Да, я давно стал называть Илой домом, сначала громко — для других, чтоб поверили, потом шепотом — для себя, когда поверил сам. Двадцать лет — большой срок, почти половина моей жизни, успеешь привыкнуть и поверить. А я так хотел поверить! Как иначе?
Ведь я солдат, мне нужно куда-то возвращаться. Каждый раз.
Мне нужно знать, за что я дерусь.
Иначе нельзя, не справиться, не вытянуть… За страх и за деньги доблести не бывает. Я не верю в это. Только лишь за свой дом, свою землю, свою семью… Иначе храбрость, лишившись опоры, рискует сорваться в безрассудную глупость… или трусость — как повезет. Остается лишь выгода и холодный расчет…
В илойской армии никогда не было наемников — опытных и расчетливых, и никогда не было рабов. По расчету, за деньги, из страха люди способны сделать все, что в их силах. Да, все так. Но за свою землю, свою семью — готовы вдесятеро. Невозможное сделать готовы. Невзирая ни на что. В илойской армии всегда были лишь те, кому есть за что сражаться и что терять. Только так.
Не за себя — во славу Илоя! И гордится победой!
А я…
Закрываю глаза.
Дэнтер щурится, вглядываясь вдаль.
— О чем мечтаешь, Лин?
— Мечтаю? Поскорей на войну, — говорю честно.
Он даже не усмехается. Даже не удивляется.
Он знает.
* * *
Поскорей на войну. О чем мне еще мечтать?
Вернулся.
Ушел.
Сижу один на берегу.
Они обещают триумф…
Моя пентера тихонько качается на волнах, блаженно трется боком о родной причал и плещется сонно, разметав, словно простыни, морские шелка. И вздрагивает, едва-едва… Устала, милая? Тише, тише, все хорошо, все давно позади. Что ж тебе снится опять, моя хорошая, что не дает покоя? Те далекие берега? Так они навсегда остались позади, далеко за кормой. Мы с тобой вернулись. Домой вернулись.
Домой…
— Ты жалеешь, герой?
Соленый морской ветер облетает вокруг, едва касаясь крылом тяжелых складок тоги, шуршит золотым песком и садится рядом.
— Ты все еще жалеешь о прошлом? — спрашивает он.
Молча смотрю в сторону… что сказать? Сколько искал, но так и не смог найти ответа на этот вопрос. Мне ли жалеть? Я илойский консул, богоравный герой, бешеный Атрокс, грозный сокрушитель Самата, любимец народа, почтенный муж и отец троих детей. Мне ли?
Всю жизнь я шел к цели, к славе! Не замечая ничего на своем пути. И вот пришел…
Я так многого хотел. И получил все, даже больше, чем мог получить. Вот мой роскошный дом на Эсквилине, вот мои корабли у причала, вот мои легионы, готовые, хоть сейчас, снова кинуться в бой, и не задумываясь отдать за меня жизнь, всю, без остатка. Моя слава… Эх, слава… да, что с того.
Поскорей на войну! Не за славой — там проще.
Никто не виноват, кроме меня.
А воздух прозрачен и свеж до серебряного звона, наполнен, словно янтарным медом, шуршанием волн, треском цикад и терпким, чуть горьковатым, запахом мирта с каменистых склонов; острые верхушки кипарисов тонут в бездонных небесах средь россыпи звезд… я ведь успел полюбить их, эти кипарисы. Когда успел — вот бы знать. Все эти годы я только и делал, что бежал отсюда прочь, в поход, на войну, хоть куда! Лишь бы не задерживаться дома слишком долго.
Обмануть самого себя.
Уйти, чтобы вновь мечтать вернуться.
Я не могу…
* * *
Тихий скрип песка вдалеке. Старческие, шаркающие шаги. Можно даже не оборачиваться, я и так знаю.
— Размышляешь о вечном, герой? — тень ехидной усмешки скользит в голосе, но только тень, Маэна пришел не за этим.
— Размышляю, — покорно соглашаюсь я, и он вздыхает.
— Эх, герой! Тебе бы не здесь сидеть надо, а спать, утомившись, в объятьях жены. Или какой-нибудь страстной красотки, на худой конец.
