Стадо, давно и благополучно перебравшееся на ту сторону реки, разбежалось по лощине, а у Терентия появилась возможность полежать на пригорке и снова заняться любезными сердцу воспоминаниями. Почему-то в памяти его вдруг всплыл неприятный случай шестнадцатилетней давности. Тогда он, именуемый Семкой, ошивался на подворье Троицкого монастыря: мать-то кормила шибко плохо. Вот и приходилось кудесить6: то кульбик7 в лесу найдет и съест, то ишшо чо на свалке. Но боле всего было доходно собирать посуду опосля монахов с остатками еды на подворье Троицкого монастыря. И Семка собирал все, что доставалось, иногда разбавляя водицею, а иногда даже менял у таких же, как и он, но никогда не раскрывал своё место доходное. В этих случаях он даже позволял себе покупать пирожки у знакомой тетки. – Курники…8Эх, кака была житуха!
Только однажды всё разом изменилось. – А почему?
А потому как помог он монахам поймать рыжего лешака, да они сами его упустили. Лешак этот и его обманул: схватил и к решетке за волосья притянул. – Аж щаз больно вспоминать! Кажи, кричит, иде трубка? Ака, скажу, дождесси!
─ Тогда он меня так лупанул по башке, аж в глазах искры пошли.! Щаз страшно становитси! Слава боку докадалси монахов позвать криком своим, а то ба… А тот-то лешак-от, усе-таки убек от их… Тьфу, ты, нечистая сила! ─ и Терентий, перекрестившись, плюнул на землю.
Глаза его от страха, что опоганил землю, округлились и он запричитал молитву тихо, крестясь все это время. – В реку сиканул с утесу… Надо ж так-ту! Ох, и страхотишша… С тех пор об ём ни слуху, ни духу. Скинул иде-нидь, лабута!
Терюха так и не смог исправить за все эти годы свой дефект: он по-прежнему вместо «г» выговаривал «к» и этого очень стыдился.
Однако именно с того самого момента, как он помог монахам в поисках воришки их серебряной трубки, круто изменилась жизнь мальчишки: монахи оценили его преданность и отвели в мужской монастырь, испросив согласия у родителей. Так Сёмка сначала стал послушником, а потом и монахом, сменив имя на другое, более благозвучное – Терентий.
Пока молодой монах занимался воспоминаниями, коровы дошли до небольшой балки, обросшей кустарником и редкими деревьями. Внизу тек ручеек, а вокруг него обильно росла изумрудно-зеленая трава, на взгорках переливавшаяся многоцветием. И даже сентябрь, позолотивший березки своим сухим бабьим летом, так и не смог отобрать у трав этот красивый цвет.
Козлобородый монашек, согнав своих коровенок в этот ложок, тут же направился к крутому склону, поросшему травой со всех сторон и прикрытому крупными пятнами зарослей шиповника. Отодвинув рукой колючие ветки, густой шубой закрывавшие прямоугольное отверстие из камня, он устремился в небольшую пещерку, совершенно невидимую со стороны входа.
– Ну, вот чо она тута оказалася? Ить кто-то жа изладил усе енто? – вопросы один за другим рождались в его голове и умирали, не находя ответа. – Да и пошто стена – то така ровная?
В конце концов, махнув рукой на все это, Терентий нагнулся к небольшому камню, который давно и долго расшатывал, очищая каждый раз его стенки от кладки сломанной ложкой, которую нашел на монастырской мусорке, и воткнул обрезок так далеко, как только смог. Камень вот-вот должен был выскочить из своего гнезда, но что-то еще его держало на месте.
Козлобородый, с силой надавив на сломанную ложку, обошел весь камень по периметру, урча от нетерпения и досады. Песок и известка тонкой струйкой сыпалась из щели, предвещая ему быструю победу над непокорным камнем. Ухватившись покрепче, монах дернул камень и услышал хруст. – О, как давно он ждал этих звуков!
Рывок, еще рывок… И глухо хрюкнув, камень, наконец, оторвался от материнского ложа! Даже быстрое падение и удар головой о стенку не омрачили поднявшегося настроения.
– Ух, ты! – возможно радость победы над камнем, а может чувство превосходства над такими же как и он сам монахами – новичками просто уже потому, что у него есть свой тайник, а у них нет, а так же новые возможности, неожиданно открывшиеся перед ним, взорвали все его тело неведомой ранее радостью. Кровь прихлынула в голову, по спине проступил холодный пот, а лоб взмок. Он вытер ладонью лоб, отложив в сторону камень, не отрывая взгляда от углубления в стене. – Будя мене топерича указывать-ту как жить! Щаз и сам знаю!
