Бабушка
Раз в неделю я ходил с Силде продавать ее сыр на молочный рынок в поле за таможней. У Силде была осанка королевы, высоко поднятая голова в белом чепце и гибкий стан, а ее широкие юбки колыхались с дивным шелестом травы на ветру. Среди таможенников всегда находились такие, что не упускали случая свистнуть ей вслед, а заодно поддеть меня:
– Не беги так быстро, Силде, не то затопчешь своего Заблудшего!
Она смеялась и обзывала их неотесанными воронами. А я, нагруженный двумя корзинами, злился, что не могу наброситься на них с кулаками.
Торговля у Силде шла отлично. Она со всеми была знакома. Думаю, с нее сталось бы по памяти выстроить генеалогическое древо любой семьи в округе.
В тот день она спрашивала каждого встречного про какую-то Бабушку. И все ей весело отвечали: «Прекрасно, Силде, она прекрасно себя чувствует». Около полудня Силде посулила мне сюрприз. Велела закрыть глаза и, взяв за руку, повела меня сквозь гомон рынка.
Я включился в игру. Это имя – Бабушка – всплывало в разговорах у каждого прилавка и сопровождалось сдавленным смехом. И вдруг – тишина. Как будто все слова канули в глубокий колодец.
– Можешь открыть глаза, – шепнула мне Силде.
Толпа образовала круг.
А в центре этого большого круга безмолвствующих было что-то живое. Черепаха. Таких больших я никогда не видел. Она лежала на спине, перебирая тяжелыми когтистыми лапами и вытягивая шею, медленные движения перемежались внезапными судорогами. Обтянутая пергаментной кожей голова древнего мудреца слабо хрипела, а горестные глаза, уже подернутые пеленой, притягивали меня как магнит. Я замер, пригвожденный к земле этим взглядом, в котором уже не было ничего животного. Мне до сих пор слышатся ее мольбы: она просила помочь ей положить этому конец. Голову даю на отсечение, она звала именно меня. Я задыхался, мне не хватало воздуха. «Нет, это создание нездешнее», – подумалось мне. Такие знаки не обманывают. Здание таможни вдали, базарная площадь, белые полотнища над прилавками, деревья у реки – все заколыхалось перед моими глазами. Меня снова одолела дурнота: казалось, это моя голова опрокинута, а руки и ноги торчат вверх. Я будто тонул посуху, грудь сжимало тисками. Как это несчастное создание. В точности. Как черепаха на спине.
По толпе прокатился гул.
Силде крепче стиснула мою руку. Черепаха была мертва.
Все запели и закружились в хороводе. Силде хотела было увлечь меня в круг. Я оттолкнул ее. Она выпустила мою руку и смешалась с танцующими. Вернулась она запыхавшаяся, щеки раскраснелись, глаза блестели.
– Полно, Гвен, перестань дуться! Видел, какая красавица? Ответь мне, Гвен. Ты уверен, что хорошо себя чувствуешь? По-моему, не очень.
Действительно, я согнулся пополам, держась за бока, и едва мог дышать.
– У нас не бывает таких больших черепах, – сказал я как бы в свое оправдание.
– Так ведь и здесь тоже, Гвен, здесь тоже. Знаешь, из какого далека эта прибыла? Сегодня вечером ее сварят в панцире. Это очень редкое кушанье.
– Это было ужасно – уморить ее вот так. Я слов не нахожу. Это… омерзительно. Жестоко.
Силде остановилась, ошеломленная. Я и сам был удивлен не меньше. Никогда я не знал за собой особого интереса к животным. А к черепахам и подавно. Однако шок был так силен, что у меня до сих пор дрожали колени.
– Убить Бабушку? Ну ты и дурень! Она должна умереть медленной смертью. Чем дольше, тем лучше. Особенно эта – видел, какая она старая? Настоящая Бабушка.
Я поднял глаза на мертвую черепаху: она так и лежала на спине с вывернутой шеей и окоченевшими лапами. Земля вокруг была изрыта – так она билась.
– Она на диво долго держалась. Ее привезли утром. Три дня и три ночи ехала она в телеге, лежа на спине. Ей только дали попить немного молока.
– И вы преспокойно смотрели, как она подыхает, задавленная собственным весом! А теперь пляшете!
– Это всего лишь животное, Гвен.
