<p>
ВАМПИРЫ ДОКТОРА КВОЧЕЧЕКА</p>
<p>
(Ni+2-ое ПУТЕШЕСТВИЕ ИЙОНА ТИХОГО)</p>
После возвращения со Скляндрии я долго не мог обрести утраченное равновесие духа. Мысли о трагической судьбе цивилизации себяритов неотступно терзали меня, а совесть то и дело укорительно вопрошала -- хорошо ли я поступил, не попытавшись спасти даже тех немногих, кого могла бы принять на борт ракета? Поэтому я несказанно обрадовался, когда раздался телефонный звонок, и один из старых, почти забытых знакомых застенчиво поинтересовался -- не мог ли бы я незамедлительно прибыть к нему для обсуждения некоего важного, и совершенно не терпящего отлагательств вопроса. Разумеется, я согласился.
Жизнь сводила меня со многими необычными людьми, порой неприятными, или странными, но всегда выделяющимися из категории заурядных граждан. Стоит захотеть, и будто наяву всплывают перед внутренним взором костлявая фигура профессора Коркорана, косящие разноцветные глаза Декантора, или ужасающий горб Зазуля. Совсем не таков был Йозеф Квочечек. Мысленно проговаривая это имя, я вижу лишь блеклый полустёртый контур, исчезающий среди сонма случайных лиц. Мы познакомились во время невообразимой шумихи, поднятой телевидением и газетами вокруг так называемого альдебараньего гриппа.
С чего всё началось я так и не разобрал. Версии противоречили друг другу, являясь при этом одинаково дикими, но суть дела была примерно понятна. Оказывается, земной вирус гриппа, завезённый на Альдебаран, опасно мутировал, и теперь вернулся обратно, благодаря беспечности какого-то барана-туриста, решившего, что предписания межпланетного карантина не для него. Газеты кричали о невероятной лёгкости заражения. Телевидение доверительно сообщало о нескольких смертях в Европе, Америке, и в африканской республике Буркина Фасо.
Опасность была повсюду. Активисты требовали ввести запрет на ввоз баранины с Альдебарана, а также полного уничтожения всего поголовья альдебаранских овец. Должно быть, в их бараньих мозгах слова "бараны" и "Альдебаран" имели нерасторжимую связь. Я только усмехался, наблюдая за всей этой суетой. Глупцам было невдомёк, что альдебаранские овцы представляют собой разновидность гигантских ядовитых моллюсков, чья раковина напоминает бараний рог, и совершенно непригодны в качестве человеческой пищи.
Но однажды, вместе с очередным выпуском "Межзвёздного альманаха", я обнаружил в почтовом ящике неприметный серый листок. Вконец запуганное перспективой ужасной эпидемии, правительство вменяло в обязанность всем, когда-либо бывавшим на Альдебаране, немедленно сдать кровь на анализ. И я, конечно, тоже попал в эту сеть. Ничего не попишешь, как законопослушный гражданин я направился в амбулаторию.
Кровь предстояло сдавать из пальца, а я, признаться, с детства не люблю этого дела. Отсидев изрядную очередь, я вошёл в процедурную, и увидел худого человека в белом халате. На носу его громоздились очки. Он напоминал не то переучившегося студента, не то недоучившегося аспиранта, и я не мог отделаться от мысли, что мы уже где-то встречались. Это и был Квочечек.
Меня он узнал сразу (всё-таки известность иногда приятная штука), смутился, зачем-то снял и снова надел очки, предложил сесть.
- Господин Тихий, мне, право, неловко, что вас побеспокоили по столь пустячному поводу, но, сами понимаете... -- говорил он, распаковывая металлическую иголку, напоминающую писчебумажное перо. Руки его тряслись будто бы в возбуждении, и это неприятно поразило меня.
- Э-э-э... скажите, а вы давно здесь работаете?
- Нет, ну что вы! Вообще-то я занимаюсь некоторыми частными вопросами эволюционной теории. Но медперсонала сейчас не хватает, а я когда-то получил специальность медсестры... то есть медбрата... точнее... ну, вы понимаете -- он снова смутился...
- Вы эволюционист? Как интересно!
Он, казалось, только того и ждал. Похоже, Йозефу редко удавалось залучить себе благодарного слушателя. Коснувшись слегка биологии, он тут же переметнулся в иную область. Второй любовью Квочечека была генеалогия. И он так быстро чередовал эти похожие по звучанию слова, что окончательно запутал меня.
- Послушайте, Тихий, хотите, я составлю ваше генеалогическое древо? Такое, что все просто ахнут! - вопрошал он, держа в руках иголку и смоченную спиртом ватку.
Я ответил, что с удовольствием прибег бы к его услугам, но и без того прекрасно знаю свою родословную.
