего размаха обрушиться оттуда на опрометчиво пожелавшего глянуть через этот люк на звезды.
Вот в такие моменты я однозначно понимала, что любопытство нужно держать в узде. Или соорудить сначала надежные строительные леса — чтобы было по чему, дернув за ручку, вовремя в сторону метнуться. И наблюдать за стихией с безопасного расстояния.
Когда мы подъехали к больнице, я робко заметила: — Светке нужно позвонить.
— Нечего ей, на ночь глядя, с дачи ехать, — решительно покачал головой он. — Завтра позвоним. Пусть хоть она до утра не волнуется.
В холле он сразу же направился к справочному окошку. Выяснив, что Марина находится на первом этаже, в реанимационном отделении, он молча кивнул и отвернулся, выискивая глазами выход из холла в коридор.
— Приемные часы уже давно закончились! — заверещала девушка в окошке. — А в реанимацию вообще нельзя!
Он медленно повернулся к ней и несколько мгновений внимательно ее рассматривал.
— Ну, не положено же! — сразу сбавила она тон. — Разве что в коридоре… У нее и так уже двое…
— Мы тоже. В коридоре. Побудем, — не повышая голоса, отчеканил он, и девушка, вздохнув, махнула рукой.
Палату, в которой находилась Марина, мы нашли не сразу — пришлось дважды за угол сворачивать. Спросить было не у кого — коридоры по ночному времени оказались пустынными, хотя за отдельными дверьми слышались признаки жизни. Я уже открыла было рот, чтобы предложить поискать за одной из них кого-нибудь из персонала, но потом передумала. Еще выгонят — уж лучше мы как-нибудь сами, тем более что ангел мой шел с таким видом, словно был готов лбом протаранить любое препятствие на своем пути. Даже если оно облаченным в белый халат окажется.
После второго поворота он вдруг замер, прищурившись и заиграв желваками. Я тут же взяла его под руку… очень крепко… в стране и так медицинских кадров не хватает… и только за тем заметила, что в коридоре перед нами, напротив одной из дверей, стоит, привалившись к стене и сложив руки на груди, какой-то… Нет, не человек — это был Стас.
— А-а, вот ты где, — процедил мой ангел сквозь зубы, подходя к нему.
— А где же мне быть? — мрачно отозвался тот.
Мой ангел смерил его тяжелым взглядом и, не сказав больше не слова, открыл находящуюся напротив дверь. Я тихонько протиснулась вслед за ним. Стас, к моему удивлению, последовал за нами — словно укрываясь за спиной моего ангела.
Марина была в палате одна. В смысле, из больных — там еще две кровати было, но они пустовали. И хорошо, что пустовали — иначе я бы ее сразу и не узнала. Не то, чтобы ее лицо было как-то изуродовано — по крайней мере, на его левой, обращенной ко мне стороне даже синяка не было — но такого спокойного, отрешенного выражения на нем я еще никогда не видела.
Обычно при упоминании имени Марины у меня перед глазами вставали прищуренные, сосредоточенные глаза, чуть изогнутые в насмешливой полуулыбке губы и ощущение волной бьющей во все стороны энергии. Сейчас же в этой комнате было как-то слишком спокойно. И тихо — только какие-то приборы возле ее кровати попискивали.
И только потом я заметила, что там находится еще одна женщина — мать Марины. Она сидела на стуле, в углу, сложив руки на коленях — настолько неподвижно, что на ней даже взгляд не задерживался, как на предмете интерьера.
— Вера Леонидовна! — бросилась я к ней. — Господи, как она?
— Ох, не знаю, Танечка, — тихо ответила она. — Врачи говорят, что состояние серьезное — много внутренних повреждений. Но надежда есть. Надежда есть, — повторила она, как заклинание.
— Как это случилось? — подал голос мой ангел.
— На «Скорой» сказали, что у нее тормоза отказали, — монотонно, словно не в первый раз, заговорила Вера Леонидовна. — Я уж не знаю, как — она с машиной всегда внимательная была. Утром на работу выехала и… Ее на встречную полосу вынесло — хорошо хоть машин много было, не быстро они ехали. И ударило ее в пассажирскую дверь, а потом еще сзади… — По щекам у нее тихо поползли слезы.
— Вера Леонидовна, что мы можем сделать? — Я еле протолкнула эти слова через комок в горле.
— Не знаю, Танечка, — вздохнула она, утирая глаза. — Врачи говорят, что делают все, что могут. Нужно ждать. Организм, говорят, молодой, сильный, должен справиться.
Дверь в палату вдруг распахнулась, и в ней показалась пожилая женщина в белом халате.
— Это что здесь за собрание? — с порога зашипела она. — А ну, марш отсюда! Это вам реанимация или что? Одну пустили, так за ней целая делегация уже набилась!
Мой ангел резко повернулся к ней, но я успела схватить его за руку.
— Идем, в коридоре побудем, — тихо сказала ему я. — Раз нельзя — значит, нельзя. Все равно от нас здесь толку никакого.
— А двоим можно? — отрывисто спросил мой ангел медсестру. — Нельзя же пожилого человека, — он мотнул головой в сторону Марининой матери, — одного в таком состоянии оставлять.
— Только в сторонке! — ворчливо согласилась медсестра. — И разговаривать шепотом. Ей сейчас любое беспокойство противопоказано. Полный покой.
Мой ангел перевел на меня тяжелый взгляд.
— Мы пойдем пока, — покосился он на не проронившего ни единого слова Стаса, — … с врачами поговорим.
Я кивнула, усаживаясь рядом с Верой Леонидовной. Пока ангелы где-то с кем-то консультировались, она рассказывала мне о детстве Марины, о ее школьных годах, об отношениях в их семье. У меня даже сложилось впечатление, что она не ко мне обращалась, а к какой-то высшей силе — убеждая ее, что такого замечательного человека, как ее дочь, просто нельзя в самом расцвете жизни лишать.
И я от всей души надеялась, что эта высшая сила слушала ее с таким же вниманием, как и я. Не хочу сказать, что Марина вдруг открылась мне с какой-то неведомой до сих пор стороны (она и ребенком постоянно за справедливость боролась, и среди близких несомненным лидером была), но я вдруг поймала себя на мысли о том, что до сих пор практически ничего из прошлого своей лучшей подруги не знала. Я, правда, и сама никогда о себе говорить не любила, но ведь в нашей компании я всегда ушами была, перед которыми другие душу облегчали — что же не потрудилась Марину на откровенный разговор вызвать?
Наконец, дверь в палату опять приоткрылась, и в нее просунулась голова моего ангела, кивком вызвавшего меня в коридор.
— Мы тут побеседовали, — заговорил он с каким-то лихорадочным возбуждением. — Марине кое-какие лекарства нужны. Мы со Стасом сейчас за ними сгоняем, но только я тебя сначала домой отвезу.
Я отчаянно замотала головой, все еще не решаясь противоречить ему вслух. Кто его знает — весь ли шквал на Стаса обрушился… Вот что-то его и не видно нигде…
— Татьяна, — тяжело вздохнув, крайне убедительно произнес он, — пожалуйста. Тебе сейчас перенапрягаться нельзя. И я не смогу сделать все, что нужно для Марины, если каждую минуту за тебя трястись буду.
— А Вера Леонидовна? — пискнула я.
— Ее мы тоже домой отвезем, — заявил он безапелляционным тоном. — От того, что она здесь просто так сидеть будет, толку никакого. Поедет домой, поспит, мужа успокоит — а утром я вас сюда назад привезу. Только тебе с ней поговорить придется — нас-то она совсем не знает.
Уговорить Веру Леонидовну мне удалось не сразу. Пришлось сто раз повторить ей, что сейчас она ничем Марине помочь не может, что силы ей понадобятся и завтра, и еще не один день, что мой ангел к завтрашнему утру раздобудет некое чудодейственное лекарство…
— Толечка, Вы его только найдите, — всхлипывала она, выходя из больницы, — не важно, сколько стоит, мы Вам потом деньги отдадим…
— Вера Леонидовна! — рявкнул он так, что она тут же осеклась. А я обрадовалась, что некое… седьмое чувство (шестое всех потусторонних сил касается, а тут уже отдельное выработалось, для особо яркого, да еще и постоянно на мне упражняющегося представителя) подсказало мне, что пока любого рода замечания лучше держать при себе.
Возле машины нас уже ждал Стас — с виду живой и здоровый, и все такой же молчаливый. Правда, мне показалось, что сейчас уже в его молчании появилось некое нетерпение, словно он тоже, как и мой ангел, минуты отсчитывал до того момента, как всех людей удастся по домам распихать, как парадные приборы по коробкам после приема. Мой ангел бросил на него вопросительный взгляд — тот едва заметно кивнул. Понятно, сверили часы.
Когда мы добрались, наконец, домой, мой ангел глянул на Стаса в зеркало заднего обзора и коротко обронил: — Вместе поднимемся.
Тот закатил глаза, покачал головой, но послушно выбрался из машины. Я не понимаю — у них там хоть какое-то понятие о субординации имеется? Рядовые сотрудники практически пинают ногами руководителей отделов, пусть и не своих, а те чуть ли не козыряют в ответ! В лифте я косилась на моего ангела с еще большей опаской.