– Все кончено, – сказал Майлз, глядя, как мужчина пытается освободиться. Майлз выпустил, как казалось, бесконечный поток паутины, пока враг не оказался закутан в своего рода белый спальный мешок. Он ничего не ответил, только покрутил головой. Майлз склонился над ним и поднес руки к расплывчатому лицу. В тот же миг, как будто руки Майлза прогнали тучи от солнца, лицо мужчины стало четким.
– Дядя Аарон?
– Майлз, – протянул Аарон.
Прежде чем Майлз успел сказать хоть слово, щеки Аарона впали, от носа осталась только тонкая полоска кожи и хрящ. Борода стала длинной и седой. На лице появились ожоги, а через секунду оно начало морщиться и лопаться, как сухая глина.
Майлз отпрыгнул, не понимая, что его дядя там делал и в кого превращался. А точнее, во что он превращался.
– Майлз, – прошептал Аарон, а затем чуть громче добавил: – Майлз!
Майлз ничего не ответил, лишь отвел глаза в сторону и зажмурился. Затем открыл их и снова повернулся к дяде; через слегка приоткрытый рот Аарона теперь было видно гнилые зубы.
– Майлз, – позвал дядя снова. Его голос загустел, как будто имя Майлза застряло в его горле комком грязи. Майлз наклонился. На лице Аарона мелькнула хитрая улыбка, он вырвал свои теперь костлявые руки из паутины и вцепился Майлзу в горло, сжав его изо всех сил. – МАЙЛЗ!
Нечем дышать.
Чувство падения.
Майлз рухнул на свою односпальную кровать.
– МАЙЛЗ! – воскликнул Ганке. Он стоял перед кроватью друга в спортивных штанах и футболке с зеленым принтом I like to move it, move it![12]
– А? Что?.. Что такое? – Майлз закрыл лицо руками. – Который час?
– Почти семь.
– Бр-р, – он развел пальцы и посмотрел сквозь них, как через забор из штакетника. – Я опять ползал во сне?
– Да, чувак, – сказал Ганке. – Я поднялся, чтоб сходить в туалет, а ты тут ползал прямо по потолку. Должен сказать тебе как друг, что это не круто – просыпаться и видеть над головой паука размером с человека.
– Прости, друг. Просто... дурацкий сон.
– Опять твой дядя? – спросил Ганке, усаживаясь обратно на кровать.
– Ага, – буркнул Майлз. Ганке было несложно догадаться. Майлзу снились кошмары с участием дяди уже давно. С того дня, как он стал свидетелем его смерти.
В тот день в его квартире в Барухе дядя Аарон знал, что паук, укусивший Майлза, был необычным. Майлз тоже это понял, после того как дядя наступил на паука и размазал по полу светящуюся от радиации кровь. Майлз был уверен, что, хотя дядя подсадил кусачую тварь в коробку не намеренно, паук явно был особенным, а это значит, его укус был особенным, а это значит, велик шанс, что и Майлз после этого укуса станет особенным. Больше не будет того обычного паренька.
– Наш разговор будет простым и коротким, – сказал дядя Аарон во время их следующей встречи, когда они сидели на диване. Никакой пиццы на этот раз не было. Аарон смотрел Майлзу прямо в глаза. – Я все расскажу.
– Расскажешь что? – растерянно спросил Майлз.
– О тебе. О том, что ты теперь можешь делать. О том, кто ты, – Аарон указал на маленький, не больше прыщика, круглый шрам на тыльной стороне ладони Майлза, затем откинулся на спинку дивана и улыбнулся. Он не был тупым, он все понял. Аарон объяснил Майлзу, что собирается раскрыть его секрет. – Если ты только не...
– Если я только не что?
Если только Майлз не согласится расправиться с криминальным авторитетом и бывшим другом Аарона по кличке Скорпион. У Майлза не было выбора. Он сделал, что потребовал дядя, утешая себя тем фактом, что Скорпион был жестоким преступником. Но дядя не перестал угрожать Майлзу сдать его. Вместо этого он потребовал, чтобы Майлз продолжил работать с ним. Точнее, на него. Однако Майлз знал, что это не вариант. Когда он отказал Аарону, между ними завязалась ожесточенная схватка. Аарон хорошенько отделал Майлза, который еще не успел привыкнуть к своим новым способностям. Аарон уже собирался нанести ему последний удар одной из своих электрических перчаток, но произошел какой-то сбой, и перчатка взорвалась прямо возле лица Аарона, уничтожив его взрывом, который он сам же и устроил в отчаянной попытке убить Майлза.
