— Мы будем счастливы! — как бы проснувшись, вскричала она. — Для нас, только для нас! Никто не будет знать! Какое блаженство! Мы построим себе золотой дом с бриллиантовыми окнами!
Доктор лихорадочно произнес:
— Ну, еще нечего спешить, еще возможна ошибка, мелочь, ничтожная разница в температуре.
Тень пробежала вдруг по его лицу; он спросил:
— Ты не слышишь? Атанор гудит?
Диана насторожила слух.
— Да, учитель. Как будто звенят пчелы.
— Или поют шмели. Приближается страшная минута, — побледнев, объявил доктор. — Послушай, Диана, — тревожно сказал он, — через час я приду к тебе. Я объявлю тебе, что случилось. Уйди — я боюсь за тебя.
— Чего ты боишься, учитель? — наивно спросила Диана.
— Философский камень развивается в философском яйце и может взорваться.
— Ну и что же?
— Он в таком огромном количестве заготовлен мной, что его должно хватить на несколько миллиардов золота.
— Боже мой, учитель!
— Да, дочь моя. Уйди же!
— Я не уйду от тебя. Что случится, если горн взорвется?
— Погибнешь. Слышишь, как страшно гудит? Уже не пчелы поют. Это ревет бык.
Он взял Диану за талию и повернул ее к двери. Но она не хотела уходить.
— Уходи! — грозно сказал он. — Еще три минуты, и бык или упадет на колени, или подымет нас на рога.
Но Диана взглянула в глаза доктору Фиденциусу, которые горели странным, нестерпимым блеском, и не успела взяться за ручку дверей и в последний раз оглянуться на доктора, как раздался взрыв.
В облаке ярко-лазурного, сверкающего блеском молнии пара замигали красные искры, загремел гром, и доктор Фиденциус с криком упал на пол.
Сама Диана едва устояла на ногах. Но она не была ранена. Поскорее открыла она окна и, когда рассеялся пар и погасло пламя атанора, Фиденциус пришел в себя. Он получил тяжкие ожоги руки и плеча и принужден был лечь в постель. Он ничего не говорил, ни на что не жаловался, только молчал. Диана ухаживала за ним.
На другой день он сказал ей:
— Никому не говори.
— Нет.
— В маленьком хрустальном шкафчике лекарство. Принеси.
Диана смотрела, как он лечится, весь израненный, слабый, сконфуженный, и ей было жаль его. Она не смыкала глаз над ним, подавала ему пить, сварила куриный бульон и заставляла его есть и пить, как ребенка.
— Бедный ты, — говорила она. — Ах, учитель, какой ужас!
— Ничего, деточка, — стал утешать ее старик. — Я, кажется, слишком рано открылся тебе и поманил золотыми перспективами; но теперь я знаю, что нежно делать, чтобы атанор удался. Полградуса ниже, и все было бы спасено.
— Учитель, когда ты выздоровеешь, опять примешься за работу?
— Неужели ты думаешь, что я брошу свою лабораторию!
— Ты опять уйдешь в свои опыты и забудешь обо мне?
— Нет, Диана, я не могу тебя забыть. Если я работаю, — то для тебя. Помни это.
— Пройдет тысяча лет… — с огорчением сказала она, припадая своей пышной головой к его подушке.
Он погладил ее по волосам.
— Через месяц ты будешь самой богатой женщиной в мире.
Диана вздохнула.
— Чего ты вздыхаешь? Неужели ты думаешь, что я стал холоден к тебе только потому, что разбился и охладел мой атанор? Знай, что я никого не люблю, кроме тебя. Я презираю людей. Они представляются мне зверями, ленивыми, праздными, обреченными со дня своего рождения на животное состояние. Нет, только ты одна! И не бойся, что пройдет тысяча лет. Мне скоро шестьдесят, но сердце мое бьется, как у тридцатилетнего. Я люблю тебя, — продолжал он и еще раз сказал: — я люблю тебя.
Жажда жизни и работы так была велика у доктора Фиденциуса, что выздоровление его совершилось в несколько дней. Диана вышла приготовить завтрак и, вернувшись, уже не застала доктора в постели; он сидел в лаборатории. В горн был вставлен новый тигель. Все, что уничтожено было взрывом, мало-помалу было восстановлено. Больше, чем когда-нибудь, погрузился в алхимические занятия доктор Фиденциус. Диана только на короткие мгновения видалась с ним; он почти не ел и не пил, глаза его ввалились и горели фанатическим огнем.