- Нет! Вы не понимаете! - воскликнул он, полностью отринув первоначальную робость. - Я не из тех шарлатанов, что обещают установить степени родства вашего пра-пра-прадедушки с августейшими фамилиям Старого света!
Я уже начал жалеть, что спровоцировал Квочечека на разговор. Кажется, несмотря на неприметную внешность, он был из тех непризнанных гениев, что норовят отнять пару часов вашей жизни, излагая свои вздорные идеи. Было бы, в самом деле, проще вытерпеть несколько неприятных мгновений, позволить проткнуть себе палец, и дело с концом. К счастью, дверь приоткрылась, и в процедурную заглянул кто-то из очередных посетителей. Очевидно, Квочечек говорил слишком громко, и это стало слышно за дверью. Он тут же смешался, опустил взгляд, и вновь стал похож на застенчивого студента. Улучив момент, я попрощался, и выскользнул прочь.
По указанному Йозефом адресу я обнаружил большой дощатый сарай. На огромных, в два человеческих роста, воротах, висел ржавый замок, но прорезанная в правой створке дверь заперта не была. Я толкнул её, и вошёл внутрь, ожидая увидеть запустение, пыль, и заброшенные механизмы. Но здесь оказалось довольно уютно, если может быть уютным помещение, озарённое голубым светом люминесцентных ламп, и заставленное стеллажами. Полки слегка прогибались от ящиков, заполненных, очевидно, какой-то документацией. Пахло бумагой и пылью, как в старой библиотеке. Кипы плотно связанных бечёвкой пожелтевших листов выглядывали из ящиков. Аккуратные корешки современных скоросшивателей перемежались изгрызенными мышами форзацами древних гроссбухов.
Я поднял взгляд, и увидел портреты. Большие и маленькие, фотографические и живописные, выполненные красками, и грубые наброски карандашом. Они занимали верхние ярусы, простиравшиеся почти до самого потолка. Одни стеллажи хранили портреты мужчин, другие -- женщин. Невольно вглядываясь в изображённые лица, я вскоре открыл их неуловимое сходство. Но заметить его можно было лишь издали. Вблизи становилось ясно, что у этого господина нос картошкой, а у того -- уточкой, у дамы с верхнего яруса глаза посажены близко, а у прелестной девушки двумя уровнями ниже -- широко, и будто слегка косят. На другом стеллаже меня встречали совершенно другие лица, несхожие с теми, что я видел раньше, но так же неуловимо подобные между собой.
Больше всего это напоминало запасники какого-нибудь художественного музея, и я даже подумал, что, может, Квочечек забросил карьеру учёного, и стал искусствоведом. Но зачем он тогда вызвал меня, едва отличающего темперу от акварели?
-- Тихий! - окликнули меня сзади.
От неожиданности я вздрогнул. В узком проёме меж стеллажей стоял человек, и если бы я не знал, кого должен повстречать здесь, то едва угадал бы его. В нём не осталось ничего от прежнего образа. Разве только очки, оседлавшие горбинку крупного костистого носа. Из-под чёрной цилиндрической шапочки торчали вихры седоватых волос, острый подбородок вклинивался в разрез белой рубашки. Его кожа была бледна. Он походил на старую чёрно-белую фотографию, на один из портретов, оживший и спрыгнувший с полки. За толстыми синеватыми стёклами я не мог различить выражение глаз, но человек улыбался.
-- Как я рад! Признаться, едва ли надеялся, что вы придёте.
И снова -- Квочечек мне кого-то напоминал. Так мог бы выглядеть слесарь... или сапожник... Да-да -- точно, в том синем ларёчке на углу рынка, куда я в последний раз сдавал для починки прохудившиеся магнитные башмаки от старого скафандра! Впрочем -- нет, ерунда, это не он.
-- Отчего же вы думали будто я не приду? Ведь я обещал.
-- Да, конечно... Но, знаете ли, моё дело к вам особого рода, и как-то всегда получалось, что мне не везло... А вы... Впрочем, пойдёмте, я всё расскажу.
Он повёл меня в самую глубь лабиринта бесчисленных стеллажей, среди тысяч человеческих лиц, будто взирающих на нас с высоты своего положения. Я спросил:
-- А вот это всё что же, результат вашего увлечения генеалогией?
-- В некотором роде. Самое начало, то от чего я отталкивался. Архив, теперь уже не имеющий практической ценности. Храню из сентиментальности.
Мы остановились перед белой металлической дверью, довольно тяжёлой на вид. Квочечек с видимым усилием потянул её на себя. Чмокнув резиновым уплотнителем, дверь распахнулась, впустив нас в большую комнату. С архивом её роднил разве что свет всё тех же люминесцентных ламп, в изобилии свисавших с высокого потолка. Воздух здесь был чист и прохладен -- должно быть, работал кондиционер. Вдоль стены стояли лабораторные столы, облицованные кафельной плиткой, на них -- банки с реактивами, реторты, несколько микроскопов, спектрограф. Я заметил два автоматических анализатора, судя по всему очень дорогих и современных, последних моделей.