Терентий явно имел в виду подмастерьев отца Арсения и его самого – художника и мастера по покрытию золотом дерева и металла: не раз козлобородый воришка крал и возвращал назад золотое покрытие с утвари. И все это только потому, что спрятать такое добро было негде. И вот! Вот – настоящий тайник. Терюха хмыкнул, представив только на минутку, как красиво заживет. – Да какие тогда будут дамы!? Да в каких платьях… И все будут его!
Хищная улыбка на бледном лице с жидкой бороденкой смотрелась как никогда жалкой…
Меж тем молния расколола черное небо на две неравные половинки, ударив в землю где-то совсем рядом. Яркая вспышка и резкий оглушительный гром заставил Терюху вздрогнуть, сжаться в комочек и плюхнуться на землю: именно теперь ему совсем не хотелось умирать!
Перекрестившись, он набрался храбрости и выглянул наружу, когда все стихло. Как ни странно, коровы спокойно жевали сочную травку, вовсе не собираясь прятаться от невесть откуда набежавшей грозы. И Терентий бы тоже успокоился, однако резкий порыв ветра, оторвав листья с веток берез, охапкой кинул в лицо тщедушному монаху. – На тебе!
Не успев прикрыться рукой, монашек охнул от боли – нечто острое попало в правый глаз и сильно кололо…
– Ишшо чо, ентова мене только не хватало! – горечь от мысли, что кто-то явно мешает ему закончить перспективное дело, тут же сменилась простым желанием немедленно убрать соринку из глаза.
Он высунул голову наружу и тут же ощутил капли дождя на лице. Взрыв негодования, однако, завершился радостью: удалось, наконец, избавиться от соринки. И снова выглянув из своего убежища, довольный монах погрозил кулаком небу туда, где еще совсем недавно сверкала молния. – Обожди, ужо я тобе!
И на этот раз небо ответило своему подопечному порывом ливня, разом намочившего монашка. Тот не стал дожидаться, когда окончательно вымокнет и, ехидно усмехнувшись, спрятался в глубине пещерки. Особенно за своих коров ему беспокоиться не приходилось: сгуртившись в плотную стаю у края лощины, коровы не без удовольствия подставляли свои спины дождю, отогнавшему их вечных врагов – слепней. Теперь уже ничто не мешало Терюхе заняться устройством своего тайника…
Вечером, перебравшись со своим стадом на монастырский берег возле Ямской, Терюха с сожалением бросил последний взгляд на тот берег и место, где у него теперь был свой тайник. Однако, нечто необычное неприятно поразило его взор – неподалеку от его тайника по лощине, не торопясь, двигался конный отряд с красным знаменем к берегу реки.
– Красныя! Красныя! На том береку! – закричал он отцу Иннокентию, вышедшему его встречать.
– Гони скорее стадо в монастырь! – крикнул тот своему подчиненному, напряженно вглядываясь в то место, куда указал палец Терюхи. Потом резко повернулся и побежал в монастырь. Молодой монах не мог слышать его тихие слова. – Надоть отцу – настоятелю сообчить немедля!
– И-их-а-аа! Хренец пришол моему тайнику! – упавшим голосом произнес козлобородый монашек. Почему-то сразу же ему вспомнился тот рыжий гад, который шестнадцать лет назад схватил его за волосы и лишил всяких надежд на кражу серебряной трубки. – Красныя… Вот, черти! Прости мене, косподи, бяда!
И он с ненавистью хлестал кнутом спины своих ни в чем не повинных коровенок, с ревом несшихся к воротам монастыря. А вокруг него уже и без того только и слышалось вокруг : «Красныя, красныя, красныя…».
Хлопали дверцы келий, гул от топота ног в коридорах больно бил по ушам всякого, кто оказывался там в этот миг. Монастырь готовился к осаде: здесь уже были наслышаны о том, что красные монахов и монашек не жалели, жгли монастыри и храмы. Правда, это было не везде и не всегда… Поэтому и взывали к Всевышнему. – Господи, пронеси эту беду!
Терентий в последний раз перед закрытием ворот кинул взгляд на место, где был его тайник: что-то вдруг в груди неприятно ёкнуло, предвещая большие перемены и не в лучшую сторону. Сильно засосало под ложечкой.
