Сегодня вестникам было не до того, чтоб любоваться процессией. Глеб и его горбоносый товарищ, тот самый, который давеча встал на защиту Ветерка, когда толпа едва не устроила самосуд, хоть и держались по-прежнему порознь, но то по очереди, то вместе пытались как-то ободрить или поддержать идущую между ними царевну. Впрочем, она не нуждалась в поддержке.
Прямая, точно туго натянутая тетива лука, с осунувшимся до восковой бледности лицом, она, тем не менее, оделась сегодня в синтрамундский голубой бархат и серебряную парчу. Прославляя величие царского рода, своей сияющей красотой посрамляя хулителей, всем своим обликом демонстрируя веру в торжество справедливости, она словно говорила своему возлюбленному: «Я верю в тебя, но, пожалуйста, останься в живых»! А оправленная в серебро бирюза, как просветы ясного неба среди подсвеченных солнцем серебристых облаков, блестела надеждой на счастье.
Но вот распахнулись узорчатые двери храма, и на площадь, окруженные жрецами и храмовой прислугой, вышли Словорек и оба испытуемых.
По идущей еще с времен Великого Се традиции и княжич, и Ветерок были облачены в длинные, до самой земли, одинаковые посконные рубахи, лишенные каких бы то ни было узоров и оберегов. Вся остальная одежда, оружие, пояса и даже обруч с кольцами доблести, знак отличия, с которым сольсуранские воины не расставались ни днем, ни ночью, который даже Синеглазовы наемники постеснялись расклепать — все осталось в храме. Жрецы строго следили за тем, чтобы ни один из испытуемых не имел преимущества, защитив себя каким-нибудь магическим талисманом.
Глянув на обоих молодых воинов, выступавших справа и слева от отшельника с непринужденной, пружинящей грацией его давешнего спутника Роу-Су, Камень про себя подивился, как же они схожи между собой. Высокий рост, завидная стать, развевающиеся по ветру длинные, густые волосы, у княжича отливавшие слегка в серебро, у Ветерка золотистые, благородная правильность черт.
И только вблизи, особенно заглянув в глаза, становилось ясно, как мало между ними общего. И дело было даже не в том, что Синеглаз вышагивал победителем, обмениваясь многозначительными взглядами со снискавшими его расположение вельможами и заигрывая с женщинами, в то время, как Ветерок, рубаха которого успела промокнуть от крови, прилагал немалые усилия, чтобы держаться прямо, не шатаясь от слабости. Один отстаивал правду, другой исповедовал ложь, один стремился к свету, другой являлся порождением тьмы, один защищал и созидал, другой нес разрушение. И если Великий Се и духи Земли этого не увидят, стало быть, в самом деле они оставили своей защитой Сольсуран.
Но вот послышались отпугивающие костлявую нечисть звуки зенебочьих рогов, травяных флейт и бронзовых гонгов, запели оба сигнальных колокола, разнося свой звон далеко за пределы Земляного Града — это Ветерок и Синеглаз обращались к справедливому суду Великого Се.
Уже собираясь занять свое место, Ветерок обернулся, чтобы бросить единственный взгляд на свою царевну. Камень не считал это хорошей приметой, но молодого воина понимал.
Девушка побледнела еще больше, хотя, казалось, совсем чуть-чуть, и она просто растворится в предутреннем тумане, и точно незрячая двинулась к краю разверстой ямы. Исполненная тревоги о том, что путь ее жениха может закончиться уже за пределами Океана Времени, она, как и сотни сольсуранских женщин, намеревалась последовать за ним. Словорек ее остановил.
Он глянул на нее, и всем, кто стоял рядом, стало ясно, что отшельник сейчас изречет одно из своих знаменитых пророчеств. Глаза его закатились, иссохшее тело завибрировало, точно травяная флейта в руках высших сил, и из вещих уст полились слова, которые все, кто собрался у храма, вобрали в себя с такой же жадностью, с какой, готовая к севу земля впитывает благодатный весенний дождь:
«Ты слезы не лей, дочь надзвездной царицы!
Над ложью победу одержит изгнанник
В земле Сольсурана согласье настанет,
Дождешься лишь плода, который ты носишь под сердцем»
Отшельник замолчал, а пророчество, облетев площадь и сделавшись достоянием каждого, обрело вдруг плоть и упало к ногам царевны россыпью самородной бирюзы.
Взгляд Словорека вновь сделался беспристрастно-строгим, он кивнул служителям храма, и те, плотно затворив обе крышки, опустили саркофаги на канатах вниз и быстро забросали землей. Словорек перевернул песочные часы. Время пошло.
***
Он все-таки не выполнил данного себе зарока, не удержался, взглянул на нее. Кое-кто мог сказать, что это сентиментально и глупо. Прощаясь, возможно, навсегда с белым светом, стоило попытаться запечатлеть в памяти небо или землю. Но рыжий глинистый отвал и так оказался тем последним, что успел зафиксировать взгляд до того, как закрыли крышку. А что же касалось неба, то глаза Птицы вмещали в себя небосклон всех миров, в которых ему когда-либо довелось побывать.
Пророчество Словорека внесло в его и без того уставшую от всех невзгод, на липке держащуюся в изломанном теле душу еще большее смятение. Лежа в темноте, он видел перед собой то милое, смущенное лицо Птицы, вмиг ставшее пунцовым от новости, которая, похоже, и для нее самой до этого являлась тайной, то вспыхнувшие, точно две синих молнии, гневные глаза Синеглаза. «Плод, который носишь под сердцем». Сомнений быть не могло. В традиционной поэзии любого народа, впрочем, как и у авторов письменной традиции, эта формула имела один-единственный и совершенно конкретный смысл.
И этот смысл, вернее та, пока даже невидимая глазу, но, несомненно, живая малость, которой предстояло вырасти и оформиться в человека, его продолженье, его кровь, требовала от него ради защиты Правды на время возвращенного в лоно земли, во что бы то ни стало бороться и жить. Жить столько, сколько ему отпущено, даже если отпущено, а он это почти знал, до обидного немного. Но только не в этот раз! Пускай хитрый Дол и коварный Синеглаз измышляют все новые ловушки. Условленное время — это совсем не срок, при глубоководных погружениях случалось задерживать дыхание и подольше, да и тогда на Ванкувере их с Синдбадом так накрыло во время обстрела, что отважный геофизик еще долго потом просыпался во сне, если ветер приносил с полей запах свежевспаханной земли. Он, кажется, и сейчас временами в шахту спускаться боится. Все-таки хорошо, что он оказался здесь. Он да Камень сумеют защитить сольсуранскую царевну, если что-то пойдет не так.
Однако тесновата коморка. Не повернуться, не развернуться, ног не вытянуть. Каменотесы Земляного Града ваяли явно под себя. Ну, ничего. Синеглазу по этой части не легче. Хватило бы воздуха, а все остальное пустяки.
Что-то узкое и продолговатое скользнуло вдоль правого бока. Веревка? Да нет. Конец надежно закреплен на запястье. На сухой корень непохоже. Слишком гладкое. На ощупь чувствовалось что-то вроде чешуи.
В этих краях водится одна неприятная тварь. Местные ее называют дхаливи. Длиной не больше тридцати сантиметров, толщиной в палец, но яд смертелен. Примерно через десять минут наступает полный паралич дыхательных мышц. Кто-нибудь из жрецов или скорее храмовой прислуги, запуганный хозяином земляного Града, или подкупленный его оскорбленной дочерью вполне могли ее незаметно подпустить.
Спокойно. Если лежать неподвижно, она не тронет. К тому же, в Гнезде Ветров есть сыворотка, подарок Лики. Все-таки стоило выработать невосприимчивость к ядам. И в бою безопаснее. Сольсуранские воины этим не грешат, но вот варрары или наемники так и норовят намазать клинок какой-нибудь дрянью. Самих же потом приходится спасать.
Дышать становится все труднее, на лбу выступает липкая испарина. Не рановато ли? И рука совсем разболелась. Опасная, что ни говори, вещь, самовнушение! Так и помереть раньше времени недолго. Совсем как тезка князь, герой Пушкина и Повести временных лет. Но что если дхаливи уже выпустила яд? Правая рука — сплошная болячка, укуса можно было и не почувствовать. Так и есть. На правом плече, чуть ниже изображения духа Ветра вздулся бугорок с двумя характерными отверстиями — новый островок дергающей разрывающей боли.
Лежать неподвижно нет больше смысла, дхаливи, куда бы она не спряталась, теперь неопасна, пока она накопит яд для нового укуса, пройдет не меньше полусуток. Только у него этого срока нет. Отрава остановит сердце раньше, чем в часах иссякнет песок. Предусмотрительный убийца успел еще и незаметно перерезать сигнальную веревку, чтобы уж наверняка. Но это как раз кстати. Оборванный конец сойдет вместо жгута. Эх, был бы здесь нож, или просто какой-нибудь острый предмет. Но поскольку его нет, приходится действовать зубами: вскрыть, как учили, рану и выдавить яд.
Боль вышибает мозги, дыхательные мышцы судорожно сокращаются в поисках воздуха, которого нет, сознание меркнет и последнее, что оно запечатлевает — это медленно, но неотвратимо нарастающий гул, ощущаемую всем телом вибрацию, исходящую из самых недр земли…
***
Уже пустота заполнила верхнюю колбу более, чем на три четверти, уже горели и слезились, словно засыпанные песком, немигающие глаза, а ни один из колоколов так и не звонил. Веревки висели неподвижно, точно покрытые толстым слоем льда, а площадь стыла в ожидании, поглотившем все остальные звуки. Только на карнизе храма возились летающие ящеры, и тихо шелестел песок в часах. Вятшие мужи встревожено переглядывались, а женщины, понуро лаская притихших детей, украдкой смахивали слезы. Последняя песчинка древних часов упадет вниз разящим молотом, разбивающим последнюю надежду, что кто-то там внизу остался жив, а ведь и княжич, и Ветерок были так молоды, и так хороши собой.
Дочь царя Афру не лила слез, но ее широко распахнутые сухие глаза походили на две гибнущих во мраке отчаяния звезды, о которых когда-то рассказывали вестники. Не тревожа взглядом вместилище беспощадного времени и согбенный приют молчаливых колоколов, царевна, точно завороженная, смотрела на Словорека: только мудрый служитель Великого Се, вещий повелитель духов мог сейчас что-то решить.
Но древний отшельник молчал. Укутав уставшие от созерцания бренного мира глаза складчатой хламидой дряблых век, он ласкал чуткими полупрозрачными пальцами тонкую струйку дыма, поднимавшегося над священной жаровней, и то ли пребывал в молитвенном трансе, то ли просто дремал, ожидая решения высших сил. Те же пока никак не спешили себя проявлять. Только в мутном, тяжком небе, набухая, точно гнойник, назревала какая-то непогода.
Камень услышал, как над ухом нетерпеливо сопит горбоносый Синдбад:
— Йэсль эт-т пэнь сэйчас нэ пра-а-снэтса, я на-а-ачинаю к-а-апать! Можт йэще успээм!
— Не стоило ему на такое соглашаться! — кивнул Камень. — Здесь явно какая-то ловушка!
— Тем более, что этот суд у нас все равно не имеет никакой юридической силы! — подытожил, так и оставшийся при своем, твердолобый Глеб.
Мнение Синдбада сейчас разделяли и многие из людей Земли. Проводившие по полжизни в своих шахтах, рудокопы не понаслышке знали смысл выражения «заживо погребенный». Даже Ягоднику и его наемникам было явно не по себе. Не то, чтобы палач и его подручные очень любили своего господина, но без его защиты, кто знает, что взбредет этим необузданным людям травяных лесов, да и с князем Ниаком еще то удовольствие объясняться. И только хозяин Земляного Града умиротворенно любовался на свою красавицу-дочь, и на холодном недобром личике Меди сияла удовлетворенная улыбка.
Когда песка наверху осталось меньше горсти, Синдбад, решительно раздвинув храмовых слуг, двинулся к насыпи. Камень хотел последовать за ним, но в это время его ноги ощутили исходящий из земли гул, который бывает слышен в горах во время схода снежной лавины, или когда под скалами просыпается, запертый там Великим Се, трехрогий. Похожий сначала на далекий отзвук, он неотвратимо приближался и нарастал. Сначала завибрировали бубенцы, украшавшие венчики девушек и пояса молодых мужей, задребезжало оружие, закачалась на жертвеннике бронзовая утварь, захлопали ставни и двери, затем разлетелись сверкающими осколками песочные часы, заходила ходуном арка и запели оба колокола.
Словорек открыл глаза и, воздев руки к небесам, зычно произнес:
— Хвала Великому Се! Да исполнится его воля!
И словно в ответ на этот призыв из клубящейся черной тучи вырвалась молния. Грохота грома никто не услышал, ибо все на какое-то время оглохли, только внутри что-то оборвалось, словно лопнула тесная высохшая оболочка, скрывавшая суть. Земля вздыбилась и разверзлась, исторгая из себя вместилище поклонника тьмы. Саркофаг княжича раскололся, и все увидели, что защитник лжи, Синеглаз, все это время глумился над духами Земли и самим Великим Се. В веревку от его колокола была вплетена выведенная на поверхность полая трубка, через которую он все это время дышал.
Ясное дело, что без вмешательства Дола и его дочери здесь не обошлось. И теперь оскорбленные духи прародители требовали у своих потомков ответа. Земля уходила из-под ног, по улицам и стенам домов разбегались трещины. Люди как ополоумевшие с воплями метались по площади, натыкались друг на друга, падали с крыш, пытаясь найти спасение. Плакали дети, ревели зенебоки, над площадью реяли стаи потревоженных летающих ящеров. И всю эту безумную картину сверху поливал сильнейший дождь.
Сначала с грохотом обрушилась одна из стен Дома Земли, самая прочная, возведенная дедом Дола и укрепленная его внуком, чтобы оградить сокровищницу. Говорили, что Доловы сундуки с золотыми и серебряными кольцами, которых у него насчитывалось сорок сороков, как ушли под землю, так больше их никто и не видел. Хотя иные утверждали, что Дол сам после велел сбросить их в затопленную штольню, чтобы умилостивить духов земли. Затем трещины пошли вдоль городских стен, в одном месте стоявшие в карауле стражники едва успели посторониться, чтобы не угодить под обвал.
Но духам Земли этого показалось мало, и они вознамерились забрать у Дола самое дорогое — его любимую дочь. При первом же ударе стихии Медь, точно испуганная зенебочица, со страху кинулась куда глаза глядят, не разбирая дороги. Не пробежав и ста шагов, она оступилась и угодила прямо в глубокую выгребную яму. А поскольку ее не сразу смогли обнаружить, она едва не захлебнулась в нечистотах до того, как отец с братьями вытащили ее. Страшного с ней, правда, ничего не произошло, но в Земляном Граде и далеко за его пределами люди еще долго иронизировали насчет ее имени, ибо каждый знал смысл выражения «выгребная медь». Да и женихи, прежде вившиеся вокруг Дома Земли, точно насекомые над навозной кучей, теперь предпочитали объезжать его стороной.
Гнев духов продолжался недолго. Опытному мастеру этого времени едва бы хватило, чтобы вылепить горшок или превратить обрезок железного прута в спицу, кочергу, или еще какую-нибудь полезную в хозяйстве вещь. Потом все прекратилось. В прогалке ясного неба показалось солнце, и только земля еще продолжала дрожать, и где-то в глубине глухо ворчал, погружаясь в столетний сон, вновь усмиренный трехрогий великан. Люди Земли удивленно озирались, переводя дух. Кроме Дома Земли и городской стены ни одно здание не пострадало. Даже в ветхих лачугах лишь слегка перекосило двери да разбилась стоящая на полках глиняная посуда.
Камню, впрочем, в тот момент было абсолютно наплевать и на посуду, и на сокровища. Не разгибая спины, он вместе с Синдбадом и несколькими рудокопами с упорством одержимого рыл землю, тщась освободить Ветерка. Едва упала на откос каменная плита, стало ясно — они не успели. Дхаливи. Это имя звучало в Сольсуране как смертный приговор. Напрасно Синдбад и Камень поочередно надавливали воину на грудь, пытаясь разбудить сердце, напрасно царевна обнимала его холодные губы, в попытке вдохнуть в них жизнь. Ветерок оставался безучастен и недвижим.
Синдбад опустошенно опустился на насыпь:
— Эх, сюда бы дефибриллятор! Или хотя бы укол адреналина!
При этих словах, державшийся все это время со спокойной отстраненностью, Словорек подался вперед. Нагнувшись над неподвижным воином, он возложил свою правую руку ему на грудь в том месте, где находится сердце. От этого прикосновения тело Ветерка неожиданно содрогнулось, точно от сильного удара. Губы разомкнулись, ловя воздух.