– Ладно, не будем об этом. Выпей, малыш Гвен. Выпей глоточек.
В очередной раз мне пришлось тащить его домой на себе. Силде встретила нас смехом. Она не закатывала сцен по этому поводу. Пили все, кто служил на побережье. Обратных примеров не было. Когда Йорн будет жить дома, думала она, он быстро избавится от этой дурной привычки. У меня были причины в этом сомневаться, но не было причин разубеждать Силде. Она любила Йорна таким, каков он есть. Пела по утрам и никогда не жаловалась вечером. Она пестовала свое счастье.
И включала в него меня.
Вот только я ничего не знал об этой стране и понятия не имел, что делаю сейчас в этом доме и в этом месте. Что бы она там ни думала, я к ее маленькой семье не принадлежал. И при всем желании не мог представить, что проведу остаток своих дней домашним животным.
На рынке я часто задерживался у прилавка с силками и ловушками. Торговал там маленький чернявый человек с густыми бровями и всегда настороженным взглядом. Иногда с ним бывал сын, его уменьшенная копия, только болтливый как сорока. Я рассматривал верши, завороженный неумолимой логикой их плетеных лабиринтов. Разбирался в механизмах ловушек для птиц. Сам представлял себя божьей тварью, оказывающейся хитрее человека, ловко обходил щеколду, опускающую дверцу, и гибкий прут, готовый распрямиться и затянуть петлю. Силде посмеивалась надо мной, думая, что это детские игрушки. Она была неправа, хоть я ей об этом и не говорил. Привлекала меня не сложность и изобретательность ловушек – нет, они были зеркалом, в котором я видел собственное положение. Ведь я попал в эту страну, как попадают в западню, завезенный окаянной черной телегой на самое дно верши, и барахтался, не зная, где у нее вход, где выход, без понятия, без возможности позвать на помощь, только рот открывал в плену петель невидимой сети.
Я всё мотал на ус и однажды сам соорудил западню из деревяшек и ивовых прутьев. Я даже не знал толком, кого хотел поймать! Рычажок на задней стенке опускал, как нож гильотины, решетчатую дверцу. Когда она закрывалась, падал в паз крючок, и открыть ее изнутри было невозможно. Мне пришлось долго повозиться, чтобы отладить механизм и точно рассчитать равновесие.
Я установил свое творение в глубине сада. Пробовал разные приманки: размоченный в молоке хлеб, семена кунжута, зерна пшеницы, кусочек яблока. Однажды я поймал мышь, дрожащую от утренней росы, и сразу отпустил ее на волю. В другой раз попалась соня. Ей я тоже вернул свободу. Каждое утро Йорн насмешливо спрашивал меня, успешна ли охота, и подмигивал Силде. Бесконечная печаль, несоизмеримая с моей участью, наваливалась на меня ночами, и я заходился в кашле, за что получал, как правило, крепкую взбучку, если имел несчастье разбудить Йорна, спавшего в другом конце дома. Чем пустее была клетка, тем больнее бился я о мою тоску. Силде шептала свои тревоги на ухо Йорну, но тот в ответ лишь посмеивался и брал ее за подбородок, чтобы поцеловать в губки.
Однажды он пришел с горсточкой зерен и высыпал их на стол. Зерна были красные с черной полосой. Я взял двумя пальцами одно, оно было гладкое и нежное на ощупь, но вкус оказался горьковатым и слегка пощипывал язык.
– Что это?
– Солирис-меланхолик. В наших краях не растет. Ты лучше не ешь эти зерна, а то загрустишь. Продавать его запрещено. Только на таможне найдешь, если надо. Говорят, на него можно поймать одну птицу. Пибил-свистун называется. Вот я и решил, что тебе любопытно будет попробовать.
Я покрутил это слово в голове так и этак: пибил-свистун.
– Ты думаешь, мне светит?
– Честно? Не очень. Но попытка не пытка. Что ты теряешь? По-хорошему, надо смочить зерна в можжевеловой, чуть-чуть. Говорят, пибилы падки на этот запах и он их усыпляет.
– А они едят только эти зерна? Что-нибудь другое попробовать нельзя?
– Ну тогда, старина Гвен, будешь ждать до твоей последней черепахи. В одном я точно уверен: никогда без этих зерен пибил-свистун не наведается в твою клетку. Уж очень осторожна эта птица. Дрозды опустошат твое поле, скворцы разорят твои виноградники раньше, чем он клюнет хоть колосок, съест хоть ягодку! И даже если ты его изловишь, поверь, еще бабушка надвое сказала. Они по большей части чахнут в клетке и умирают. Завоевать их доверие – дело почти невозможное.