– Ты так… похож на меня, – произнес Аарон, весь в крови и ожогах, прежде чем потерять сознание. Это было последнее, что он сказал Майлзу.
Когда ты сражаешься с собственным дядей не на жизнь, а на смерть, от этого тяжело оправиться. Тяжело перестать видеть его лицо, остекленевшие глаза, перестать слышать, как медленное булькающее дыхание останавливается. Тяжело сохранить это в секрете. Секрете, который пронизывает всю твою жизнь: семью, школу, сны. Ганке знал это, потому что Ганке знал обо всем, но от этого пластинка в голове Майлза не прекратила проигрываться снова и снова.
Он так и не смог уснуть после ночного кошмара. Как он ни пытался, ничего не вышло. Да и будильник должен быть прозвенеть с минуты на минуту. Так что с недовольным Вздохом Майлз встал.
Ганке уже был в душе, и поэтому, лениво протопав в шлепанцах до умывальника через наполненный запахом грязных носков коридор, Майлз услышал, как Ганке тихонько разговаривает сам с собой в одной из кабинок. В отличие от коридорной вони с преобладающей нотой термоядерных носков в ванной пахло мокрой псиной и кукурузными чипсами. В воздух поднимался пар.
– С кем ты там разговариваешь, Ганке? – проворчал Майлз, открывая кран умывальника. Осекшись, он добавил: – Хотя неважно. Не хочу знать.
– Брось, чувак. Я сочиняю стихи. В каждой из трех строчек должно быть от четырнадцати до шестнадцати слогов, – пояснил Ганке через виниловую занавеску. – Так что их приходится считать.
Майлз хорошенько умылся.
– Зачем? – спросил он.
– В смысле – зачем? – Ганке выглянул из-за занавески. – Потому что так придумал мой народ.
Затем он резко задернул занавеску и крикнул:
– Это же СИДЖО!
Майлз и Ганке вернулись в комнату, оделись, причесались, помыли кроссовки, умяли пачку «Поп-тартс» и отправились на занятия. Но прежде чем они вышли из спальни, Майлз обернулся. Всего на секунду. Затем подошел к шкафу и открыл дверь, Ганке ждал его в коридоре. Майлз уставился на кучу одежды и ботинок. В темном углу был его красно-черный костюм, который он таскал с собой каждый день, а теперь он валялся в куче футболок, разномастных носков и чистых кроссовок. Он задержал взгляд еще на несколько секунд и выудил из кучи тряпья маску. Посмотрел на нее, похожую на скомканное лицо, покачал головой и запихнул обратно в кучу кожи и шнурков.
Не сегодня.
В Бруклинской академии у учеников было всего четыре предмета в семестр, но каждый Урок длился девяносто минут, отчего ненавистные занятия становились еще ненавистнее. Но сегодня их первым уроком хотя бы была математика.
Математический анализ, один из любимых предметов Майлза, вел мистер Борем, костлявый мужчина с оливковой кожей и похожим на сосульку носом.
– Математический анализ,– сказал мистер Борем на одном из первых занятий, подтянув штаны до пупка и расхаживая по классу, – это математическое учение об исчислении.
Но после этой речи математика открылась во всем ее великолепии – по крайней мере, для Майлза – цифры, символы, буквы. Мир прекрасных уравнений, в которых один плюс один может равняться целому алфавиту. Вызов, который Майлз всегда был готов принять с радостью.
После этого – химия у миссис Халил.
Затем, пока половина студентов ушла на ланч, Майлз и Ганке отправились на урок к мисс Блауфусс.
По мисс Блауфусс вовсе не скажешь, что она преподает в Бруклинской академии. Где пиджак? Где рубашка с перекрахмаленным воротником? Брюки защитного цвета? Практичная обувь? Хотя она носила очки, правда, не такие, как обычно носят в Бруклинской академии: круглые в роговой оправе или прямоугольные – в пластмассовой. Нет, мисс Блауфусс носила зауженные книзу очки ярко- желтого цвета, будто они были сделаны из лимонной кожуры. Ее коротко стриженные волосы всегда были взъерошены. Иногда она носила платья, но чаще всего на ней были джинсы, подвернутые на лодыжках, свободные блузки, широкие свитера с закатанными рукавами, туфли на каблуках с понедельника по четверг, а по пятницам – кроссовки. У нее также была пара татуировок: одна на запястье в виде точки с запятой[13], вторая на предплечье в виде куска пиццы пепперони.