Силде пожала плечами. Злобы в ней не было ни на грамм. Она была уверена, что всё к лучшему в этом лучшем из миров, и еще больше уверена, что черепаха, если б умела говорить, сказала бы всем спасибо за оказанную ей честь. А ведь я не раз видел, как умирают животные. Но эти глаза, эта голова древнего мудреца, эта мольба в ее взгляде – все это потрясло меня, и нервы были натянуты как струны. Думаю, Силде уловила связь между мучительной смертью черепахи и моими собственными трудностями с дыханием, потому что она заговорила мягче:
– Но мы не оставляем ее одну, Гвен. Люди за ней присматривают.
– Ага, стервятники тоже присматривают за умирающими. А потом ими лакомятся.
– Ее уважают. Ее оплакивают. Чем больше народу присутствует при ее агонии, тем выше ее авторитет, тем дороже ее продадут. Сердце черепахи идет на вес золота, Гвен, ты этого не знал? Йорн сказал, что угостит меня им однажды, но мне не верится. У него никогда не будет таких денег.
– Это так вкусно?
– Вот дурачок! Ее не потому едят. Это продлевает жизнь.
– Чушь!
– В день понемногу, так, говорят, надо. Но если переесть, – продолжала она, хмуря брови, – это становится отравой, и тогда умрешь до срока. Как и во всем: надо уметь вовремя остановиться.
– И ты в это веришь?
– Конечно, – пожала она плечами. – Я знаю немало людей, которые поели и дожили до глубокой старости. И не я одна верю. Думаешь, здесь было бы столько народу, не будь это правдой?
У меня вертелся на языке готовый ответ, но это был ответ старого Браза. Толпа расходилась. Два таможенника, два ворона, уже суетились вокруг трупа, разматывая свои веревки с узлами. Третий записывал их замеры, надув щеки и удовлетворенно кивая, а торговец встревоженно заглядывал через его плечо, не сводя глаз с ряда цифр. Черт побери, таможня и черепаху обложила данью. Все-то им надо обмерить, воронам. Теперь тот, что поменьше, жирный пузан, пытался ее перевернуть. Он пыхтел как вол, наваливаясь всем весом, расставив ноги и упираясь спиной в панцирь. Двое других наблюдали за ним с интересом. Нетрудно догадаться, что они заключили пари. Еще легче догадаться, кто его выиграет. Таможеннику удавалось наклонить черепаху, но всякий раз она, как неваляшка, сводила на нет его усилия, возвращаясь в прежнее положение, и при этом раскачивалась все сильней. Смешное зрелище. Вдруг он осел, как тряпичная кукла, да так и остался лежать на земле бесформенным комом. Его товарищи хлопали себя по ляжкам, хохоча до слез. Таможенник не двигался. Наверняка он сильно расшибся или как минимум надорвал спину. «Хорошо, – сказал я себе, – отлично. Очко в пользу Бабушки!» И тут во мне шевельнулось предчувствие, еще смутное, но неудержимо хотелось его проверить. Если я не попробую прямо сейчас – никогда не узнаю.
– Подожди меня, пожалуйста, Силде. Я тут кое-что посмотрю.
Я подбежал к пострадавшему и склонился над ним. Закатав рукава рубашки, легонько ощупал его, посчитал пульс, как учил меня старый Браз. Двое таможенников были заняты обсуждением выигрыша и не обращали внимания ни на него, ни на меня. Я закрыл глаза, растопырил пальцы и поднес раскрытые ладони к его спине; тепло моего тела приливало к ним волнами, все чаще и чаще, пока не слилось с биением сердца. В глазах у меня помутилось, легкая дрожь пробегала по телу, но мне было хорошо, я словно плыл по течению без руля и ветрил, нырнув под воду, – и начинал мало-помалу чувствовать недуг. Медленно, точными движениями вдоль позвоночника, я искал его расположение, мои руки ощупывали боль, пока не почувствовали плотное ядро, настоящий узел страдания. «Здесь, – сказал я себе. – Сейчас!» И словно молния ударила, черная пелена опустилась перед глазами. Лежащий разом обмяк. Он зашевелился, встал на ноги, поднял свою шляпу и, сердито похлопывая по ней ладонью, чтобы отряхнуть пыль, пошел к своим товарищам. Уж не знаю, шарахнулся ли он от чертовщины, которую усмотрел в моих действиях, или от необходимости меня благодарить, но слов он даром не тратил. Его спутники встретили его кислыми усмешками. Один из них пристально посмотрел на меня.
– Гвен?