– Ясно, я понял, не стану и пробовать!
– Будь ты кем-то другим, я бы тебе именно это и посоветовал. Точно. Но эти птицы всегда сами выбирают себе хозяев. Они попадают в ловушки только к редким людям… особенным. А ты у нас…
– Заблудший? – закончила за него Силде, округлив глаза.
– Вот ты и догадалась, моя красавица… – кивнул он, повернувшись к ней.
Птица… об этом я как-то не думал. Я поставил мою ловушку под низкой веткой тополя и стал ждать. Проходили дни и ночи. Вернулись серые будни. Будни Варма: сплетни и пересуды, патрули таможни, рынок, коровы, кабак Йорна, его попойки, бахвальство и возвращение домой на бровях. Время утекало, как серый песок. И вот однажды утром я услышал из дальнего угла сада яростный свист. Я вскочил и кинулся туда, кубарем скатившись по лестнице.
Там действительно что-то билось. Птица величиной примерно с дрозда пыталась сокрушить ударами клюва стены своей деревянной тюрьмы. При виде меня пернатый длинно, пронзительно свистнул и устремил из-под взъерошенного хохолка взгляд, исполненный такого гнева и негодования, что удивительно, как они только поместились в таком маленьком тельце. Когда я просунул палец между прутьями, думая с ним поладить, он меня клюнул. На кончике пальца выступила кровь. И крепкий же оказался клюв у паршивца!
Черт побери, с ним будет нелегко!
Как бы то ни было, аппетит он сохранил отменный. Склевал все зерна, что были в клетке.
В следующие дни, однако, он отказывался есть. Поначалу я не беспокоился – Йорн меня предупредил, что это дело обычное. Я часто навещал моего маленького узника. Разговаривал с ним вполголоса, наполняя поилку чистой водой, оставлял душистые зерна, сидел с ним до позднего вечера – в общем, всячески старался приучить его к своему обществу. Но я видел, что он хиреет. Лапки, красивые, бархатисто-черные, больше его не держали, он лежал на боку, приоткрыв клюв ровно настолько, чтобы пропустить струйку воздуха. Хохолок обвис, а оранжевые глазки, такие яркие и живые, мало-помалу теряли свой золотистый блеск. Он погибал.
Я этого не хотел. Как мог бережно я взял его в руки. Теплое крошечное сердечко едва трепетало в моей ладони. Невесомая головка слегка покачивалась, глаза были закрыты.
Я заклинал его жить. Головка бессильно упала. Внезапно гнев охватил меня.
– Ну и черт с тобой, гадкая птица. Проваливай. Подыхай, если хочешь. Я и сам справлюсь, вот так-то. Ты мне не нужен!
Слезы потекли по моим щекам, кулаки сжались. Одна капля упала прямо в его клюв, когда он широко раскрыл его, чтобы вдохнуть в последний раз, и, к моему удивлению, исчезла в нем. Он сглотнул, тихонько икнув.
– Не лучше ли зерна солириса соленая слезинка? – шепнул мне голос Силде, которая бесшумно подошла сзади. – Ты видел, как жадно он ее выпил? – Она положила руку мне на плечо. – Он будет жить, Гвен, я уверена.
Кончиком пальца я снял с уголка глаза вторую слезинку и дал ему выпить, потом еще одну, и еще.
После этого мне удалось напоить его водой. Через час он проглотил первое зернышко. Я ликовал. Я унес его в дом, прикорнувшего в чашечке моих ладоней. Йорн одобрительно похлопал меня по плечу.
– Ну вот, тебе удалось, Гвен! Поздравляю! Теперь могу тебе сказать: я не очень-то верил. Не каждый день увидишь пойманного свистуна. Это просто диво дивное. На моей памяти ты первый во всей округе его изловил.
– Спасибо, Йорн.
– Береги его. Не забывай смачивать зерна в можжевеловой, иначе они их не переваривают. Сам я их не кормил, но слышал такое и еще много всякого…
Приручить пибила было нелегко, но постепенно он привыкал к моему присутствию, к моему голосу. День за днем я сокращал разделявшую нас дистанцию. Когда он впервые просунул клюв между прутьями клетки в ожидании корма, меня бросило в дрожь. Дальнейшее было детской игрой. Он уже давался в руки, ел с моей ладони. Когда его крошечные коготки сжимали мой палец, я нес его, как короля, а он восседал гордо, встопорщив хохолок и расправив крылья, но даже не пытаясь улететь.
