Молодой воин простер над священным огнем левую руку, на которой алели свежие борозды от мечей, и в подтверждение своих слов обильно окропил угли кровью.
— Твои труды, я вижу, увенчались успехом, — кивнул Словорек, глянув на царевну. — Но от кого же ты спасал найденных тобой обитателей священного Града?
— Я полагаю от тех, кто, придя среди ночи в дом моих друзей, лишил их и крова, и свободы.
Не давая присутствующим опомниться, он повернулся к княжичу:
— Синеглаз сын Ниака! Я обвиняю тебя и твоих людей в совершении этого злодеяния и готов отстаивать свою правоту с оружием в руках.
Хотя Синеглаз явно не ожидал подобного поворота событий, его самообладание осталось с ним:
— Я не стану биться с тобой, Ураганов Приемыш! Велика честь победить противника, который еле на ногах стоит!
— Какое благородство! — рассмеялся ему в лицо Ветерок. — Много ты об этом думал, когда посылал две дюжины своих наемников против раненого и старика!
— Есть и другие способы отстоять Правду! — подсказал Словорек.
Скисший было Дол оживился.
— Поскольку суд происходит на нашей земле, и поскольку в этом деле оказались замешаны мои родичи, я требую, чтобы право решения принадлежало Духам Земли! — проговорил он, незаметно подмигивая Синеглазу.
Птица в протестующем жесте подалась вперед. Она знала, как судят духи Земли.
У жителей травяного леса, как и у любых народов, мыслящих категориями мифологического сознания, существовал обычай в подобных вопросах доверять воле духов прародителей. Так, в роду Воды, например, подозреваемого в совершении какого-либо преступления, а также того, кто его обвинял, бросали связанными в воды Фиолетовой и затем наблюдали, кто дольше продержится на плаву. В роду Огня предлагали достать голыми руками из жаровни какой-нибудь железный предмет. В роду табурлыков или зенебоков обвиняемого оставляли один на один с животным, от которого вел свое происхождение род…
И все же обычай, существовавший в роду Земли, представлялся Птице наиболее варварским. Ибо здесь ищущему Правду и отстаивающему ее предстояло услышать гробовую тишину и почувствовать могильный холод, будучи погребенным заживо в каменном саркофаге на глубине в человеческий рост. Пока хватит воздуха в каменном мешке, пока достанет сил задерживать дыхание, пока страх перед неизбежной карой Великого Се не заставит признать свою неправоту, дав об этом сигнал на поверхность.
Птица знала, что из тех, кто соглашался на испытание, в живых оставалась только треть, а из тех, кого откапывали и откачивали, едва не половина трогались умом.
Но Ветерок уже шагнул вперед, кивком головы подтверждая свое согласие.
========== Соль земли ==========
В тяжелой чугунной голове разом звонят десятки тысяч колоколов, едкий, холодный пот противными липкими струйками стекает по груди, смешивается с кровью, язвя открытые раны, заливает лицо. И ничего нельзя с этим поделать, так как руки и ноги связаны прочными ремнями зенебочьей кожи. Кабы не эти ремни, разве болтался бы привязанный к перекрытию храма темных богов вверх ногами точно окорок, разве слушал бы десятки тысяч колоколов, изнутри разрывающих голову. Разве пытался бы вытянуть из тягучего, зябкого студня, по недоразумению называемого воздухом, пару молекул кислорода, зная, что любой вдох будет сопровождать режущая до одури боль в помятых ребрах, а колокола, которые, конечно, не колокола, а прилившая к голове кровь, будут звонить как на пасхальной седьмице.
— Долго еще? — сквозь колокольную завесу слышится голос княжича.
— Сейчас, сейчас! — ревет Ягодник.
Дюжинный искренне любит работу палача. Он связывает и без того перетянутые до костей руки пленника еще одним ремнем от вьючной упряжи и прикрепляет другой конец к седельной луке зенебока одного из наемников.
— Давай! — орет Ягодник.
Солдат понукает зенебока, тот трогается с места, и все существо пронизывает жестокая боль. В попытке кое-как сберечь выворачиваемые плечевые суставы, тело выгибается дугой. Но это мало помогает: натянутые до предела сухожилия ошалело шлют в мозг сигнал SOS. Колокола в голове превращаются в орду обезумевших от опьянения постоянно ускоряющимся темпом барабанщиков.
— Ну как? — нетерпеливо вопрошает Синеглаз. — Мы не можем ждать! Девчонка с кавучонком Обглодышем уйдут слишком далеко.