Он все же усмехается, но по-доброму, и чуть-чуть грустно. Кряхтя, опускается на землю рядом со мной, вытягивает костлявые ноги в высоких калцеях красной кожи, и двое сопровождающий его детин, сопя, топчутся в кустах — не охрана, нет, я знаю, просто у Маэны слабое сердце, он боится далеко ходить один.
— Не спится, — пожимаю плечами.
— Бывает, — соглашается он.
Небо скоро начнет сереть. Ветер осторожно шелестит в зарослях мирта…
— Я выиграл очередную войну, — говорю тихо.
Так вышло, что Маэна единственный из них, кто понимает. Поэтому, вздохнув, добавляю еще:
— Очередную чужую войну.
Да, он понимает. Качает головой.
— Эх, Райгак! — говорит он, — молись всем богам… молись всем богам, которых только знаешь, чтобы не пришлось выигрывать свою.
Единственный, кто называет меня моим именем. Еще, разве что Дэнтер, но Дэнтер не в счет… Все остальные предпочитают избегать чужеземных слов, придумывая свои — простые и понятные, как кличка верному псу. Маэна — нет, и я благодарен ему, это помогает помнить.
Смотрит… пристально, в глаза.
— Усердно молись.
Я вздрагиваю… нет, только сердце вздрагивает от этих слов, и замирает. А я все так же сижу, почти безразлично, кручу между пальцев сухую травинку. И Маэна сидит рядом. Молчит, хоть и пришел поговорить, и я молчу… Только волосы на загривке медленно встают дыбом, щетинятся, и где-то глубоко внутри ворочается зверь.
Свою войну!
Моя война проиграна слишком давно, еще до моего рождения. Мои деды ее проиграли, не устояли перед мощью Илоя. Да и кто бы мог устоять? Илой не проиграл ни одной войны, битвы — случалось, но войны — никогда. И так будет. Двадцать лет честной службы заставили меня окончательно поверить в это. Та, давняя, война была проиграна, еще не начавшись. Не я ее проиграл, но разве важно?!
Так было!
Я все еще слышу далекие отголоски, сейчас уже тихо, едва слышно, словно шорох песка. Раньше было иначе. Громче. Я слышал рев надвигающейся бури. Но буря прошла стороной? Или это я прошел мимо?
Скорее я. Пытался пройти. Но разве от бури уйдешь?
Серебряные колокольчики тревожно звенят на ветру.
Зачем ты пришел, Маэна?
— Аттиан давно выступает за то, чтобы по окончанию консульского срока назначить тебя микойским наместником. Ты слышал, Райгак?
Он говорит медленно, старательно, официально, он не может иначе, он боится. Прежде всего — себя боится, этот старый седой цензор Овий Маэна Проб, некогда величайший из полководцев. Кроме самого себя, ему некого больше бояться. Как, пожалуй, и мне.
Да, конечно слышал — меня назначат. И я соглашусь. Бесполезно отказываться, да и зачем? Все равно не смогу стоять в стороне, не умею. Как не умею быть благоразумным в таких вещах. Но лучше сам, своими руками — не на кого потом пенять… Двадцать лет чужих войн! Я так устал.
И ветер гудит, нарастает, набирает силу, и бьет в спину колючим песком… он всегда бьет в спину, этот ветер.
Маэна пытается заглянуть в мои глаза. Ургашские, золотые, нечеловеческие глаза на человеческом лице. Он всего лишь хочет знать — как будет. Знаю ли я?
— Думаю, от тебя потребуют еще одной войны, — тихо говорит он.
Я тоже так думаю. Нет, уверен — они потребуют. На сей раз — своей! Только я вдруг окажусь на чужой стороне. Какую бы сторону не выбрал — все равно окажусь на чужой. Так уж вышло. Так уж я выбрал, давно.
Это будет последняя война. Моя война. Я знаю, сейчас огонь загорается в моих желтых глазах, огонь разливается в крови, и кровь вскипает. Я готов! Я буду сражаться. И победа будет за мной.
Так будет.
Не гадать, знать…
* * *
Завтра будет триумф!
И начало его возвестят медные трубы. Я уже слышу их рев. Это рев бури!
А может, просто рев саматских слонов.
Слоны идут мимо нас, степенно громыхая роскошью золотых украшений.
— Красотища! — шепчет юный Гай, стоящий рядом. Заворожено, с придыханием, как умеют лишь дети. Он молод, ему едва девятнадцать лет… Гай был со мной в Самате, он видел там этих слонов. Только без золота. В бою. Когда эта махина на всем скаку, с чудовищным ревом прет на тебя, и дрожит земля…
— Вот это да! — восхищается Гай.