Предоставленная самой себе, Диана гуляла по саду, спускалась по отлогому холму в долину и смотрела по целым часам, как убегает на дне русла извилистая речка в бесконечную даль, смотрела на облака, на горы и вздыхала.
Прошел месяц. Однажды Диана шла задумчиво по берегу реки и, когда она повернула к дому, из-за столетнего, ветвистого пробкового дуба вышел молодой человек в серых штанах, унизанных пуговицами, в бархатной куртке, в широкой шляпе и с черными, красиво вьющимися усами. Он подошел к девушке.
— Что угодно вам? — спросила она и отступила шаг назад.
— Я «рыцарь Солнца», — проговорил он.
Она побледнела, а он засучил рукав и показал ей на коже руки синий рисунок — эмблему солнца с девизом: «Вечный свет».
— У тебя такой же точно знак, — сказал молодой человек, без церемонии взяв Диану за руку, и поднял ее рукав.
— Да, — сказала она.
Мгновенно пронеслось у нее воспоминание о прежней жизни.
— Я была тогда девочкой, — прошептала она. — С тех пор прошло много времени.
— Ты стала женщиной, но узы, которые связывают тебя с орденом, не могут быт порваны никогда, и ты приобщилась к «вечному свету». Я требую, чтобы ты не прогоняла меня.
— Я стала теперь совсем другая. Я не помню тебя.
— Я Марсель, по прозванию «Маркиз семи фонтанов».
— Уйдите отсюда, — сказала Диана.
— Тебя когда-то прозвали «Ласточкой». Не будь же дурой, «Ласточка».
— Я дочь доктора Фиденциуса.
— Дочь, или невестка, а, может быть, и что-нибудь другое, — мне все равно.
Она вздохнула. На нее точно навалилась какая-то мрачная туча. Вынырнуло прошлое и вплотную подошло к ней.
— Чем же ты опечалена? Разве старого друга не приятно встретить? Дурного в этом ничего нет. Вечный свет, — вечная дружба, вечная взаимная зависимость.
Он близко заглянул ей в глаза, увлек ее под тень дуба и обнял.
Она вся дрожала и просила отпустить ее.
— Неужели ты думаешь, что я воспользуюсь твоей слабостью? Я напоминаю тебе только то, что ты должна сама знать. Да, сам я теперь другой. Я не бандит больше.
— Кто же вы такой? Уйдите, ради Бога!
— Не могу уйти, потому что, когда я увидел тебя, опять полюбил тебя. Я ведь прежде любил тебя, но издали. Я думал, что страсть моя погасла, но она вспыхнула с новой силой. О, если бы ты знала, как я полюбил тебя, как я сейчас сгораю страстью к тебе!
Он снова обнял ее, а она стояла, очарованная, неподвижная, растерянная. Он прижимал ее к себе. Начинало смеркаться. В огромном дупле дуба можно было укрыться вдвоем.
Марсель сказал Диане:
— Я требую, чтобы ты сейчас же стала моей, и ты должна мне повиноваться. Я не простой бандит. Я теперь глава шайки.
Слезы потекли из глаз Дианы, но она, словно охваченная пламенем какого-то нового атанора, не могла оттолкнуть от себя молодого человека.
Но едва она опомнилась, как убежала со всех ног на ферму, к доктору Фиденциусу.
Всю ночь ее била лихорадка, она не могла заснуть и сидела на лестнице, у входа в лабораторию. Сердце ее сильно трепетало, ей было стыдно себя; она хотела во всем признаться доктору, рассказать и покаяться.
Доктор вышел на рассвете из лаборатории и, увидев Диану, стал ее журить за то, что она не спит; язык ее не повернулся, она ни слова не могла сказать, она только поцеловала руку у доктора.
— Ты боишься, что со мной что-нибудь случится, — сказал он, — пожалуйста, этого не делай. Иди сейчас же спать. Не бойся!
Диана повиновалась и ушла в свою комнату, не произнеся ни слова.
На другой день она старалась рассеяться, забыть то, что с ней произошло. В лаборатории доктора дела шли успешно, опыт был налажен и обещал дать хорошие результаты; все было предусмотрено, и доктор стал позволять себе некоторую роскошь — жареных цыплят и вино. За завтраком, за обедом и за ужином Диана весело болтала, рассказывала доктору Фиденциусу анекдоты, сообщала все слухи, которые ходят в окрестностях об их доме и о них самих.
