«Даже чем ты» – это, конечно, был комплимент. Гест любит и умеет делать комплименты. Однажды признался Каре, что его в свое время совершенно потрясла эта идея – оказывается, почти всякого человека можно сделать более счастливым, бесстрашным, уверенным в своих силах и вдохновенным при помощи самых обычных, не обладающих какой-то заклинательной силой, просто правильно, с учетом его личного опыта и предпочтений подобранных слов.
– Хащи – хищники, – продолжал Гест. – Собственно, хищников тут у вас великое множество, куда ни плюнь, везде они, только успевай поворачиваться, пока одного прикончишь, в каком-нибудь темном углу целая сотня новых уже завелась. Но знаешь, в чем основная разница? Если смотреть на кишащих здесь хищников моими глазами, ясно, что при всем кажущемся разнообразии видов, все они, в общем, похожи: тем, что плетут сети для своих жертв. Разной степени сложности и прочности – кто как может, так и плетет. Одни растягивают свои сети снаружи, другие плетут их, забравшись в жертву, изнутри, третьи тайком пробираются в прошлое и тянут сети оттуда; в общем, каких только умельцев нет. Но сети есть сети, они мне понятны. И справиться с ними, если быть мной, довольно легко. А хащи сетей не плетут. Они – как бы тебе объяснить на словах, не показывая? – искажают. Подделывают. Портят. Подменяют оригиналы фальшивками. Медленно и незаметно меняют сознание человека и одновременно внешний мир вокруг него, потихоньку, фрагмент за фрагментом. Что удалось подменить, едят, точнее, перерабатывают в подлую, темную, способную испытывать только голод и муку материю, из которой сами состоят. Это может тянуться годами, но на выходе всегда получается – даже не полный ноль, а отрицательная величина. Несчастный подменыш, сеющий голод и муку всюду, куда обратится его взгляд. Хащи размножаются взглядами своих жертв, и это, к сожалению, не метафора. Тот человек, который умер весной, будем честны, еще легко отделался, хоть и жестоко так говорить. Но когда нет надежды на помощь, лучше уж умереть побыстрее, чтобы остаться собой. Удивительно, кстати, что ему удалось умереть: обычно хащи берегут тела своих жертв. Скорее всего, он обладал незаурядно острым восприятием и однажды смог их увидеть. Мало кто из людей такое откровение переживет… Кара, радость моя, с тобой все в порядке? Мне не пора заткнуться?
– Пожалуй, – неохотно сказала Кара. – Тошно стало, невмоготу. Как будто все это происходит со мной.
– Да, ты умеешь слушать, – кивнул ее собеседник. – Не только умом, а всем телом понимаешь, о чем тебе говорят. Это чревато некоторыми неудобствами, но лучше так, чем слушать одними ушами, верь мне.
Кара горько вздохнула:
– Знаю, что лучше. Черт с ними, неудобствами, потерплю. Объясни мне еще, пожалуйста, что случилось с этим двором? Его что, тоже… подменили и съели? Пространство – как человека? И теперь там не нормальный человеческий двор, а его искаженное отражение? Такая чумная зона, куда лучше никому не соваться? Но там же целых три дома, во всех люди живут! И значит нам надо…
– Ничего вам не надо. Хащи портят пространство гораздо медленней, чем людей. Так что мы более-менее вовремя успели, в самом начале второго этапа перемен, когда все еще вполне обратимо. Я уничтожил ту парочку хащей; других там нет, я проверил. Теперь все само понемногу выправится – и дом, и двор.
– Ясно, – кивнула Кара. – Уже легче. Спасибо тебе.
– Сухое «спасибо» на хлеб не положишь, как у вас говорят, – усмехнулся Гест.
– Ну так скажи, чем его для тебя намазать.
– Сама не догадываешься? Мне нужна помощь, чтобы проверить, нет ли в городе других хащей. С ними такая засада: ловко умеют прятаться, не учуешь, пока совсем близко не подойдешь. А я здесь большую часть времени провожу вот в таком виде, – пальцами правой руки он оттянул кожу на кисти левой, как будто пощупал ткань, из которой сшили костюм. – Мои возможности ограничены способностями этого тела, которое отличается от большинства человеческих не столь радикально, как надо бы, по уму. Поэтому обойти за день все дворы и дома этого города я, к сожалению, не успею, даже если в лепешку расшибусь. Так что пусть твоя чувствительная коллега тоже по городу погуляет. И если есть другие такие же чуткие, как она…
– Найдутся, – кивнула Кара. – Всех отправим гулять, не вопрос. Давай тогда сразу поделим территорию, чтобы не дублировать маршруты друг друга.