Я еще стоял на коленях, слегка оглоушенный. Силде теребила меня за плечо.
– Гвен, что с тобой?
Я поднял голову.
– Все хорошо, Силде.
– Тем лучше. Ты меня напугал. Знаешь, странный ты все-таки мальчуган.
Она протянула мне руку, чтобы помочь встать. На обратном пути на меня так и посыпались вопросы, но ответить мне было нечего, я и сам еще мало что понимал. Я не хотел заговаривать об этой силе, ведь, может быть, мне просто-напросто повезло. Да и вообще, о таких вещах вслух не говорят. Иначе их можно потерять окончательно и бесповоротно.
За ужином ее вконец разобрало любопытство. Она снова принялась выспрашивать:
– Гвен, бедняга лежал и не двигался. Стоило тебе подойти – и он встал на ноги. Не говори мне, что ты ничего не сделал.
– Ничего, Силде. Ровным счетом ничего. Я бывал на состязаниях по борьбе там, где жил раньше, и умею обращаться с пострадавшими. Я просто почувствовал, что могу немного облегчить его боль. Я оказался рядом. Да ты ведь и сама видела, что его друзья палец о палец не ударили, чтобы ему помочь. Я едва дотронулся до его спины.
– Да у тебя же дар, Гвен. Я все видела. Я была там.
– Нет, уверяю тебя. Я знаю об этом не больше твоего. Я просто помог ему подняться, вот и все.
Это было не совсем правдой. Что-то и в самом деле произошло. Силу, пресловутую силу папаши Браза я почувствовал в ту минуту в своих руках. Это ведь всегда знаешь, когда она есть. Знаешь смутно и в то же время ясно. Ее не видно, но она пламенеет в кончиках пальцев, потрескивая, как огни святого Эльма в грозовую ночь. Ощущение на грани боли, почти приятное, как будто тело прогибается под легкой молнией. Но ни за что на свете я бы в этом не признался. Эту силу люди считают даром. Чушь! Все наоборот. И я знаю, какой ценой расплачиваются те, кто делает ее своим, так сказать, ремеслом. Дорогой, очень дорогой ценой: прежде всего одиночеством. Внушая страх, священный ужас себе подобным.
Для большинства жителей моей деревни это было ясно как день: облегчая страдание, человек посягает на власть Бога. А сделать это, стало быть, можно только с помощью дьявола. Вот только, что ж поделаешь, страдание бывает порой столь коварно, столь жестоко, что продашь и тело, и душу, лишь бы от него избавиться. И пусть кюре предает анафеме кого хочет, небеса могут подождать хоть целую вечность, а мы идем в единственный дом, где живет последняя надежда. В дом знахаря. Страдание бросает нас в его объятия. Первое дело – выкорчевать корень зла. Скорее, здесь и сейчас, безотлагательно. Любой ценой. Душу можно спасти потом, это успеется.
И, едва исцелившись, мы забываем помогавшего. Тело возвращается к своей исконной покорности, к рабскому повиновению. Якшаться со знахарем – увольте. Пусть идет своей дорогой. Мы с ним больше не знакомы. Мы злы на себя за то, что пришлось показаться ему слабыми и жалкими. Он снова колдун, насылающий град и наводящий порчу. Встретив его, мы переходим на другую сторону улицы.
Но я-то не обладал силой духа старого Браза. Это он был всю жизнь несгибаем под напором жалоб и слез, завидущих глаз и убийственной ревности, людских безумств и проклятий. Женщина, еще в понедельник благословлявшая его за то, что он спас ее дитя, в воскресенье плевала ему вслед, а знаете почему? Потому что он вылечил корову соседки! Бедный старый Браз. Только я один видел, как он плакал в ландах, разметав по ветру свою седую гриву. Я был слишком слаб, чтобы пойти без него по этому пути. Слаб и так далеко от дома.
Силде по другую сторону стола пыталась уловить ход моих мыслей. Она отступила, но не сдалась и предпочла сменить тему.
– Ты пойдешь со мной на торги?
– Я не знаю, о чем ты.
– Сегодня сварят Бабушку. Будут танцевать всю ночь. А ее мясо пойдет на продажу. Люди приезжают издалека по такому случаю. Даже из Брюгелюде. Красивые господа, нарядные дамы. Богачи. И вся таможня тоже, потому что должен же кто-то следить за весами, особенно когда делят сердце.
– Если им некуда девать деньги, пусть их!