Йорн отправился на свою последнюю вахту на побережье. Силде была опечалена больше обычного; я самонадеянно полагал, что она ревнует меня к птице. Я берёг свистуна как зеницу ока, засыпал с мыслью о нем, а проснувшись, сразу бежал к нему. Он приветствовал меня радостной трелью. Я носил его с собой в кармане повсюду: к реке, в хлев, на рынок. Он слушал меня, склоняя головку. Торговцы, таможенники, досужие кумушки посмеивались, глядя, как идет Заблудший со своим пибилом-свистуном. Но мне до них не было дела. У меня появился друг, собрат по неволе. Кто-то, кто меня понимал, впервые после старого Браза. Он даже научился повторять кое-какие ругательства знахаря. И чтобы скрепить наш союз и воскрешение, которым он был обязан уголку моего глаза, я назвал его Даер, что по-бретонски значит «слеза».
Я не заметил, как прошли два месяца службы Йорна. Силде плакала от радости, когда он вернулся. Ее счастье не будет больше сменяться томительным ожиданием. Милый ее сердцу Йорн останется с ней навсегда. Она танцевала в кухне в его крепких объятиях. Я был счастлив за нее.
Йорн подал прошение о зачислении в летучую таможню и почти сразу же получил пост первой степени в Варме. Надо сказать, он многих в городке знал. Его уважали. Я не раз имел случай в этом убедиться в наши бесконечные вечера в кабаке. И потом, доверительно сообщил он мне: «Взяв тебя к себе на службу, я гору снял с их плеч, ведь такой перхун и никудышник, как ты, никому бы больше не понадобился, уж поверь мне».
Он щеголял в новенькой форме. Приходилось привыкать к его темному одеянию и белому воротнику, подчеркивавшему румянец жизнелюба. Он не просто надел форму – он слился с ней, приобрел все манеры со всеми изъянами и, главное, какое-то особое самодовольство, которым как будто подпоясывался, вставая с постели и застегивая на круглом животике пряжку ремня. Друзья и родные пришли поздравить его с успехом. Он закатил пир и выставлял пиво бочками, чтобы утолить их жажду. Маленький домик два дня ходил ходуном от гвалта гуляк. Мне же ничего и попробовать не довелось, Силде то и дело гоняла меня по всему городу за новыми покупками.
Однажды утром недоброе предчувствие заставило меня подняться до рассвета. Даер не ответил, сколько я его ни звал. Я зажег свечу. Он неподвижно лежал в углу клетки. Осторожно открыв дверцу, я вынул жалкий комочек взъерошенных перьев. Из приоткрытого клюва свисал язычок; пибил часто, коротко дышал. Я дал ему попить и, перевернув его, понял, что стряслось. Одна лапка висела, вывернутая под странным углом. Ему было больно. Я положил его на стол. Вдохнул два-три раза, зажмурившись. Раскрыл ладонь левой руки над его скрюченными коготками, держа лапку в правой, и стал ждать тепла.
Дождавшись, я тихонько потянул лапку, зажатую между большим и указательным пальцами, шепча что-то ободряющее. Едва слышный щелчок был мне ответом. Я осторожно причесал полосатый хохолок, погладил горлышко. Потом поставил его на лапки. Даер зашевелился, запрыгал и, вдруг откинув головку, выдал трель, три исполненные радости ноты – видно, благодарил меня. Я посадил его на палец, дав себя поклевать, как он любил. И вдруг почувствовал, что при его воскресении был кто-то еще. Подняв глаза, я увидел мелькнувшее отражение в погруженном в полутьму зеркале – едва освещенную красноватым пламенем свечи кривую ухмылку наблюдавшего за мной Йорна.
Силде была озабочена. Обычно такая веселая, теперь она порой вздыхала. Я полагал себя тому причиной, потому что уже не столь расторопно бегал по ее поручениям. Рвения к хозяйственным работам во мне поубавилось. Я выполнял их без особой охоты и увиливал под любым предлогом. Но дело было не в этом. Праздник обошелся слишком дорого. Йорну, чтобы закрепиться в новой должности, приходилось делать подарки офицерам и по традиции каждый день угощать всех в кабаке. Вечерами Силде доставала тетрадку и, высунув кончик языка, подсчитывала непомерные расходы.
В тот вечер я уже лег спать, когда голос Йорна, непривычно суровый, позвал меня снизу. Он восседал за столом, просматривая какие-то бумаги. Силде стояла рядом, встревоженная как никогда. Йорн закурил трубку, не предлагая мне сесть.