Память — хитрая штука. Он слишком молод, ему легко забыть.
Зато помню я. Много. И не только слонов.
Илой третий день гудит разноцветной шумной толпой, не умолкая ни на миг. Победные крики солдат и переливчатые напевы кифар, дивный аромат благовоний и тяжелая вонь громадных саматских слонов, бряцанье доспехов и блеск золота. И голова гудит.
Все это время я жду, старательно принимая на поздравления и изнывая от скуки.
От грома труб звенит в ушах.
— Ты величайший герой, Атрокс! — шепчет Гай. — Куда бы ты не пошел, я пойду за тобой!
— Я бы пошел домой.
Ему все равно. Он даже не слышит. Мимо него гарцуют чудесные кони, все в перьях и славе. Золото слепит глаза. И пурпур знамен куда алее пролитой крови, даже своей. Длинноногие жирафы, верблюды, шакалы и тигры… тигры в клетках. За ними пленные в клетках. В той, что побольше — дочери царя, в той что поменьше — сыновья… мало осталось сыновей, было семеро, осталось двое, малолетних детей… За ними сам царь, когда-то великий Массиниса, теперь просто безымянный сутулый старик, чем-то неуловимо похожий на старого Маэну, у него дрожат руки и еще больше дрожит голова на тонкой шее. Он затравленно озирается по сторонам, и толпа приветствует его громкими криками. Толпа рада видеть побежденного царя.
За царем еду я, и толпа приветствует меня тоже.
Разницу сложно углядеть — сегодня удачный день, и они рады всем.
Но мне плевать.
Сегодня я — бог! Четверка белоснежных коней вышагивает степенно и ровно, алая тога спадает тяжелыми складками дорогого шитья, и густо намазано алым лицо, озаренное гневом. Золотой венок над моей головой, и ликторы с фасциями — за спиной.
— Аве, Атрокс! — неистово ревет толпа.
— Ты всего лишь человек, ты смертен, — шепчет раб на самое ухо.
И я смеюсь.
Я бог, сам Юпитер. Я император. Всего лишь на день, всего лишь фарс — кому знать это, как ни мне. Но все же, капля ургашской крови не дает мне быть до конца человеком. Кому знать, как не мне — я бог!
Моя армия вступает в Илой, проходя в деревянные врата, очищаясь от скверны прошлых побед. Мы вступаем… Большой Цирк, Боариум, Велабр меж крутых склонов Палатина и Капитолия, Илойский Форум и храм Диоскуров… Нет, меня уже давно не повергает в трепет их величие. Я проезжаю мимо. Я вижу узкие грязные улочки, прихотливо петляющие, упрямо карабкающиеся вверх, к роскошным дворцам. Я видел улочки более прямые и чистые, я видел дворцы… я видел многое. Двадцать лет…
Я устал.
Жара. Краска едва не течет по лицу и по спине течет пот. Еще немного, и шерстяная триумфаторская тога промокнет насквозь. Жара и скука. Голова трещит от рева толпы. Скорей бы закончилось…
— Ты смертен, — шепчет раб.
Я киваю — воистину так. Я смертен. Если не жара, то грохот и вопли добьют меня.
Мне еще предстоит заколоть белых быков, как будто без них я пролил мало крови. Не так, все не так. Даже имя мое потом в списках запишут — Олинар Атрокс Кадарский. Буду долго смотреть и не верить — неужели это мое имя? Да, теперь еще и Кадарский, в честь побед в северном Кадаре и Самате. Когда-то я был Олианар Райгак… Совсем чужой триумф.
Юный Гай скачет где-то позади, счастливый, машет кому-то рукой… пожалуй, я немного завидую ему.
Эх, скорей бы…
Только поздно ночью удалось незаметно выбраться с этих торжеств, разыскать Дэнтера Луциана, прошедшего со мной плечом к плечу едва ли не все войны, кроме разве что той…
— Хочу напиться сегодня, без лишнего шума, — сказал я. — Пойдешь со мной?
Он нахмурился, смерил меня взглядом с головы до ног, потом кивнул.
— Пошли.