— Отчего ты сегодня не гуляла? — спросил ее доктор.
— Не хочу, — сказала она, — я теперь гулять больше не буду. Когда я ухожу далеко, я сиротею. Я отрываюсь от тебя, учитель. У нас хороший сад. Зачем мне далеко уходить?
Сама она постлала доктору постель. Он пожелал Диане спокойной ночи и крепко пожал ее горячую руку.
Она ушла к себе с веселой улыбкой на губах; но, как только осталась одна, тоска охватила ее. Она вспомнила знойное прошлое, молодого бандита под пробковым дубом. Неистребимое чувство роптало в ней. Она думала о том, кто уже овладел ей.
А утром она вскочила с кровати, и ей стало досадно, что жаркие грезы не давали ей спать. Ей больно было смотреть на доктора Фиденциуса, который бодро ходил по саду с ней и рассказывал, как подтвердился его опыт.
Потом он ушел в лабораторию. Со сверкающими глазами вышел он к завтраку и опять заговорил о любви своей к Диане. Он несколько раз поцеловал ее в лоб. В ответ она поцеловала его в губы. Тогда какая-то нежная тень пробежала по его лицу и в глазах блеснуло чувство, как зарница.
Диана испугалась своей измены.
«Что, если доктор Фиденциус захочет теперь быть моим мужем? Надо ему все рассказать», — решила она, — и не могла раскрыть рта. А доктор, увлекаемый своей грезой о золоте, выпрямился, слегка отстранил ее от себя и ушел.
Диана весь день бродила по саду. Раза два она выходила из калитки, делала несколько шагов и возвращалась назад.
Минул день, минул другой. Постепенно излечивалась Диана от своего кошмара. Но когда на третий день она сидела на террасе, вдруг из-под лестницы, которая вела в верхнюю лабораторию, вышел Марсель, как привидение, улыбаясь, и прямо направился к ней. Она оцепенела, задрожала от страха. Он обнял ее и стал говорить, что она прекрасна, что он стосковался по ней, что никогда еще она не была так достойна его любви.
— Уйди, Марсель, — прошептала она.
— Пойдем в твою комнату, — предложил он.
В смертельном волнении она смотрела на него и чувствовала себя его рабой.
Доктор заработался в лаборатории и забыл об ужине; он удивился, что Диана не напомнила ему об ужине: обыкновенно она стучала в дверь. Было уже поздно; Диана спала. Доктор не стал ее беспокоить и без ужина бросился в постель и заснул.
Марсель стал обычным гостем Дианы. Он всегда, как призрак, являлся. Вечером, когда, простившись с доктором, она приходила в спальню, она заставала уже там Марселя.
— Скажи, пожалуйста, Диана, — начал однажды Марсель, обнимая молодую женщину в темноте теплой осенней ночи, — я вижу, что ты любишь меня, поэтому пора приступить к серьезной стороне дела. Как богат доктор Фиденциус?
Диана привстала на постели.
— Но ты сам богат! — с изумлением вскричала она. — Что тебе за дело до богатства доктора?
— У старого черта должны водиться деньги. Согласись сама, если он делает золото, то не из стружек же. Золото можно сделать только из золота.
— Чего же ты хочешь?
— Обокрасть его. Он только даром землю бременит. Ты на себе должна была убедиться, что перемены для нас нет. Мы — «рыцари Солнца» — всегда останемся одними и теми же — вечный свет! Может быть, сам я буду загребать золото лопатой, а все-таки тянет меня к золотому мешку, если он плохо лежит. Ты жила в довольстве, как настоящая барыня, и от тебя зависело выйти замуж за доктора; стала ты чиста, как лилия, а увидала меня, и куда девалась твоя чистота? Захочу, и ты, как собачонка, побежишь за мной и бросишь своего доктора.
Она в ужасе замолчала, подавленная его словами.
Оставшись одна, она всячески боролась против наваждения, охватившего ее, ей хотелось стряхнуть и сбросить с себя ненавистное иго.
Кстати, Марселю она, по-видимому, надоела; он все реже и реже заходил к ней. Раз он не был у нее две недели сряду. Она тосковала, что его нет, ругала себя за то, что она такая нехорошая, неблагодарная, гадкая; и чем больше она себя ругала и сознавала свою порочность, тем нежнее становилось ее обращение с доктором и тем очевиднее было для нее, что алхимик только силой воли удерживал свою страсть к ней. Она трепетала при мысли об этом.