– С возвращением, мистер Моралес, – сказала она, как только Майлз и Ганке вошли в аудиторию.
Стены кабинета были увешаны портретами писателей, о многих из которых Майлз даже не слышал. Перед ним сидел Винни Стоктон – отличник на стипендии из Вашингтон-Хайте.
– Здрасьте, мисс Блауфусс, – отозвался Майлз с долей смущения в голосе. Он понимал, что все знали о том, что его отстранили от занятий, и, что более важно, он понимал, все думали, что знали почему. Чуваку так сильно захотелось пи-пи, что он решил: пусть лучше его накажут. А на самом деле просто чувак был Человеком-Пауком. Или, учитывая последние события, чувак был формально известен как Человек-Паук.
– Эй, мисс Блауфусс, – с энтузиазмом заговорил Ганке. – Я тут работал над своими сиджо.
– Ага, это правда, – Майлз потряс головой, но тут же замер, когда Алисия Карстон села за соседнюю парту.
Алисия. Каждый раз, когда Майлз ее видел, у него застревал комок в горле. Умная, с косичками и смуглой кожей. Слегка кривая улыбка и легкая шепелявость делали ее только еще более очаровательной. От нее пахло ванилью, но Майлз чувствовал нотки сандалового дерева, возможно, от капли какого-нибудь парфюма за ухом. Его мать обожала сандаловое дерево. Она постоянно поджигала ароматические палочки, чтобы избавиться от запаха жареной рыбы в доме.
– Привет, Майлз, – сказала Алисия.
– Привет, Алисия.
Краем глаза Майлз заметил, что Ганке дергает бровями как идиот. Майлз постоянно говорил с Ганке об Алисии, и, как подобает лучшему другу, Ганке уверял Майлза, что Алисия его тоже любит и что ему просто нужно сделать первый шаг. Но Майлз бездействовал. Он ничего не мог поделать, но вся его крутость, о которой он только мог подумать, в настоящий момент лежала скомканной в углу шкафа.
– Ладно, народ, рассаживайтесь, – мисс Блауфусс встала перед классом, засунув большие пальцы рук в карманы джинсов. – Надеюсь, вы все удачно провели выходные. И надеюсь, вы нашли время, чтобы насладиться окружающей вас поэзией. – «Окружающей вас поэзией», – подумал Майлз. Обычно его передергивало от подобных утверждений, но для мисс Блауфусс можно было сделать исключение. – Мы будем работать над сиджо всю неделю, и первые десять минут занятия будем пытаться их писать. Я не прошу от вас идеального или даже законченного сиджо, но я хочу, чтобы вы подкачали свои слоговые мышцы, – мисс Блауфусс согнула руку в локте, напрягая бицепс. – Так, а теперь кто подкинет нам идею для темы? – Крисси Бентли, сидевшая в другом конце аудитории, вскинула руку. – Крисси?
– Собаки.
– Собаки? – нахмурился Райан Рэтклифф.
– Ну да, а что с ними не так?
Ганке наклонился и прошептал Майлзу в ухо:
– Чувак, я не могу писать сиджо о всяких кокер-спаниелях. Я не буду.
Майлз подавил смешок.
– Хорошо, Райан, что тогда ты предлагаешь? – спросила мисс Блауфусс.
– Ну... – Райан потер одной рукой
Другую, как бы умывая их. – Любовь.
Все застонали. Серьезно? Райан «Крысиное Дерьмо» Рэтклифф не мог выйти из спальни, не облившись отцовским одеколоном с запахом черного перца. К тому же он выглядел как участник какого-нибудь телешоу: голубые глаза, лицо словно вырезано из камня, зубы как будто сделаны из слоновой кости. У чувака была слишком телевизионная внешность. Слишком брутальная.
– Любовь, значит? – спросила мисс Блауфусс. – Хорошо, пусть будет любовь, только оставим тему открытой. То есть ты, Крисси, можешь написать, как сильно ты любишь собак. Ты, Райан, можешь написать, как сильно любишь...
– Себя, – вставила Крисси. Класс разразился беззвучным хохотом. Райан был слишком крут, чтобы обратить на это внимание.
– Или о чем угодно еще, – мисс Блауфусс сдержала смех. – Можете вывернуть тему любви, как считаете нужным, хорошо? Десять минут... пошли.
Класс тут же затих. Мисс Блауфусс подошла к Майлзу и присела на корточки у его стола.
– Ганке тебе объяснил, что к чему? – прошептала она.
– Он... ну так, в общих чертах.
– Я пытался, – слишком громко сказал Ганке.
– Тихо! – зашипел кто-то из класса.
– Он правда пытался, – подтвердил Майлз.
– Ладно, все очень просто. Три строчки. В каждой должно быть от четырнадцати до шестнадцати слогов. Каждая строчка несет свой смысл. Первая ставит проблему. Вторая развивает ее. Третья – резкий поворот, – мисс Блауфусс открутила крышку с невидимой бутылки. – Все ясно?
На первый взгляд действительно просто. Но стоило Майлзу задуматься, о чем бы написать, особенно на тему любви, как в голову ничего не пошло. Конечно, можно было написать о маме – о ней написать было бы проще всего, но Майлз не знал, что сказать о ней. Я люблю тебя – это только пять слогов. Я люблю тебя, мам – шесть. Либо он мог написать об отце. Майлз много о нем думал, с тех пор как приехал в Бруклинскую академию прошлым вечером. Обдумывал их разговор на крыльце о том, что дядю Аарона часто отстраняли от занятий. И о том, что самый героический поступок, который ты можешь сделать, – это позаботиться о своих соседях. О том, что, когда кого-то любишь, нужно быть с ним строгим. Майлз принялся писать.
Любовь отца подобна...
Майлз на пальцах посчитал слоги. Затем начал заново.
Для отца любовь иногда означает...
– Время вышло, – объявила мисс Блауфусс. Черт. Он только вошел во вкус. – Кто-нибудь желает поделиться?
Мгновенно вырос лес рук. Майлзу даже не нужно было оборачиваться, чтобы понять, что Ганке размахивал поднятой рукой как сумасшедший.
– Хм-м... как насчет... тебя, Алисия, –- мисс Блауфусс с улыбкой махнула рукой в ее сторону. – Выходи к доске.
Майлз слышал, как из Ганке будто выпустили воздух. Спиной он почувствовал его огорченное дыхание.
Алисия встала перед классом с листочком в руках. На обратной стороне бумаги просвечивали сиреневые чернила.
– Как называется твое сиджо?
– Оно без названия, – сказала Алисия. Она на секунду поджала губы, затем начала.
Я люблю романтический вид на мир с горной вершины,
Она касается облаков, превращает их в туман.
Может, настоящая красота где-то на подъеме, там, где любовь.
Класс ухмылками проводил Алисию до места.
– Это было потрясающе, – сказал Майлз, наклонившись к ней.
Все знали Алисию как местного поэта, она даже ходила в школьный поэтический клуб «Заступники мечты», который вела, разумеется, мисс Блауфусс. Майлз знал, что она хорошая, он в жизни не думал о ней плохо, но сам ни разу не принимал участия в деятельности поэтического клуба, по большей части потому, что не думал, будто из этого что-то выйдет. Всего одному человеку можно бросаться фразами типа «поэзия вокруг вас», и он уже давно не подросток. Конечно, если только это не Алисия. Она могла говорить что угодно. Она могла даже написать о своей любви к дурацким... кокер-спаниелям, и Майлз все равно бы нашел в этом что-то чарующее.
– Спасибо, – сказала она, слегка покраснев.
– Великолепно, Алисия, – похвалила мисс Блауфусс. – Должна сказать, Алисия и «Заступники мечты» проводят сегодня открытый микрофон в шесть вечера. Буду рада, если вы придете поделиться своими работами. Приходите, ладно? А для стимула, если появитесь, получите дополнительные баллы для зачета. Поэзия – явление общественное, нужно не только ее создавать, но и созерцать ее создание, – мисс Блауфусс взглянула на Майлза. Ему бы явно пригодились дополнительные баллы. – Отличная работа, Алисия.
– Эй, как думаешь, может, Алисия наполовину кореянка? – прошептал Ганке Майлзу на ухо.
Майлз ничего не ответил. Он просто отмахнулся от слов Ганке, как от надоедливых мух.
В столовой посреди какофонии перемешивающихся голосов Майлз через силу съел свой ланч и сделал два глотка яблочного сока, прежде чем прозвенел звонок. Ученики выпрыгнули из-за столов и высыпали в холл. Ганке, уже посетивший урок мистера Чемберлена этим утром, прежде чем пойти на другое занятие, похлопал Майлза по плечу.