О-о, он-то хорошо знал, что это такое: это был страх, жуткий, нечеловеческий страх! И каждый раз, когда он приходил, ничего хорошего с ним не происходило. Вот и теперь: холодный пот струился по его спине, голова начала разрываться на части, а сердце больно покалывать. – И чо топерича будет? Чо с им будет? А с тайником? Эх, прошшевай мой тайник! Прошшевай луччая жисть!
3.
Начало сентября 1918 года, г. Верхотурье.
– Ты чо, Сысой, не дури! Не дело самому комиссару в разведку иттить! – убеждал молодого широкоплечего рыжего парня среднего роста в кожанке и таких же бриджах командир Красной Гвардии старый екатеринбургский рабочий в шапке с околышем. – Ишшо чо издеетси… Ну, чо я тоды скажу?
– А то и скажешь: мол, сам напросился! Я ить тока разок хлянуть на родимай дом! Ить, чай, шашнадцать ходков тута не бывал… – Сысой жалко улыбался, подергивая и покручивая свои рыжие усы, густо облепившие верхнюю губу. – Да ты, Кузьмич, не сумлевайси: вишь вон тот утес с монастырем-то? Ишшо на кумполе-то кресты золочены? Так вот оттель я и сиханул в воду… С той поры и не бывал дома-та!
– Сысой, ну ты и дурак… Нешто нормальнай мужик с такой высоты сигать в воду будеть? Будя мене тута Лазарем петь про енто дело…
Кузьмич и верил и не верил словам бесшабашного Сысоя. Он прикинул в уме бросающуюся разницу в его длине туловища и ног: ноги были короче, чем обычно. – Могет и вправду прыгнул? Ишь, ноги-то короче тулова…
То, что он может быть способным на самые отчаянные поступки, Кузьмич не раз убеждался, но с такой высоты?
– Слышь, Сысой, могеть не надоть? Ить на том берегу-то белыя и чехи: енти нашева брата никогда не пожалеють. Вона скоко постреляли! А ты – в разведку… Давай так: вот разведку вышлем, переправимси, а уж тоды валяй, навешшай батьку с маткой!
– Кузьмич, пойми, ня моху я! Я тута кажон кустик знаю лучче любова твово разведчика… – Сысой умоляюще смотрел на командира. – А имя помошш от мене будить! Ить оне тута ни хрена не знають, а я знаю! Ну, решай! А не пустишь, сам ночью уйду!
– Я те уйду! – Кузьмич грозно сдвинул свои мохнатые брови к переносице. – Вот черт рыжай! Ну, чисто конь необъезжанай, едят тя мухи! Ну, чо вот с него возьмешь? Я и сам такой был… Може ен и прав: разведке-то с таким знахарем будет легче… Ить помошш разведке! Кажон кусток знат…
Мысли у Кузьмича то сталкивались и сшибались, то снова разбегались в рассыпную, оставляя его в полной нерешительности: ведь ему ясно большевики дали понять – за комиссара он лично в ответе! И тут он вдруг осознал: не отпустит Сысоя – тот ночью сам уйдет! И чо тоды? И какой пример бойцам?
– Ладно, черт с тобой! Иди, едят тя мухи… Но, смотри мне, черт рыжай, разведчики должны быть целыми!
Ядовитая ухмылка на лице Сысоя лучше всяких слов сказали Кузьмичу, что в этот раз он поступил правильно. Блеснув довольными глазами, Сысой в два шага прыгнул в седло своего коня, крутнулся пару раз на месте, столкнул концом плетки кожаную фуражку на затылок так, что тут же вывалились наружу золотисто-рыжие непокорные кудри, хлестнул коня и был таков. В темноте сумерек быстро растворилась в воздухе его черная кожаная куртка.
У реки его уже ждали трое разведчиков: они даже и не сомневались, что Сысой уломает командира отряда. Когда же тот подъехал уже без кожаной куртки, они быстро пристроились ему в тыл. В этот самый момент солнышко, брызнув на прощание своими последними лучами на купола монастырей, спряталось за деревьями на горизонте. К этому времени гроза, хоть и намочила Сысоя и весь его отряд, уже прошла, оставив после себя грязь, слякоть да мокрую траву.
– Да-а-а-а… – подумал Сысой, с волнением оглядывая родной берег, который оставил шестнадцать лет назад. – Сколь лет-то прошло… Сиротский дом, побех, каторха… А не будь ее, разве стал бы я комиссаром в двадцать два ходка?