— Сейчас! — сопит Ягодник. — Наподдай-ка еще немного!
Ряд коротких, обжигающий ударов по обнаженной спине. Кажется, это плеть. Тело непроизвольно содрогается и слышится какой-то жесткий хруст в области правой руки, за ним новая вспышка боли. Единственное спасение — нырнуть в мутный омут беспамятства. Но сейчас это опасно. Слишком многие в таком состоянии выдавали государственные тайны и предавали друзей.
В прошлый раз было проще. Тогда они не спрашивали ничего, и все методы устрашения применялись лишь с целью сломить волю. Сейчас надо держаться сколько можно. Чем дольше они здесь провозятся, тем дальше Птица с мальчиком успеют уйти.
Чтобы еще больше их раззадорить, приходится собрать последние силы и, выругавшись как можно крепче, сплюнуть кровь Ягоднику на башмаки.
Ягодник в ответ разражается такой божбой, какой не слышали и темные духи, в честь которых возвели этот храм. Синеглаз покидает седло своего зенебока и подходит совсем близко. Вид у него сейчас странный. Зрачки глаз узкие, как у прищурившегося на солнце кота, ноздри трепещут, оскаленный зловещей усмешкой рот щерится удлиненными острыми клыками, волосы развеваются по ветру, точно львиная грива.
— Сейчас он заговорит! — по-змеиному или, скорее, по-кошачьи шипит княжич.
Он поднимает правую руку. Что за странное приспособление? Никаких крепежей не видно, но на каждом пальце правой руки княжича надето по острому, изогнутому кинжалу. Трехрогий великан! Это никакие не кинжалы! Это когти! Длинные, изогнутые, как у горного кота или табурлыка, да и кисть чересчур похожа на лапу хищного зверя!
Поиграв когтями возле лица, чтобы пощекотать нервы, Синеглаз проводит своим оружием вдоль груди, пленника, оставляя страшные кровавые борозды. Приходится прокусить насквозь губу, чтобы не закричать.
— Это я тебя только погладил, Ураган! — смеется княжич. — В следующий раз закогчу по-настоящему!
Он делает красивый кошачий замах, и мир погружается в страшный, сумеречный хаос….
— Ты когда-нибудь закончишь валять дурака или нет?
С обширной лысины следователя градом льется пот, дыхание едва не более тяжелое, чем у заключенного, костяшки пальцев сбиты.
— Я не понимаю, что вам от меня нужно.
Сил больше нет висеть на вывернутых руках, при каждом вдохе захлебываясь собственной кровью, и при этом еще пытаться что-то сказать. Ну почему вы считаете, что лицо человека — это боксерская груша, и что, если бить крепче, это поможет выбить согласие. Не на того напали. И так, благодаря этой злополучной публикации, они узнали слишком много. С другой стороны, даже тысяча ключей не помогут, если не знаешь, где находится дверь.
Потный следователь куда-то уходит, а его место занимает другой.
Он высок, строен, изящен и изысканно красив. От его новенького с иголочки мундира и пепельно-дымчатых волос, кажется, исходит мягкий, молочно-серебристый свет. Черты лица, несомненно, правильные, но их не запомнить и не разобрать. Кажется даже, что весь этот тщательно выстроенный облик, это что-то произвольное, текучее и непостоянное, как экзосферный протуберанец или комбинация струй фонтана. Такое ощущение, что для этого существа понятия материя и энергия давно стали тождественными.
Вместе с его приходом в душной, затхлой камере появляются прохлада, свежесть и покой, куда-то уходит боль, а отчаяние и безысходность сменяются надеждой.
«Вот ты какой! — проникает в сознание чужая, но, как ни странно почти доброжелательная мысль. — Совсем еще мальчишка, даже по вашим абсурдным меркам. Тогда понятно, почему мы тебя проглядели, не успели до твоей скороспелой статьи. Теперь уже ничего не поделать, тебе придется умереть, а нам навсегда утратить надежду обрести то, что твой отец две тысячи лет назад по нашей же просьбе укрыл от асуров. Обидно. Ты ведь подошел совсем близко. Вдруг что-нибудь получилось бы. А еще лучше и для тебя, и для нас, если бы ты оставил после себя в этом мире не научный труд, а хотя бы одно человеческое существо. Единственное, чем я могу тебе сейчас помочь — это сделать невидимым и для врагов, и для друзей. Забвение — это нелегкое испытание, но оно сохранит тебе жизнь до того времени, пока ты сквозь тернии предательства, наветов, откровенной враждебности, недоверия самых близких снова не вырвешься к свету. Впрочем, решать тебе. Немного найдется безумцев, алчущих награды, плодами которой воспользоваться никогда не удастся!»