У другой стены я с некоторым изумлением узнал в рядах приземистых серых шкафов корпуса крупной электронной машины. Мигали красные и зелёные огоньки, с протяжным звуком вращались толстые блины накопителей. Квочечек перехватил мой взгляд:
-- Понимаете, я хотел бы иметь что-нибудь поприличнее, вроде Крэй-4, но средства, средства...
В отдалении блестел боками большой, кубометра на три, квадратный аквариум, накрытый стеклянной крышкой. В нём двигалось что-то мутное и неопределённое, будто бы клубы дыма, частично оседавшего изнутри на прозрачные стенки. Мы подошли ближе, и я с содроганием понял, что аквариум являлся тюрьмой для полчища комаров. Тысячи кровососов роились внутри, и сидели на стенках. Переползали с места на место, пытаясь пронзить толщу стекла длинными жалами. В воздухе стоял лёгкий звон, от которого тело начинало зудеть. Я поёжился. представив, что будет, если аквариум разобьётся, и орава кровопийц обретёт свободу.
Квочечек усадил меня на высокий лабораторный стул, спиной к злополучному вместилищу насекомых, а сам расположился напротив, рядом с чёрным окном компьютерного терминала, в котором одиноко помаргивал зелёный квадратик.
-- Дорогой Тихий! - начал он. - Едва ли вы помните ту нашу первую встречу. Я, тогда совсем молодой учёный, был полон честолюбивых надежд. Мне казалось, что всего пара шагов отделяют меня от известности и мировой славы. Я рассчитывал добиться её, совместив два главных увлечения своей жизни -- генеалогию и генетику. Да-да, я знаю, вы скажете, что в моей идее, в сущности, не было ничего нового. Сейчас полно фирм, занимающихся анализом ДНК, и готовых по сходной цене посадить вас на ветвь грандиозного всечеловеческого древа, чтобы вы могли почирикать со своими ближайшими генетическими соседями. Но не торопитесь. Мой метод был совершенно иным! - Квочечек вскинул голову, блеснув очками. - В то время как остальные довольствуются расшифрованными участками генома, я, образно выражаясь, рылся в помойке. Вам ведь известно, что три четверти генокода ещё недавно было принято считать мусором? Каково, а?! Между тем человеческий эмбрион проходит в своём развитии все стадии -- от одноклеточного организма, до головастика, рыбы, животного, и лишь потом делается похож на плод вида Homo Sapience Sapience. Вот я и подумал, что в генетическом "мусоре", судя по всему скрыта история превращения каждого из нас в человека. Значит, анализируя "мусор" можно проникнуть очень далеко! Гораздо дальше даты рождения той гипотетической митохондриальной Евы, последней известной праматери человечества, к которой сходятся все генетические линии. Причём, можно сделать это для каждого. Для каждого! Понимаете, Тихий?! Не какая-то абстрактная общая праматерь -- обезьяна, или рыба, или амёба, но ваша! Персонально ваша! Помните, тогда я предлагал вам стать первым из живущих людей, для кого я прослежу этот путь?
-- Неужели вам удалось это? - спросил я, чувствуя неловкость за своё давнее бегство. Он досадливо поморщился:
-- Данные! Мне нужны были данные для анализа. Одно дело, когда вы знаете, что искать, идёте прямым путём. И совсем другое, когда цель поиска неизвестна. Я нуждался в тысячах образцов генетического материала, чтобы раскопав и сопоставив тысячи "свалок" понять что к чему. Причём, мне нужен был не только человеческий материал. Работка предстояла адова, но я не боялся работы. Достать животный материал было легко, а вот с человеческим возникли громадные трудности. Как вы понимаете, я не имел доступа к банкам данных, которыми владеют крупные медицинские корпорации. Рассчитывать на помощь добровольцев тоже не приходилось -- сбор информации занял бы годы. И тогда, Тихий, я решился на предосудительный с точки зрения общественной морали шаг. Тем более, что сама судьба предоставляла мне исключительную возможность. Когда поднялась эта дурацкая паника по поводу альдебаранского гриппа, и правительства погнали массы людей сдавать анализы, я устроился работать медбратом. В конце концов, я действовал не более безнравственно, чем фармацевтические концерны. Они наживались, продавая антигриппозную сыворотку, я же тайно собирал генетический материал людей, проходивших через мои руки. Всего только неучтённая капелька крови... Да, я поступал дурно. Но науке чужды рассуждения о морали. Вы, как учёный, наверняка поймёте меня.