– Гвен, мой мальчик, думаю, пришла пора нам поговорить как разумные люди.
Он улыбнулся мне, силясь, чтобы улыбка вышла доброй, но мне не понравился его вкрадчивый голос.
– Как ты намерен возместить нам твой долг?
– Мой долг?
Даже Силде вздрогнула от несуразности вопроса.
– Стало быть, это будет… поправь меня, если я ошибаюсь… восемь месяцев ты живешь под нашей крышей на всем готовом…
– Но я же работаю, Йорн, спроси у Силде.
Она энергично закивала, несмотря на то что я частенько отлынивал в последнее время.
– Я делаю все, что она скажет, занимаюсь коровами и садом, помогаю ей с сыром, ухаживаю за пчелами…
– Еще бы ты сидел сложа руки! Силде слишком добра к тебе, не сказал бы, что ты надрываешься на работе! Не забывай, что ты наш слуга! Вот только это не все окупает. Далеко не все. Во-первых, вспомни, я выкупил тебя у таможни…
– Но ты же сам говорил…
Его огромный кулак обрушился на стол.
– Лучше помалкивай! Расходов-то сколько, за каждый чих плати, документация, регистрация, черта лысого! Я еще не рассчитался за тебя с таможней, а если они тебя заберут, ты и трех месяцев не протянешь в Железных садах. Как бы то ни было, с тобой я это обсуждать не намерен.
Он сунул руку в карман, развернул сложенную вчетверо бумажку и подвинул ее по столу ко мне. На ней были написаны цифры – баснословная сумма.
– Вот сколько ты нам должен.
Я достаточно бывал на рынке, чтобы понять, насколько это не лезет ни в какие ворота – просто смешно. Даже Силде смутилась, недоверчиво округлив глаза.
– Как ты собираешься расплачиваться? Есть у меня покупатель на Даера. Какое-никакое начало. Эти птахи стоят целое состояние, а твой свистун тому парню приглянулся, это точно.
– Нет, ты не имеешь права, слышишь? Не имеешь права! Даер мой.
Йорн снова грохнул кулаком по столу.
– Не имею права? Ты говори, да не заговаривайся, малыш Гвен. Это я-то не имею права? Нет, это ты не имеешь никаких прав! Ты! У тебя и выбора-то нет!
– Силде, скажи что-нибудь, умоляю.
– Ты только Силде не впутывай, слышишь? Не для того я вернулся с побережья, чтобы мной верховодила баба. Так что, мы договорились, отдашь мне пибила? В конце концов, поймаешь другого, и все дела.
– Я не могу. И ты сам это знаешь.
– Почему же?
– Потому что он меня выбрал, и это ты тоже знаешь.
– А ты растешь, малыш Гвен, растешь. Ладно. Все равно этого недостаточно. Так что же ты предлагаешь?
– Я могу работать больше.
Он нахмурил брови, будто бы обдумывал мое предложение, похлопывая ладонью по квадратику бумаги.
– Работать больше? Гм… почему бы нет, но как долго? Не забывай, что, пока ты будешь расплачиваться со мной за восемь месяцев, я должен по-прежнему предоставлять тебе стол и кров. А за это кто мне заплатит, если не ты? С твоими темпами понадобится сущий пустяк, каких-нибудь десять лет, чтобы со мной рассчитаться. Ай! Если твои легкие столько выдержат, бедняга ты мой Гвен, если выдержат твои легкие! Боюсь, я бы на это ставить поостерегся. Ну что, есть у тебя другие идеи?
И тут я все понял.
На сей раз я попал в западню со всеми потрохами. И как ни бейся, не вырвешься. Ему оставалось только протянуть свою волосатую лапищу и сграбастать меня за шкирку. Западня надежная, прочная, с двойным затвором.
Сначала солирис-меланхолик, потом пибил-свистун, просто-напросто приманка в ловушке на куда более жирную дичь, достаточно глупую, чтобы на эту приманку повестись. Вот ты и попался, Гвен Перхун. Таким искусным манипулятором был на моей памяти только Ивон Рыжий. Йорн затянулся, попыхтел трубкой и сощурился, как кот, облизывающийся на мышку.
– Не правда ли, Гвен, другого выхода нет?! Давай-ка мы это отпразднуем.
Он наполнил стакан, опрокинул его залпом, вытер усы и налил еще. После чего, холодно глядя, добил меня: