— Правильно рассчитал?
— Правильно!
— Следовательно, я поступил правильно?
Эбис неожиданно ощерился, и усы его встали перпендикулярно.
— Нет уж! Тут цепочка не выстраивается!
— Как это?
— Рассчитал ты правильно. В смысле полезности для себя того поступка. Потому выходит, что поступок твой правильный. Вроде бы. Но я понимаю, что ты не о том спрашиваешь?
— Не о том, — согласился Дима едва слышно.
— Хорош или плох твой поступок? Вот, что тебе хочется узнать. Но в таком случае моральный эквивалент нужно искать у какого-нибудь святого отшельника, какового в настоящее время в наличии не имеется. Вымерли они по причине святости. Из-за этого признака отбраковала их природа в процессе естественного отбора. Я же не могу оценить твой поступок с точки зрения нравственности из-за уже упомянутой многогрешности моей. Вот сам себя и оценивай! Сам себя и наказывай, как унтер-офицерская вдова, которая сама себя высекла.
Дмитрию показалось, что Эбис, рассуждая, любуется собственными мыслительными конструкциями. И он, Дима, его переживания — повод для демонстрации аналитических возможностей. Размышления Эбиса не более, чем гимнастика ума. И даже не гимнастика — потягивание.
Оставшуюся часть пути они прошли молча. Только Эбис, вспоминая свои комментарии на пятиминутке, поперхивался смехом и восклицал:
— Ай да я!
Изо всех сил пытался убедить себя Эбис, что его высказывания для Ступицкой были чем-то большим, чем просто досадная помеха. И преуспел в этом. На подходе к дому, шагая по тропинке впереди обиженно сопящего Дмитрия, Эбис был уже абсолютно уверен, что собрание представляло собой героический поединок между ним и администрацией. Поединок не на жизнь, а на заявление «по собственному желанию».
Приумолкший Дмитрий тем временем занимался самокопанием. Пытался выяснить, что является причиной тоскливого настроения? Ясно, что главная и основная причина — мерзкое поведение на пятиминутке. Но оставалось ещё что-то, какой-то неопределяемый остаток.
Дмитрий знал по опыту: стоит выяснить причину плохого настроения, и оно улучшится. А вот теперь он не мог понять себя. И от безрезультатности попыток становилось ещё горше.
А впереди качалась гнусная Эбисова спина.
Проплыла тёмная масса сарая справа, впереди показался дом. Тяжело заскрипели ступеньки, хрюкнула дверь. Откупорились звуки стариковского бубнения. Звуки врезались в туман и застряли в нём где-то рядом с домом.
Они шли коридором. По обе стороны в нём лежало множество абсолютно ненужных вещей, без которых дед Фёдор не мыслил себе жизни: старый рукомойник без соска, пожелтевший от времени алюминиевый чайник без ручки, моток потрескавшегося шланга, бутылочки, бутылки, бутыли — серые от пыли и паутины, три или четыре рамки от «дадановских» уликов с почерневшими остатками воска. И много-много чего ещё лежало, громоздилось, валялось в этом коридоре. И запах в нём стоял особый, напоминающий атмосферу, образующуюся в пункте по приёму утильсырья. Лежали все эти вещи — старые, испорченные, перевыполнившие всё, что когда-то им предназначалось, чем-то похожие на своего хозяина.
При виде квартирантов старики приумолкли, провели их понимающим взглядом, со значением переглянулись. Ещё накануне они, по обыкновению подслушивая разговор Эбиса и Дмитрия, узнали, что в этот вторник пятиминутка предстоит жаркая.
Эбис, войдя в комнату, «врубил» вдруг заработавший телевизор и завалился на койку. Дима снял плащ и аккуратно повесил его на вешалку. Затем у него возникли непредвиденные трудности. Он сбросил шлейки, удерживающие заводной ключик, отстегнул круговой ремень… Но ключик всё ещё держался на спине.
— Присосался, что ли? — вполголоса проговорил Дима и, заведя руку за спину, попытался сбросить ключ кончиками пальцев.
Из этой попытки ничего не получилось.
Дмитрий посмотрел на возлежащего Эбиса, почувствовал неприязнь к равнодушному приятелю и решил всё же избавиться от ключика самостоятельно. Он попятился к стене и стал совершать энергичные чесательные движения. Ключ глухо звякал, кожа спины натягивалась. В месте прикрепления ключа возникла жгучая боль, будто спину полосовали бритвой. Металлическая пиявка держалась крепко.