У до боли знакомой ограды родного дома неожиданно перехватило горло, набежали непрошеные слезы, вызвав прилив нежности. Невольно вспомнилась мать, вжавшаяся в угол и отец с плеткой…
– Ишшо раз тронет мать – убью! – твердо решил он и, сжав кулак, стукнул в ворота, которые почему-то оказались запертыми. И ударил кулаком еще раз и еще. Неожиданно, решив сделать сюрприз матери, закричал диким голосом. – Э-э-эй, хазява, открывайтя: хости пришли!
Тишина, образовавшаяся за воротами, уже начала раздражать Сысоя. Тогда он, перепрыгнув через палисадник, заглянул в окно: где-то внутри горел свет. Вот этот свет медленно двинулся к двери… И все-таки чего-то не то было в этом свете, но чего? Этого Сысой понять никак не мог. Поэтому решил ждать.
Неожиданно совсем рядом послышался легкий девичий смех и чуть слышный топот двух пар ног: легких, мягких – девичьих, и жестких, топающих – мужских.
– Дашк, ну ты, чо… Завтре-та, придеш? Приходи! Ить буду ждать… – молодой басок тихо и просил и настаивал на встрече.
– Да, ладно те, Фролка, ня лапай! И дале ня ходи: вдруг батяня увидит! Иди, давай, домой! Тута я и сама… – девушка хихикнула и двинулась к двери. Но, натолкнувшись в темноте на человека, вздрогнула всем телом и вскрикнула. – Ой, кто тута?
– Ну, я, Сысой! А ты кто така бушь?
Сысою невольно пришлось обнять девушку, чтобы не упасть самому и не уронить ее, в тот самый момент, когда она натолкнулась на него и чуть не столкнула в самую грязь. Но теперь он даже был рад этому обстоятельству: почувствовав, как два больших упругих мячика надавили на его грудь, что-то необыкновенно сладострастное взметнулось в его теле. И это было так приятно, что он еще крепче прижал к себе девушку.
– Ну, ты, не очень-то! Ишь, обрадовалси: яму дали за дефьку подержатьси, так ен и до смерти рад… А ну, отпусти! – в своем праведном гневе девушка показалась ему необычайно притягательной: ее запах напомнил Сысою сладкую спелую грушу, которую только однажды и довелось-то попробовать… Но девушка казалась неумолимой. – А то, вон, Фролке, скажу… Он-то те бока-то быстро наломат!
Однако угроза на Сысоя произвела обратное действие: он криво усмехнулся и девушки не отпустил. Это начало напоминать ему игру в кошки – мышки.
– Фролка, Фрол! – крикнула девушка в темноту, будто точно знала, что защитник находится неподалеку. Невольно она и в правду ощутила то самое чувство, которое должна испытывать мышка, оказавшись в лапах у кошки. Страх и невольная дрожь прокатились волной по ее телу. – Ну, чо он!?
– Ну, ты, курошшуп хренов, а ну отпусть дефьку!
Голос из темноты Сысою не предвещал ничего хорошего. Тем более, что вслед за ним из темноты появился высокий парень и тут же рыжий нахал почувствовал, как чья-то сильная мужская рука начала легко отдирать его пальцы от тела девушки.
– Я те чо сказал: не твоя дефькя! И ня лезь!
Девушка, почувствовав некоторую свободу, тут же рванулась к высокому парню и выскочила из рук Сысоя. Парень тут же сделал шаг назад вместе с девушкой.
– Щаз дать ему по морде али потом? – решал для себя Сысой, чувствуя как привычный гнев все больше охватывает все его существо. – Как, енто яму, Сысою, комиссару отряда Красной Гвардии, какая-то сопля не позволила полапать дефькю? Да ишшо на пороге родительскова дома? Да я ему!
Но подраться, однако, Сысою так и не пришлось: за воротами послышалась возня и стук щеколды. Сысой тут же отбросил в сторону своё ущемленное самолюбие, буркнув себе под нос. – Ну, щенок, ты свое ишшо получишь!
Рыжий драчун редко когда не исполнял свои обещания, тем более, если это касалось женского пола…
– Дашка, иде тобе черт носит? Ить времени-то сколь?
Свет керосинки выявил из темноты круглое бородатое лицо человека в очках. Но вот он качнул вперед керосинку и осветил лицо Сысоя, Дашки и Фрола. При этом он лишь скользнул ненароком по лицу Сысоя, пеняя все больше Фролу и Дарье.