Она достала из кармана бумажную карту, которую всегда таскала с собой, доверяя ей больше, чем картам из телефона. Все-таки материя есть материя, она инертна, на ее изменения требуется какое-то время, особенно здесь, на Другой Стороне. Поэтому больше шансов, что бумажная карта не соврет. Хотя в граничных городах, где реальность становится зыбкой и переменчивой гораздо чаще, чем даже самому искушенному наблюдателю удается за ней проследить, бумажные карты – скорее плацебо, чем панацея. Но лучше пусть будет плацебо, чем вообще ничего.
– Вот эту территорию я успею проверить за ближайшие сутки, – сказал Гест, очертив указательным пальцем большую часть Нового и небольшой фрагмент Старого города. – Остальное будет на вас. Завтра встретимся здесь в это время, если не возражаешь. Обменяемся информацией. По рукам?
– По рукам, – улыбнулась Кара, накрывая его большую горячую ладонь своей, сухой и прохладной, всегда, даже в жару.
В такие моменты, когда они договаривались о совместной работе, агент Гест не казался ей жутким. И как-то даже почти помещался в воображении и укладывался в голове. Все-таки великая штука общее дело. Перед делом, надо понимать, все равны.
– Ну вроде бы все на сегодня, – сказал Гест, отодвигая в сторону каким-то образом опустевший стакан.
– Не все, – покачала головой Кара. – Ты мне еще самого главного не объяснил. Я спросила, что нам надо сделать, чтобы ничего подобного в этом городе больше не заводилось? А ты не ответил.
– Не ответил. И не отвечу. Потому что сделать нельзя ничего. Разве только закрыть все сквозные проходы в другие реальности – как вы их здесь называете? «Пути»?
– Пути, – подтвердила Кара. – Но все закрыть невозможно. Город-то пограничный. Какой-то обязательный минимум открытых Путей тут обязательно должен быть…
– Да почему сразу «минимум»? Оставьте как есть, не трогайте, не надо ничего закрывать. Это, знаешь, как с окнами летним вечером – лучше уж комары, чем невыносимая духота.
– Да, – согласилась Кара. – Но какого же черта только всякая дрянь к нам лезет? Нет бы что-нибудь хорошее и интересное!..
– Справедливости ради, так называемое «хорошее» к вам тоже иногда лезет, – усмехнулся агент Гест. – Вот я, к примеру, залез.
– Ой, ну точно же! – смутилась Кара. – Извини, о тебе я как-то не подумала. Просто в голове не укладывается, что таким как ты тоже нужны открытые Пути. По-моему, если уж ты захочешь, сам в любое место проход откроешь. Еще и красный ковер там расстелешь, и оркестр приведешь. И банкет закатишь на сто тысяч голодных демонов, явившихся тебя проводить. Скажешь, нет?
– Вот именно, «если захочешь». А прежде, чем чего-нибудь захотеть, надо узнать, что в принципе есть такая возможность. Ты учти, что реальности, из которой нет никаких проходов наружу, ни для кого из посторонних наблюдателей, как бы и вовсе не существует. Да и жизни, как я ее себе представляю, в подобных местах быть не может. Не всякое энергичное беспорядочное копошение – жизнь. С людьми, кстати, ровно такая же штука, большое всегда повторяется в малом. Лишь тот, кто хотя бы изредка, пусть даже только отчасти способен открываться для чего-то большего, чем он сам, с точки зрения этого «большего» существует. Остальных нет.
Кара молча кивнула. Она и сама примерно так все себе представляла. Но всегда полезно получить подтверждение из… неизвестно чьих уст.
– Вопрос на самом деле еще и в том, кто чему открыт, – задумчиво сказал Гест. – Точнее, кого именно он привлекает своим поведением. Сама знаешь, какая музыка из кабака доносится, такая публика туда и пойдет. И если с каждым отдельным человеком все примерно сразу понятно, то с целой реальностью, конечно, гораздо сложней. Реальность звучит общим хором, всей совокупностью частных поступков и устремлений, включая самые потаенные, вот в чем ваша беда.