Он подходит ближе и становится видно, что это не человек, а кугуар, тигр, горный кот Роу-Су или какой-то другой хищник из семейства кошачьих. Он кладет правую переднюю лапу на спину (какая же она у него горячая, градусов восемьдесят, не меньше) и выпускает когти. В воздухе пахнет паленым мясом, и мир погружается во тьму….
… — А-А-А-А!!!
Этот крик полон нечеловеческой боли и страдания. Да это, собственно, и не крик, а рычание раненого зверя, хотя издает его, несомненно, княжич Синеглаз. Его искаженное мукой тело, как тогда в травяном лесу, закручено винтом, волосы всклокочены, левая рука закрывает лицо, правая повисла как плеть.
— Все в седла! Немедленно выступаем! — сделав над собой усилие, распоряжается княжич, направляясь к своему зенебоку. Даже сквозь обморочную пелену видно, что его трясет (или это все-таки раскачивается веревка).
— А как же? — Ягодник недоуменно указывает на пленного, но, глянув на лицо княжича, испуганно замолкает и, спешно собрав свои жуткие инструменты, прыгает на спину зенебока, на бегу делая оградительные жесты.
Наемники следуют его примеру. На лицах застыл суеверный ужас. Зенебоки испуганно всхрапывают и поднимаются на дыбы, словно при приближении опасного хищника. Уже отъехав на достаточное расстояние, Синеглаз оборачивается. Лицо его ужасно. Собственно говоря, это даже не лицо, а звериная морда. Морда горного кота…
…Опять этот же сон. Он появляется всегда, когда тело выходит из-под контроля. Сломанная рука затекла и болит, кровоточащие раны горят и дергают, по спине дорожкой ледяных муравьев гуляет озноб. Ничего. Скоро все это так или иначе закончится. Хотелось бы, конечно, так, но сердце подсказывает, что на этот раз получится иначе. Во всяком случае, звонка спасительного колокола Глеб и Дол не дождутся. Лучше умереть, нежели доживать свои дни предателем или сумасшедшим.
Надо бы сделать дыхательные упражнения. Но, с другой стороны, какой от них толк. Помятые ребра все равно не позволят вдохнуть по-настоящему. Шрамы на спине разболелись. Кажется, это как-то связано с приходом Словорека. В нем есть что-то общее с тем, светящимся. Сема-ии-Ргла! Никогда не пытайтесь понять логику и мотивацию негуманоидных цивилизаций.
Как же все-таки не хочется умирать! Вдвойне не хочется, потому что тот невидимка, которого выслеживал двадцать долгих месяцев, почти вынырнул из темноты. Совершенно очевидно, что он опекает Синеглаза. Стало быть, на Синеглаза надо и ловить! Но для этого сначала надо поймать за руку, или что там у него, самого княжича! А это с каждой новой встречей представляется все сложнее и сложнее, ибо сын князя Ниака на деле увертлив, как Протей! Но ничего не поделать! Это единственный шанс остановить Альянс и вернуть свое доброе имя. Хотя бы ради Птицы, в благодарность за ее веру и заступничество. Да и негоже Сольсуранской царевне становиться женой отринутого изгнанника.
Кажется, пора собираться. Сквозь узкие бойницеобразные окна святилища духов Земли, в одном из помещений которого ожидающие суда провели ночь перед испытанием, пробивается первый рассветный луч. Какие же тяжелые и основательные постройки в этом Граде! Под стать нраву и обличью Земляных Людей.
Гравитация планеты, между прочим, превосходящая земную процентов на десять, ощущается здесь сильнее, чем в каком-либо еще месте Сольсурана. Даже обложные облака, затянувшие небо, напоминают не растрепанные кудели и пуховые перины, а мешки с песком, используемые для засыпки рвов во время штурма крепостей или как средство спасения от наводнения.
Апофеозом же земной тяги, как называют здесь притяжение, является храм Земли. Его стены прочны, а своды давят сильнее, чем этрусковые и романские постройки вместе взятые. В своем основании он имеет правильный шестиугольник, вероятно намекая, что в местной иерархии род Земли, не будучи самым значимым и древним, пребывает строго посредине, и это подчеркивает начертанная над входом храмовыми знаками надпись: «Соль земли». Здесь даже песни, имеющие размер 6+6, отмечающий место рода, звучат тускло и тяжело.
Как это все непохоже на Гнездо Ветров. Там даже крепостные стены, толщина которых в некоторых местах достигает полутора метров, кажется, стремятся ввысь вслед за изменчивым и своенравным прародителем рода. Там дерзкие мечты обретают плоть. Там никто из уважения к духам ветра попросту не сотрясает воздух, там привыкли действовать и действовать быстро, иногда чересчур. Там, если забраться в горы или подняться высоко на сторожевые вышки, можно глянуть сверху вниз на облака, которые затягивают небо лишь тогда, когда посевам нужен дождь. А песни Ураганов всегда поются на широком дыхании и льются свободно, как ветер травяных лесов.
Туда, в этот прекрасный, вольный край он хотел привезти свою царевну. Но для этого надо сначала испытать, что такое тяга земная, и какова она на вкус, соль земли.
***
Эту ночь Камень провел на ступенях храма Земли и провел без сна, опасаясь новых козней со стороны людей коварного сына князя Ниака и легковерного родича Дола. Внутрь его не допустили, да он и не пытался. В святилище вместе с испытуемыми находились лишь жрецы и Словорек, а в беспристрастной честности последнего не усомнился бы и чужестранец.
Когда предрассветный сумрак сделал четче очертания предметов, Могучий Утес вновь увидел песочные часы, от века отмерявшие время испытания, арку с парой сигнальных колоколов, два каменных саркофага и две глубокие ямы, вырытые накануне. Словорек лично следил, чтобы искусные в горном деле Люди Земли не вывели никаких отдушин или подземных ходов. Впрочем, они бы здесь и не помогли: плотная каменная крышка саркофага имела всего одно отверстие, способное пропустить лишь привязанную к колоколу веревку.
У Камня мороз по коже пробежал. В их роду существовал схожий обычай. Только там место саркофагов и ям занимали две горизонтальные щели, вырубленные прямо в лоне Священного Утеса. На памяти Камня их использовали только раз, когда требовалось выяснить, кто навел порчу на зенебоков старого Валуна. Камень, которому тогда минуло восемь, отлично помнил, что едва каменный мешок был запечатан, Валун первым принялся стучать по крышке, истошно вопя, чтобы его выпустили. Позже он сам признался, что по недосмотру накормил зенебоков гнилой травой.
Ветерок, как, впрочем, и княжич, пойдут до конца. Они оба еще слишком молоды. Да и на кону стоит нечто большее, нежели пара дохлых зенебоков. Как он умолял вчера Ветерка позволить пойти вместо него, очистником. Такая практика широко применялась, особенно если спор решался поединком или каким другим суровым испытанием, и ничего предосудительного здесь не было. Но Ураган лишь с улыбкой покачал головой:
— Спасибо за участие, друг Утес! Если что, позаботься о царевне и, главное, передай моим родичам, чтобы не вздумали мстить людям Земли!
Площадь постепенно заполнялась народом. Сегодня зевак стало еще больше: подоспели жители дальних поселений, не попавшие на суд. Крыши прилегавших к площади построек стонали и кряхтели от веса взгромоздившихся на них людей. Самые любопытные, а также те, кому не нашлось места в переполненном гостевом доме, на постоялых дворах и у родни, как и Камень, ночевали прямо под открытым небом, несмотря на не по-весеннему холодную погоду. Утром неудобство окупилось сторицей: им достались самые лучшие места.
В ожидании начала люди Земли и гости града переговаривались, обсуждая подробности вчерашнего суда, просвещали опоздавших, с восторгом описывали пышные облачения сановников и их жен, спорили, пытаясь сравнить красоту дочери Дола и сольсуранской царевны. Кое-кто из охочих до блеска баб с разочарованием говорил о невзрачности и даже бедности облачения дочери царя Афру. Безмозглые сплетницы! Неужто они не видели, что рядом со строгой, но изысканной в своей простоте девой из надзвездных краев, их Медь в своем роскошном наряде выглядела, как чванливая самка чиполугая рядом со священной серебрянкой.
Когда Владыка Дневного Света на своем алом зенебоке спустился из-за гор в долину, на площадь вышел Дол вместе со слугами, домочадцами и гостями, и горожане взахлеб принялись восхищаться пышностью и великолепием процессии. Эх, наивные! Видели бы они дворцовые церемонии времен царя Афру, особенно в дни совета или приезда послов. Даже вестники признавали, что собрания подобного размаха даже в их мире случаются не каждый день.