– Будут петь песни, Гвен, будут танцевать. Неужели ты не хочешь пойти повеселиться?
– Не хочу.
– В этом нет ничего порочного, уверяю тебя.
– Не будем больше об этом, ладно? И имей в виду, что я плевать хотел на эту черепаху. Зовись она хоть Бабушкой, хоть черепашьим рагу или еще как. Это животное, и только. Варите ее, тушите, запекайте, мне-то что. Жрите от пуза. Только я-то вам на что сдался? Меня от этого воротит.
Силде была готова расплакаться – я обидел ее. Заправив прядь волос под чепец, она добавила:
– Йорн вернется завтра.
– Вот и хорошо! Я вижу, что ты по нему скучаешь.
– Конечно, я по нему скучаю. Ну же, Гвен! Почему ты так сух со мной? Что я тебе сделала? Тебе здесь плохо?
– Прости меня, я просто не в духе. Иди повеселись.
Но это прозвучало немного фальшиво. Я не был уверен, что рад возвращению Йорна. Силде по своему обыкновению запустила руку мне в волосы, и я резко оттолкнул ее. Я больше не хотел, вот что. Йорн ведь – сколько бишь ему? – лет на пять-шесть ее старше. А я? Моложе на каких-нибудь пять! И чем мы не ровня? Я, в конце концов, больше не мальчишка.
В дверь постучали. Это соседи, покачивая фонарями, пришли за Силде.
– Ну, до завтра, малыш Гвен, – сказала она с порога немного грустно. – Коров обиходишь?
– Конечно. Все сделаю.
Вскоре ее смех смешался с другими, и они скрылись за поворотом. Я пошел накосить травы для коров. Даже из дома был слышен гомон праздника, едва приглушенный шелестом тополей. Коровы в хлеву забеспокоились. Они мычали, вытягивая шеи. Я звал их по именам. Поглаживал, успокаивая, и ни капельки не боялся. Старый Браз гордился бы мной. Я закутался в одеяло и сел на скамью. Прислонившись спиной к стене дома, прикрыв глаза, я вдыхал запахи, долетающие из сада.
Птичья меланхолия
Йорн потащил меня в кабак – боюсь, там он проводил больше времени, чем ухаживая за коровами и огородом. Конечно, он немного жалел, что пропустил праздник, но, с другой стороны, черепашье мясо он не любил, а потанцевать еще успеется, не последний день живем. Во всей стране не сыщешь таких легких ножек, как у Силде, и нет ничего приятнее, чем кружиться, обняв ее за талию. Он говорил все это мне поверх бутылки можжевеловой и двух оловянных стаканчиков, но только его стаканчик регулярно пустел, а мне стоило неимоверных усилий хотя бы пригубить свой. Делать ему на берегу в холод и дождь было нечего, кроме как смотреть на море да подсчитывать отъезжающие подводы с соленой рыбой. Но потерпеть осталось немного: еще два месяца вахты – и конец. Вот тогда-то и начнется настоящая жизнь. Он поступит на службу в летучую таможню. Платят там куда как лучше, а со временем он подкопит деньжат и купит офицерский чин со всеми причитающимися благами и черной формой: тут тебе и поездки в глубь страны, и контроль над солью и продовольствием, и надзор за иностранными гостями. Он помолчал, задумавшись, раскурил трубку и, всмотревшись в дым, высказал вслух вертевшуюся у него в голове мысль:
– Гвен, это правда, что мне сказала Силде, мол, у тебя дар?
– Дар?
– Она мне все рассказала. Сам знаешь, про того парня, которого ты запросто вылечил, приложив руки.
– Я его не лечил. Я просто помог ему подняться.
– Удивляюсь я, что к тебе еще не наведалась таможня. Все, что выходит за рамки обычного, им как острый нож. Не любят они этого. Странностей всяких, я хочу сказать. Заметь, – добавил он, отгоняя дым под потолок, – это тоже их работа…
– Говорю же тебе, ничего я такого не делал, Йорн. Ему было уже лучше, когда я подошел… Наверно, мышцу потянул или что-то в этом роде.
– С другой стороны, – продолжал Йорн, – это может быть интересно.
– В каком смысле – интересно?
– Ты знаешь, что в Варме нет доктора?
– Ну и?..
– Зато больных хватает. Ты представляешь, как человек с даром мог бы здесь озолотиться?
– Перестань, Йорн, перестань сейчас же.