– Именно беда?
– Да, конечно. Пока здесь у вас большинству людей нравится мучить друг друга, если не действием, то хотя бы в мечтах, сюда, ничего не поделаешь, будет лезть всякая хищная дрянь. Хорошие гости сами делают выбор: идут туда, где их присутствие может принести пользу; иногда – вопреки своему же здравому смыслу, как я когда-то сюда пришел. А разного рода хищники – ребята простые. Они, не особо раздумывая, на запах прут.
– На запах страданий? – содрогнувшись, спросила Кара.
– Точнее на запах стремления безнаказанно их причинять. Но ты не огорчайся, – поспешно добавил Гест. – Все не так скверно, как тебе, наверное, показалось из-за моей излишней откровенности. Я принимаю человеческую склонность к мучительству слишком уж близко к сердцу, как личное горе; это даже не столько заблуждение, сколько следствие моего внутреннего устройства: я не способен игнорировать боль. Но в вашем общем хоре есть великое множество совсем других голосов. Они тоже слышны, а значит, имеют значение. Поэтому пока открыты Пути, сюда будут приходить не только враги, но и помощники. Нас понемногу становится больше и больше: сияние благородных устремлений, бескорыстных дел и даже просто возвышенных фантазий привлекает добровольцев не меньше, чем хищников запах мучительства. Так что все не зря, дорогая. И лично ты, будь спокойна, тоже не зря занимаешь здесь свое место. Ты храбрая и упрямая, любишь власть, в тебе много силы, но при этом совсем нет жестокости. Поэтому твой голос в общем хоре звучит как многие тысячи голосов.
– Спасибо, – сказала Кара. – Даже если это просто очередной удачный комплимент в твоем духе, все равно он ужасно вовремя. Человеку нельзя совсем без внешних опор. Иногда, знаешь, очень надо что-нибудь такое прекрасное о себе услышать от… В общем, есть у меня подозрение, что именно от тебя – лучше всего.
– Думаю, да, неплохо, – подтвердил агент Гест. Достал из кармана зеленое яблоко с нелепыми зелеными кукольными глазами, зачем-то вставленными в него, положил на стол, объяснил: – Это тебе от зайчика гостинец. Почти из леса; на самом деле в сквере на лавке нашел. Взял, потому что оно меня по-настоящему развеселило, а это редко случается. Пусть теперь тебя веселит.
– «От зайчика», значит, – потрясенно повторила Кара. – От зайчика, блин! Я тебя обожаю. Мой дедушка когда-то то же самое говорил, втюхивая мне кислые яблоки и черствые бутерброды, которые брал с собой на работу и весь день в кармане носил. В жизни не ела ничего вкусней.
– Многие говорили, из меня мог бы выйти отличный дедушка, – без тени улыбки согласился Гест. Заговорщически подмигнул Каре и покинул бар стремительно, как сквозняк.
Эдо
Проснувшись, подскочил, как ужаленный. Но далеко конечно не ускакал, на это не было сил. Какое-то время сидел на краю кровати, растирал лоб и виски непослушными спросонок пальцами. Думал: так, я живой, я дома, проснулся. Я проснулся, значит, это был просто сон. Просто сон, все в порядке, на самом деле никакой гадской дряни, поедающей сердце, во мне совершенно точно нет; ее вообще не существует в природе, мало ли что приснилось, успокойся, все ерунда, до завтра забудется, я быстро забываю сны.
Взял телефон, посмотрел время. Четыре восемнадцать – это я, получается, всего два часа проспал? Плохо дело. Как днем-то буду работать? Ладно, ничего, лучше уж до вечера ползать, как зомби, чем сейчас нарваться на продолжение, кошмары всегда возвращаются, если сразу снова уснуть.
Наконец встал, шатаясь побрел к холодильнику, достал банку колы, стоявшую там, кажется, еще с лета, когда делал коктейли для гостей. Приложил ледяную банку к щекам и к шее, наконец, решился, сунул ее за пазуху, под футболку. Предсказуемо взвыл. Отлично сработало. Теперь точно не засну – ну, какое-то время. А потом можно попробовать. После долгого перерыва кошмары обычно не возвращаются. Скажем так, возвращаются далеко не всегда.