— Эбис, хочу побеспокоить тебя, — с трудом сдерживая злобное дрожание в голосе обратился к товарищу Дмитрий. — Ключик не отваливается. Что делать? Я не знаю…
— Что станется с нами, если случится цунами? — под гитарную канонаду запел телевизор, заглушив дальнейшие слова Дмитрия.
— И я не знаю, Димусик, — томно ответствовал Эбис. — Действительно, откуда мне, рядовому врачу, знать, что тебе делать, если случится цунами? Есть узкие специалисты и по этому вопросу.
— Меня не интересует цунами! — на этот раз Дмитрию удалось перекричать телевизор.
— Тогда и спрашивать нечего.
— Встань, дорогой коллега, — кротко сказал Дима. — Встань, дорогой. Иначе я дам тебе в голову тем, что под руку попадётся.
И хотя Дмитрий не повышал голоса, Эбис прекрасно услышал дружеские речи и вскочил со сверхъестественной быстротой.
— Какая тебя муха?..
— Что с ключом делать? И вообще… Объясни, что случилось? — вспышка ярости прошла, и теперь Дмитрий делал героические усилия, чтобы не расплакаться.
Эбис изобразил на лице задумчивость и обошёл приятеля, рассматривая его, будто отбирая для кинопробы.
— Ну? — не удержался Дима.
Эбис, не отвечая, осторожно потрогал ключик указательным пальцем. Затем пошатал его туда-сюда.
— Ну — же!
— Прирос, — Эбис покивал, словно соглашаясь с самим собой. — Случилось то, о чём я предупреждал тебя. Поддакивать руководству удобно, но чревато.
— Прирос, — прошептал Дима.
Он снова завёл руку за спину и стал, морщась и ойкая, толкать пальцами ключ, раскачивать его, как больной зуб.
— Отними! Оторви! Эбис, я прошу тебя!
Эбис отступил.
— Да ты что?! Это же всё равно, что руку тебе оторвать или ногу. Нельзя!
— Рви! — в исступлении замотал головой Дмитрий.
— Пойми, дурачок: нельзя. Не-льзя!
— Рви, я тебе говорю! — взревел Дмитрий. — Рви, иначе я за себя не ручаюсь!
Эбис побледнел и зашёл за спину Дмитрия. Он взялся за ключ двумя руками и осторожно, неуверенно потянул.
— Больно! — заверещал Дима.
Эбис тут же отпустил ключ и быстро отступил.
— Я же говорил, — пробормотал он и глазами поискал пальто.
Дмитрий взмолился:
— Ладно! Буду молчать! Рви. Только сразу рви. Так, как повязки присохшие срывают. Ну!
Приставляя ногу к ноге, он бочком обошёл стол, преграждая товарищу путь к отступлению. Эбис остановился.
Дмитрий повернулся лицом к двери, ведущей в стариковскую комнату, опёрся руками о косяк.
— Тяни!
Эбис ухватился за ключик, зажмурился и, отвернув голову, рванул.
Эбис в этот момент был похож на деда, вытаскивающего из грядки неподатливую репку.
Раздался отчаянный вопль. Дмитрий распахнул дверь лбом и рухнул в комнату хозяев. Сознание покинуло его. На спине по белой ткани рубахи быстро расплывалось красное пятно.
27
Боль, которая отняла у него сознание, теперь привела его в чувство. Она была уже не такой острой. Она туго пульсировала, жалила тысячью иголок. У Дмитрия возникло ощущение, что в рану попал песок, смешанный с солью.
Дима лежал на животе, уткнувшись лицом в заслюнявленную подушку. Дышал тяжело, шумно. В воздухе стояли запахи нашатырного спирта и валерьяны.
Судя по голосам, рядом шумела целая толпа. Нет, всё-таки три голоса что-то обсуждали. Выделялся резкий раздражённый голос Эбиса:
— А я говорю: госпитализировать! Противошоковые мероприятия срочно нужны. Швы или скобки придётся накладывать! Анатоксин столбнячный желательно вводить! Если медлить, попадёт туда же, куда и Кроль Наталья. Будут рядышком в реанимации лежать.
Вырвалась из-за голоса Эбиса скороговорка деда Фёдора:
— …И листочки подорожника приложить. А когда подживать начнёт, замотать тряпкой, намоченной ореховой настойкой.
Скользнув лицом по мокрой подушке, Дима повернул голову к спорящим.
— Прошу… Скажите… Что с Наташей!
Вынырнуло откуда-то расплывающееся лицо Эбиса; раздался знакомый смешок.
— Объелась. Приняла обед из трёх блюд. На первое — седуксен. На второе — димедрол. На третье— аминазин.
Дмитрий, напрягаясь, заговорил:
— Нельзя думать о совершенствовании внутреннего мира, когда мир внешний несовершенен и полон насилия, — мысли приходили с трудом. Дмитрий вынужден был подолгу искать подходящее слово. Отвлекала палящая жажда и боль в левом виске. — Да. Меа culpa![6] Надо пытаться изменить и мир внешний. Надобно искать не мир в себе, а себя в мире. Как я виноват!!! Перед всеми! Перед Наташей. Перед самим собой…
— Бредит, — безаппеляционно заявил Эбис.
— Горячка, видать, началась, — боязливо вставила баба Федирка, прикладывая пухлую ладошку к пылающему лбу Дмитрия.
— Я же говорю — госпитализация. Может, капельницу придётся ставить. Полиглюкон прокапаем, плазму…
Дмитрий сделал усилие и сбросил ноги с кровати. Говорящие утихли. Ещё одно усилие, и Дима сел. Всё вокруг поплыло, закружилось; нахлынула тошнота. Сердце отозвалось на физическое усилие частой дробью. Боль в виске, травмированном при падении, усилилась.
Опираясь рукой о койку, Дима посидел ещё немного, ожидая когда же прекратятся головокружение и боль. Может быть глубже подышать? Он вдохнул, и его бросило в пот. Желудок свела жестокая судорога.
— Человек — сосуд скорби, — сказал Дмитрий, сцепив зубы, чтобы не вырвало.
— Бедная дытына! — тихонько запричитала баба Федирка. — На головку больненькая.
— Действительно, — огорчительно согласился Эбис. — Делирий непонятного генеза.
— Вы-р-ву, — простонал Дмитрий.
Баба Федирка заохала и побежала в комнату за квашеным яблочком.
— Нельзя так на всё реагировать. Это жизнь, — поучал Эбис. — Меньше в голову надо брать.
— Ещё меньше?!
Дмитрий утопил ноги в растоптанных ботинках. Нагнувшись, затрещал молнией.
— Пойду, — молвил отрешённо.
— Куда?
Дмитрий не услышал. Когда он наклонился, снова вспыхнула головная боль. Он прислушивался только к ней. Старался двигаться так, чтобы ещё раз не разбудить её.
— Куда ты сейчас пойдёшь? — повторил Эбис. — В таком состоянии!
— Куда? — Дмитрий обвёл комнату как бы прощальным взглядом. — Пойду исправлять ошибки. Если их ещё можно исправить.
Дед Фёдор то и дело бросал на Дмитрия Марковича оценивающие взоры и думал, что в случае чего, скрутить хлипкого антилигента будет нетрудно. А потом к кровати привязать. А потом приедут и в Ворзель заберут.
— Пошёл я, — неопределённо сообщил Дима и направился к двери.
Дед Фёдор заколебался и от косяка двери, подумавши, отошёл — пропустил чудного квартиранта к выходу.
Дмитрий спускался по дороге, ведущей к центру города, чтобы оттуда повернуть к больнице. Чем ниже он спускался, тем глубже тонул в необыкновенно плотном тумане. Вот он вошёл в туман по колено. По пояс. А дальше — только голова Дмитрия плыла над плотной и ровной белой равниной. Потом утонула и голова.
Скрылся Дмитрий, и все занялись привычными делами. Эбис повздыхал о том, что привычное везение оставило его и, завалившись на койку, предался размышлениям. Он думал о выборе жены и в который раз приходил к выводу: дело это трудное и в любом случае проигрышное. Плохая жена — плоха изначально. Хорошая неизбежно надоест, а потому станет субъективно плохой. Говорят, что существуют абсолютно идеальные жёны. Но тех попросту ненавидят. Ведь у них нет недостатков, которыми можно оправдать собственное свинство.
Трудно выбрать жену. Неимоверно трудно! И чем больше думаешь об этом, тем труднее выбрать.
Дед Фёдор грохотал секачом в деревянном корытце. Обвивая секач по-змеиному, из картофельной мелочи вздымались нити и жгуты пара. Дед Фёдор думал о квартиранте. Вздыхал сочувственно — жалел себя, думая о том, что если Дмитрий загремит в дурдом, то не доплатит за квартиру. И тут убыток… Дед Фёдор беззвучно зашевелил губами, подсчитывая возможную сумму. По старой привычке количество денег он соизмерял с вполне определённым эталоном. Получалось: если квартиранта запрут в Ворзель, то теряются деньги на две пляшки. Загребут его или не загребут? Вот в чём вопрос! Неизвестно это. Чёрт его знает, что бог даст… Хотя, глядя на поведение доктора, больше шансов, что загребут. Куда ни повернись, куда ни кинься — сплошные убытки, везде тебя ободрать хотят. Вся жизнь — сплошной убыток!
Деду Фёдору стало так обидно, что он глухо заурчал. Он вспомнил о лечебнице в Ворзеле. Вспомнил знакомые тихие места; гигантские сосны, будто покрытые сверкающей медной чешуёй; их корни, бугрящиеся на поверхности и истёртые, как деревянный порожек в старом доме; запах смолы, усиливающийся в жаркие дни; грохот поездов, легко проникающий сквозь стены лечебницы; тир возле самого озера. Ребята в лечебнице были весёлые. Некоторые шутили очень смешно, так что дед Фёдор не мог удержаться от смеха. Что, мол, лечение здесь до одного места; что от водки лучше всего могила лечит. Никакой доктор с ней не сравнится! И действительно, мало кто излечивался полностью.
С дедом Фёдором — тогда ещё не дедом — случилось иначе. Чем старше он становился, тем меньше пил. И если случался «прокол», дед долго мучился, вспоминая, сколько же денег выброшено коту под хвост. Так и получилось, что один недостаток избавил деда Фёдора от другого — от алкоголизма его излечила жадность.
Баба Федирка, нацепив круглые очки в дешёвой пластмассовой оправе, гнулась над старой кофточкой. Она размышляла, как бы это распустить её половчее, чтобы внукам и жилеточка получилась, и носочки тёплые. Хоть какой-никакой подарочек будет. А то этот ирод ни копейки не даёт потратить на ребятишек. Год назад расщедрился старый пень — купил килограмм сосательных конфет в сером бумажном кульке и спрятал в навесной шкаф на самую верхнюю полку.
И вот приходили в гости шумные шкодливые внуки. Они самовольно отвязывали Полпота, шуровали рогачами в печи, разбрасывали поленницу дров возле сарая и вообще, как говаривал осерчавший дед, «лазили по нышпоркам». На прощание дед Фёдор после внутренней борьбы доставал заветный кулёк и раздавал детям конфеты — по штуке на каждого. Конфетная обёртка приросла к раскисшим конфетам и никак не снималась.
Однажды жалостливая баба Федирка утаила немного денег из пенсии и купила для внуков несколько шоколадок. Дед Фёдор увидел дорогой подарок и грозно нахмурился. Когда ребята ушли, дед сказал грубо:
— Нагнись!
Баба Федирка, которой дед доставал только до плеча, покорно нагнулась.
Дед Фёдор дал ей по шее жёсткой рукой.
Баба Федирка заплакала.
Больше нарушений финансовой дисциплины не было.
28
Иван Иванович чувствовал, что грядут тяжёлые времена. Рука стала появляться крайне нерегулярно. Очень часто Честноков весь исходил тоской, тщетно ожидая Руку и зная, что завод вот-вот кончится. Порой Рука появлялась настолько ослабевшая, что провернуть ключ ей оказывалось не под силу.
Честноков боялся слезать с руководящего кресла. Он не был уверен в том, что у него достанет сил взобраться назад. И главный всё сидел и сидел на руководящем насесте, нахохлившись по-петушиному и переминаясь с одной насиженной ягодицы на другую.
Снизу к окнам больницы всё выше поднимался небывало плотный, смертельно бледный туман. Он поглощал и свет, и звуки с такой неодолимостью и таким равнодушием, словно был олицетворением самого времени. От него веяло чем-то иррациональным, фантастическим.
Молочный отсвет тумана падал на все предметы в кабинете, выедал румянец на щеках людей. Уходила незаметно жизнь. Оставался театр теней.