И мы пошли. Я знал одно хорошее место на Субуре — здесь подают вполне сносное вино и не задают лишних вопросов, предпочитая не замечать. Я приходил сюда и раньше, когда домой идти не хотелось, а мне редко хотелось домой. Как сейчас. Прости, Эдэя, милая, ты тут не при чем, просто это не мой дом… и я уже пьян.
Мы долго трепались о всякой ерунде, вспоминая былые времена, когда Дэнтер наконец не выдержал, стукнув тяжелой кружкой о стол.
— Ну давай, Лин, ты хотел поговорить. Выкладывай, — потребовал он.
И я выложил. Ох, как выложил! Не помню что, помню лишь — выложил все как есть. Он конечно выслушал и понял меня. А на утро, по привычке, оттащил домой.
Так было…
Но ведь было иначе…
4. Что было. Золотые орлы
Так давно, что кажется не со мной.
— На нас неслась тысяча слонов!
От пьяных возгласов содрогались стены.
Мы с Кенеком сидели в харчевне Косого Вально, что на Подгорной у торговища, и самозабвенно слушали россказни илойских солдат. Этих троих раньше не видели, говорят — приехали только вчера, вместо ушедших на пенсию стариков, и говорят — только что с войны. Шумные, загорелые, у одного страшный шрам через всю щеку, рассказывает — сам Гасдрубал ему… ага, как же. Но слушать все равно интересно.
Илойцев у нас в Хатоге было не много, лишь одна проконсульская когорта — больше здесь и не требовалось, обходились своими силами. Да больше и не прокормить — городок маленький, хоть и столица. Шли разговоры, чтобы прислать легионы и отправить их в степи, кхаев гонять, а то обнаглели, собаки, так и лезут. Но пока не прислали. От Илоя мы далеко, и им до нас никакого дела. Вот Самат или Филистия — другое дело, а у нас что? Дыра-дырой… Все что было когда-то — давно вывезли…
У нас и новые легионеры — событие!
Того, что со шрамом, звали Луций Фален, он уже прилично набрался, и с каждой кружкой число убитых врагов неуклонно росло. Он уже, едва ли не в одиночку, выходил против тысячи. Конечно я не верил, но все равно завидовал, хмель далеких побед кружил голову. Этот Фален был не на много старше меня, он был простым солдатом… но он видел висячие сады Ашундагана, золотые дворцы Самата и псоглавцев Ларна, видел моря, горы и бескрайние пески. А что видел я, княжеский сын? Грязные улочки родной Хатоги, покосившийся детинец соседней Нарусти, с маленькой башенкой у ворот… леса, леса, снова леса, да еще степи и дикие кхаи, скачущие по ним. Больше ничего.
Блаженненький Ирген, у храма илойской Минервы, снова орет о конце света, «вот-вот!» — орет… хоть бы настал, что ли! надоело…
Я бы все отдал, лишь бы увидеть Самат!
И я отдал… И Самата больше нет — я сровнял его с лицом земли. Я! Сровнял.
А тогда — красный солдатский плащ был пределом мечтаний. Но я микоец, мне закрыта дорога в легион, куда берут только истинных граждан Илоя. Мне — разве что в союзнические войска, да и то — в том случае, если война будет у нас, с кхаями, будь они не ладны!
Кхаи — невысокие коренастые степняки, темноглазые и темнолицые, кхайранги — сайеты, кайяты, джайуриты… их тьма. Во Фрамии, к западу от нас, да и у нас последнее время, их называют орками, а еще — дэвами… Хотя нет, дэвами раньше у нас называли только грозных ургатов, с Дымных Озер. Кхаи так, меньшие братья. Да и кому они нужны…
Настоящая жизнь — не здесь…
— На нас неслась тысяча слонов! — орал Фален, грозно потрясая в воздухе опустевшей кружкой, — но мы не дрогнули! Я насадил троих на свое копье!
Я завидовал! Как же завидовал! И готов был поверить, что их можно вот так — на копье… Готов был поверить каждому, ведь тогда еще так мало видел сам. Конечно, потом я узнал, что слонов было восемьдесят, а вовсе не тысяча, и с их наступлением велиты дружно ушли за первую линию тяжелой пехоты — обычный маневр. Но разве это имело значение?! Я тоже хотел туда, на войну! Хотел великих побед, а не мелких стычек с вороватыми шайками степняков. Побед и славы! Кто бы не хотел?