Пить холодную газировку ему не хотелось, вернул банку на место, включил чайник, прошел к окну, открыл его настежь, полной грудью вдохнул свежий осенний воздух. Дождь, моросивший весь вечер, наконец закончился, а запах влаги остался. Дивная ночь. И очень теплая для ноября. Даже хорошо, получается, что проснулся. А то бы все пропустил.
Чайник закипел, но он уже передумал заваривать чай. Вернее, просто поленился – не столько заваривать, сколько потом его пить. Вечно у меня так, ничего не хочу спросонок. Даже курить не хочу, только спать, – думал Эдо, откладывая в сторону портсигар. – Но засыпать сейчас все-таки лучше не надо. Потом, попозже. Хотя бы через полчаса.
Залез на подоконник с ногами, увидел, как вдалеке, в самом конце квартала бредет одинокий прохожий, судя по неуверенной походке, совсем не образец трезвости. Для нашего тишайшего района, можно сказать, выдающееся событие – пьяный на улице в начале пятого утра.
В городе Берлине живут предрассветные люди, они бродят по городу в ожидании утра, пьяные от ночной темноты, и исчезают бесследно, как только солнце взойдет, – привычно сформулировал Эдо и тут же яростно мотнул головой, чтобы выбросить из нее ненужную чепуху. Эта игра в Марко Поло, вечного стороннего наблюдателя, вдохновенно описывающего обыденную реальность, как незнакомый удивительный мир, давным-давно ему надоела. А вот он ей, похоже, не надоел. Вошла в привычку; собственно, именно это и скверно: сама идея когда-то была хороша, но привычки – убийцы радости. Всякий человек – главарь целой банды таких убийц, и я туда же. Вот зря.
На улице тем временем начал сгущаться поземный туман. Редкое зрелище – заборы, деревья, крыши, дорожные знаки и столбы с указателями видны отлично, а автомобили, припаркованные вдоль тротуара, как через мутное стекло, того гляди растают, как сахар в разведенном горячей водой молоке, исчезнут, как уже исчез нетрезвый прохожий – то ли за угол свернул, то ли просто растворился в тумане, не дожидаясь восхода солнца. Ай, да ну его.
Где-то вдали, аж за музеем небо озарилось пронзительным синим светом; Эдо невольно улыбнулся ему, как старому другу, но тут же поморщился, словно от боли: опять этот чертов синий на мою голову. Не деться от него никуда.
Синий свет преследовал его с лета, натурально сводил с ума, кружил голову, пробуждал какие-то смутные воспоминания о том, чего никогда не было, неведомо что обещал. Поначалу всякий раз почему-то казалось, синий свет – что-то вроде послания, мучительно непонятного, не поддающегося расшифровке, но совершенно точно личного, предназначенного специально для него. Гонялся за этим синим светом по всему миру… Ладно, не будем преувеличивать, по Европе. Точнее, по сравнительно небольшой части ее. И не то чтобы вот прямо осмысленно гонялся, поди догони этот синий свет, который прельстительно сияет издалека, но гаснет, как только пытаешься добраться до его источника, чем бы он ни был. Если вообще был, что, будем честны, довольно сомнительно. Зрительные галлюцинации могут случиться даже от самого обычного переутомления, это общеизвестный медицинский факт. А я к середине лета как раз зверски устал.
Невыносимо устал, полгода перед этим работал практически без выходных, потому и сорвался, отменил все дела, отправился на ближайший вокзал и уехал на первой попавшейся электричке, а потом все дальше и дальше, все равно куда, лишь бы ехать, не останавливаясь, не задерживаясь нигде, как в старые добрые времена, когда не мог усидеть на месте дольше недели, но даже неделю редко сидел. Ушел в отъезд, как нормальные люди, устав от рутины, уходят в запой, шлялся неведомо где почти половину лета и еще кусок сентября, пока не взвыли козлиным греческим хором все покинутые работодатели и заброшенные дела. Мотался без цели и плана, из одного незнакомого города в другой незнакомый, наугад, по прихоти железнодорожных и автобусных расписаний, как люблю больше всего на свете; почему-то именно в таких дурацких поездках особенно остро ощущаешь себя живым.