Прошло еще две недели. Диана стала рано уходить спать, и доктор заметил это. В этот вечер она опять ушла, едва они поужинали. Глаза ее были печальны, руки дрожали, у нее был жар.
Доктор Фиденциус не сомневался, что Диана любит его. Он посмотрел ей вслед. Сердце его сжалось. Проходят дни, месяцы, пролетят годы… Конечно, «тысяча лет» слишком большой срок!
Он был в прекрасном настроении. В лаборатории совершились чудеса. Философское яйцо удалось, как никогда. Охладив золотые дрожжи, он убедился, что они обладают цветом, какой надо. Взрыва теперь не будет.
Может быть, если бы он не привел тогда в лабораторию Диану, которая отвлекла его уже тем, что он засмотрелся на ее лучистые глаза и заговорился с ней, — атанор уцелел бы. Он решил довести до конца свой последний опыт в полном одиночестве.
Заперевши дверь на замок, он раскалил горн. Атанор зажужжал, как пчела, как шмель, заревел, как бык. В кипящий свинец был брошен философский камень. Долго следил доктор за термометром, смотрел на часы, считал минуты и секунды. Оставался еще час. Атанор стал стонать, точно умоляя о пощаде.
Доктор Фиденциус погасил огонь.
Крышка была снята с тигеля. Страшный жар распространился в лаборатории.
Серый металл стал желтым.
Доктор Фиденциус завыл, как сумасшедший. Взявши щипцы, он схватил кусок металла и бросил его в холодную воду. Проба убедила его, что перед ним настоящее золото.
— Диана! — закричал он. — Диана! Я сделал золото!
Быстро отпер он дверь и спустился по лестнице. Сердце его чуть не разрывалось от счастья. Он весь мог отдаться Диане и положить к ее ногам миллиарды.
Он знал, что было очень поздно. Но ему захотелось пройти к Диане, поделиться с ней своим счастьем и своей любовью— светлым праздником души.
Вбежав с нечеловеческой радостью в комнату Дианы, он закричал:
— Диана! Милая Диана! Моя царица! Наконец!..
Но слова застыли на его губах, глаза его широко раскрылись. Кровь внезапно застыла в сердце. Диана, превращенная философским камнем его любви в непорочное существо и долженствовавшая разделить вместе с ним славу его гениального открытия, была в объятиях какого-то молодого человека, который крепко спал.
Диана проснулась и со страхом увидела учителя; а он, бледный, с головой, опущенной на грудь, повернулся и, не говоря больше ни слова, поднялся опять по лестнице и заперся в лаборатории. Глухие рыдания потрясли его грудь.
— Ах! — вскричал он. — Если Диана опять стала тем же созданием, каким была до встречи со мной, то на что мне и ей золото? Пусть и это золото станет тем, чем оно было. Измена в начале жизни, измена в конце. Не существует блаженства в мире!
Несказанная грусть терзала доктора, он неподвижно просидел у стола, охватив руками голову.
Начинало светать. Поднялось солнце. Только тогда он пришел в себя.
В раскрытое окно он смотрел на лучезарный горизонт; далеко на зеленых полях уже работали крестьяне, склонившись к земле. Какое жалкое зрелище — зрелище человеческой бедности и рабства!
Дверь открылась. Вошла Диана, с лицом, измученным от бессонницы, и бросилась к его ногам. Он не оттолкнул ее, он продолжал смотреть в окно.
— Учитель, я недостойна твоего прощения, — начала Диана, обнимая его колени, — позволь мне умереть.
Он почувствовал к ней бесконечное сострадание. Оно было гораздо больше того, которое он только что испытывал к работающим крестьянам.
Доктор положил руки на голову Дианы.
— Я открыл золото, — сказал он ей, — я сделал золото. Опыт удался. Возьми его и унеси с собой, и уходи из моего дома. Будь счастлива и богата с тем, кого ты избрала. Я устал, я бесконечно устал жить и верить в людей. Никогда больше ни один фунт золота не будет сделан в моей лаборатории.
Максим Формон
НЕДОСТРОЕННЫЙ ЗАМОК
Не доезжая Позилипп, неаполитанец остановил экипаж и, указывая кнутом на мрачное сооружение, поднимающееся над морем, сказал: