- Пошли к нам, что ли? Яге расскажем, пусть тоже посмеётся.
- Пошли. Слушай, участковый, но получилось ведь точно так, как ты и сказывал. Ну, что баба эта на заборе – не просто абы кто, а как-то с Филькой связана. Воистину великая вещь – чутьё милицейское! И ведь идея-то, не прими на свой счёт, но дурацкая! А сработало, поди ж ты.
- Да тут всё дело дурацкое, - вздохнул я. – Сам подумай, милиция, государев тайный сыск, на счету которого раскрытие шамаханского заговора и победа над демоном, бросает все силы на поимку тощего типа, пишущего на заборах пошлые частушки и рисующего голых баб. Ну мелко ведь, Фома! Меня не покидает ощущение, что мы попусту тратим время. А, и ещё пёс воскрес, что тоже не добавляет оптимизма.
- В смысле – воскрес? – не понял сотник. Мы неторопливо шагали в сторону отделения.
- В прямом, не поверишь. Погоди, а что, я про пса тебе не рассказывал?
Фома отрицательно помотал бородой. Выходит, не рассказывал. А я почему-то был уверен, что успел. Я вкратце изложил Еремееву итоги нашего с Митькой похода на собачье кладбище.
- Ты хочешь сказать, что по двору храма Ивана Воина сейчас бегает оживший пёс, по которому в жизни не догадаешься, что с ним что-то не так? Дела-а… - протянул Фома.
- Яга говорит, всякое здесь бывает, но кому это вообще могло прийти в голову – собаку воскрешать? Зачем?
- Да мало ли… сидит какой колдун, книгу чёрную листает, мухоморы жуёт – а дай, думает, пса из земли подыму.
- Э нет, - возразил я. – Во-первых, вот так всё обставить – чтобы пса невозможно было от живого отличить – на такое абы кто не пойдёт, Яга говорит, это разве что Кощею под силу, но Кощея отец Кондрат в город не пропустит. А во-вторых, у меня такое чувство, что смерть пса вообще подстроена. Он должен был умереть, чтобы воскреснуть. Но вот зачем – для меня загадка. Два дела одновременно делать надо, а мы на этих заборах застряли.
- Да ладно тебе, участковый, разберёмся.
Мы как раз подошли к воротам отделения, когда на противоположном конце улицы я заметил Митьку со свёрнутым ковром на плече. Яга в чистку просила сдать, что ли? Так ковёр вроде не наш, у нас таких нет…
- Фома, ты иди в терем, скажи бабуле, что я скоро буду. А я нашего олуха подожду. А то что-то у меня нехорошее предчувствие.
- Слушаюсь, Никита Иваныч.
Сотник скрылся за воротами, я остался стоять на улице. Когда наш младший сотрудник достаточно приблизился, я смог рассмотреть свешивающиеся из ковра лапти. Кажется, нехорошее предчувствие не обмануло.
- Митя, что это?
- Как есть ковёр, батюшка Никита Иваныч! – ответствовал он и, скинув свою ношу с плеча, поставил её вертикально. Лапти закачались в воздухе.
- А почему над ковром чья-то обувь? – я старался держать себя в руках. Он всё равно не поймёт, в чём проблема, а я себе нервы сохраню.
- Так то ж Филимона Митрофановича! Доставил его по вашему распоряжению.
- Митя, он должен был сам прийти, почему ты притащил его в таком виде? И переверни немедленно, ты ж его вниз головой поставил!
Наш младший сотрудник пожал плечами.
- Так дьяку уже всё равно, а мне так тащить удобнее было, - и он легко перевернул Груздева на сто восемьдесят градусов.
- В смысле… всё равно?! – едва не заорал я. В голове за секунду пронёсся вихрь вариантов: то ли до дьяка всё же добрался Крынкин, то ли Митька решил ускорить доставку и отоварил тщедушного дьяка пудовым кулаком, то ли ещё что похуже.
- Да не извольте беспокоиться, батюшка воевода! Я ж вам его в лучшем виде, не запачкался дабы. К тому же Филимон Митрофанович у нас привычный, его как тока в участок не доставляли…
Так. Я глубоко вздохнул и медленно сосчитал до десяти.
- Тащи его в терем. Там Еремеев, развернёте дьяка из ковра, и чтобы через пять минут – через пять минут, Митя! – он был готов к допросу. Вопросы есть?
- Никак нет, батюшка воевода!
- Исполняй.
Митька подхватил ковёр подмышку и дунул в терем. Я наконец вошёл во двор.
- Никита Иваныч, - окликнули меня дежурные стрельцы, - а чой-то Груздева опять в ковре притаранили, аки невесту заморскую? Сам идти не может?
- Похоже, что так… и я даже догадываюсь, по чьей вине. Ладно, ребята, пойду допрашивать жертву милицейского произвола.
Дьяка уже извлекли из ковра и усадили на стул. Поскольку гражданин Груздев по-прежнему пребывал в бессознательном состоянии и норовил упасть на пол, Яга с Еремеевым наскоро прикрутили его к стулу длинной верёвкой. Всё как в лучших традициях сцен киношных допросов. Митька кинулся ко мне и, не дожидаясь закономерных вопросов, принялся докладывать:
- Никита Иваныч, я ж как поутру повестку вашу взял да к дьяку и выдвинулся, привести его дабы. А токмо не было его дома – сбёг, охальник, ещё на рассвете! А куда – соседи не ведают. Ну уж я ног не пожалел – в город на поиски, а ну как со злодеем долгорясым беда какая приключилась? А ведь милиции он живым нужен!
- Ну и? Ответь мне, зачем ты его вырубил и в ковёр закатал?
- Так то ж не я!
- А кто?!
- Да вы дослушайте, Никита Иваныч! Ибо безвинен я, а вы уж все смертные грехи на меня повесить готовы! И фонарь под глазом не я дьяку поставил, то ужо было, когда я его нашёл.
- Знаю, это Крынкин вчера. Ладно, давай дальше, - я покосился на Ягу, та поднесла к носу дьяка пузырёк с какой-то вонючей жидкостью. Груздев замычал и приоткрыл глаза.
- Бегал я, батюшка воевода, полдня по городу, аки пёс охотничий, на дьяков след напамши, а токмо нигде супостата не было. А потом вона на соседней улице глядь – Семён Березин, что с ворот, в нашу сторону едет, а поперёк седла у него ковёр сей. В отделение везёт, стало быть. А что, спрашивает, у себя ли Никита Иваныч, а то Афанасий, напарник евонный, подарочек малый участковому просил передать. Дьяка, стало быть, изловили! Эми…грировать хотел, кабачок трухлявый!
Я выслушал доклад до конца, стараясь не смеяться. Как оказалось, ранним утром к воротам явился гражданин Груздев с котомкой за плечами и потребовал выпустить его из города. Нет, так-то, если не было царского приказа закрыть ворота, каковой отдавался в случае чрезвычайной ситуации, всех желающих обычно выпускали свободно. Но Филимон принялся торопить стрельцов, грозить им карами небесными, а потом и вовсе безоглядно обматерил. Вот тут-то ребята и не выдержали. Нет, по большому счёту, их можно понять – к воротам подкатывается облезлый тип, спешит так, будто за ним гонятся бесы, да ещё и ругается на чём свет стоит. Я бы тоже не стерпел. Короче, кто-то из стрельцов дал дьяку в ухо, после чего бессознательное тело Филимона Митрофановича завернули в ковёр, поставили к стеночке, да и забыли о нём. В одиннадцать утра караул на воротах сменился, и на дежурство заступил Тихомиров-младший. Каковой, к слову, сразу сообразил, как обрадуется дьяку милиция. Дескать, посмеётся батюшка воевода с утра пораньше. Груздева погрузили на коня, и Семён повёз его нам.
Как ни странно, во всей этой истории наш Митька был и в самом деле не виноват. Нет, я действительно посмеялся, но зачем же всё-таки Филимон пытался сбежать из города? Ладно, об этом я его тоже спрошу. Ни одно дело у нас без Груздева не обходится!
Дьяк между тем наконец пришёл к себя. Попытался встать, понял, что привязан к стулу, и моментально включился так, что даже стрельцы во дворе натянули шапки на уши.
- Ирод участковый, улей тебе за шиворот! Ты как посмел особу духовную, меня то бишь, к стулу привязать да свободы лишить воли моей супротивственно?! Развяжи меня мигом да извинения принеси, полено в погонах, ибо не сумел ты меня вчерась оборонить! Боярами ты купленный и проданный, иуда! Крынкин ведь, прелюбодей проклятый, тока и знает, что девкам с государева двора под юбки лазить, будто своих ему мало! А царь-то нибы не видит, а токмо сам уж не могёт ничо, кормилец наш!
Еремеев, стоявший за спиной Филимона Митрофановича, молча размахнулся и дал тому по шее. Голова дьяка мотнулась вперёд.
- Фома!
- А ты хочешь, чтоб я слушал, как он государя языком своим грязным полощет?!
- Муки адовы за правду как есть принимаю! – это дьяк. Затрещина от Еремеева несколько умерила его пыл.
- Гражданин Груздев, не забывайте, что вы после вчерашнего живы только благодаря вмешательству милиции. Бояре искренне уверены, что это именно вы расписали ворота владений Крынкина, а потому поддержали бы его, даже если бы он вам прямо там хребет посохом проломил. А он хотел.
- Им ради ворот своих поганых человека божьего не жалко!
- Это вы им потом скажете. Но помните, Крынкин по-прежнему хочет с вами расправиться, остановить его может только Бодров – а он не станет, у него свадьба дочери на носу. Если вы сейчас не прекратите орать и не согласитесь отвечать на наши вопросы, я вас вместе с этим стулом погружу на телегу и велю отвезти прямиком на боярское подворье. Евстафий Петрович не станет разбираться, просто поверьте, вас там не ждёт ничего хорошего.
Это вообще не мой метод ведения допроса, но с дьяком можно было разговаривать только так. Пусть хоть немного начнёт фильтровать свою речь, а то слушать противно.
- Чего тебе от меня, горемычного, надо? – Филимон возмущённо подпрыгнул вместе со стулом.
- Я хочу, чтобы вы ответили на несколько вопросов. И следите за языком, потому что в следующий раз, когда сотник Еремеев захочет повторить воспитательную работу, я промолчу. Митька, закрой дверь, ребятам на улице незачем это слушать.
Яга устроилась в любимом углу, а я уселся против дьяка и раскрыл блокнот.
- Итак. На тот случай, если вы не всё знаете, коротко введу вас в курс дела. В городе произошло три случая хулиганства: некий субъект, по описанию свидетелей весьма похожий на вас, по ночам ходит по улицам и углём пишет на заборах неприличные частушки. Ах да, не только пишет, но ещё и рисует картинки, но об этом позже.
- Слыхал, но непричастен к сему. Тебе надо – ты и расследуй!
- Ага… так вот. Все, кому я – или не я, как в случае с Крынкиным – пересказывал описание предполагаемого преступника, представляли именно вас. Но наш эксперт-криминалист считает, что это и в самом деле не вы, а кто-то очень похожий.
- А я говорил тебе, чучело репоголовое, что не я это!
Еремеев за спиной дьяка выразительно кашлянул. Филимон Митрофанович вжался в стул, но воинственного вида не потерял и даже гордо вздёрнул куцую бородку.
- Но сегодня утром мне в голову пришла одна идея, и мы с сотником Еремеевым решили её проверить. Мы отправились на вашу улицу и немного поспрашивали соседей. А теперь, гражданин Груздев, смотрите внимательно, - я открыл разворот с перерисованной картинкой с забора вдовы. – Кто это?
Филимон нервно сглотнул, глаза его забегали.
- Не ведаю. И отпусти меня немедля! Откуда мне знать, баба какая-то!
- Врёт, - негромко донеслось из угла, где сидела и мирно вязала бабка. – Митенька, сбегай во двор, пошли стрельцов к Крынкину. Я думаю, ради такого дела он сам приедет.
Дьяк попытался вместе со стулом допрыгать до двери, но ему помешал Еремеев.
- Хорошо, не ведаете, значит, - я невозмутимо сделал пометку в блокноте. – А куда вы сегодня утром собирались сбежать из города?
- Не твоё дело, участковый! На деревню к дедушке, и отстань от меня!
- Я даже не буду спрашивать, за что вас завернули в ковёр, - мне уже доложили. Мне просто интересно, что такого особенного случилось за прошедшие день и ночь, что поутру вы рванули из Лукошкина, как от пожара.
Я незаметно сделал знак Митьке, и тот вывалился в сени. Дьяк нервно заёрзал на стуле. Нет, разумеется, я не собирался сдавать его Крынкину, но мне было важно знать, почему портрет Матрёны Груздевой, да ещё в столь неприличном образе, появляется на воротах нашей потерпевшей. Тут, кстати, мне чутьё подсказывало, что связь между вдовой и матушкой Груздева искать не стоит, это мог быть чей угодно забор. Но кто вообще это мог нарисовать?
Дьяк между тем каким-то чудом понял, что боярская расправа ему не грозит, а потому ушёл в глухую несознанку: ничего не видел, ничего не знаю, кто на картинке – не в курсе. Я устал с ним бодаться. Яга, заметив это, поманила меня на второй этаж. Мы поднялись наверх.
- Бабуль, он точно понял, чей портрет. Теперь я хочу знать, есть ли у него какие мысли на этот счёт. Что делать будем?
- Ох, Никитушка, тут токмо колдовать… коли дозволишь словом своим начальственным.
- Это, конечно, не очень правильно, но нам деваться некуда. Дозволяю, делайте, что считаете нужным.
Яга серьёзно кивнула. Мы спустились вниз, и бабка жестом показала Еремееву, чтобы тот отошёл. Фома подвинулся, наша эксперт-криминалист заняла место за спиной дьяка. Тот почуял неладное и вновь попытался на стуле удрать от нас в сени, но безуспешно. Бабка напевно заговорила. Я люблю слушать её заклинания, одно время даже записывать пытался.
- Из-за дальних гор, из-за древних гор да серебряной плетью река рассекала степи скулу. Да летели над рекой той гуси-селезни, гуси белые, белокрылые. Да из дальнего пути возвращалися, да на реку ту в ночи приземлилися…
Я поймал себя на том, что начинаю засыпать под это бормотание. Вроде бы дальше по сюжету они на этой реке попали в водоворот, но выбрались.
- … расскажи мне правду всю, не утаивай. Как прошу тебя, луна восходящая, как прошу тебя, река серебрённая, да на все мои слова ты давай ответ, я же слушать буду их, примечаючи…
Дьяк с закрытыми глазами медленно покачивался на стуле. Яга на секунду коснулась ладонью его лба.
- Ну вот и всё, Никитушка. А теперь задавай вопросы свои милицейские да постарайся минут в десять уложиться. Связала я его путами невидимыми, память его клеткой сковала. А токмо противен он мне, лапоть плесневый, не хочу боле держать его.
- Я понял. Спасибо, бабуль.
Десяти минут мне вполне хватит. Я повернулся к дьяку:
- Кто изображён на картинке?
- Маменька моя, Матрёна Дмитриевна. Капустина, в замужестве Груздева.
- Кто мог это нарисовать?
- Папенька мой, Митрофан Груздев.
- Где он сейчас?
- Годков пятнадцать уж лежит на старом кладбище.
Я едва не выронил блокнот, куда записывал ответы. Мы с бабкой и Еремеевым поражённо переглянулись. Час от часу не легче.
- Никитушка, время…
- Д-да, простите, - пробормотал я, лихорадочно соображая, что бы ещё спросить. Анализировать полученную информацию будем потом. Удивляться – тоже.
- Кто ещё мог нарисовать эту картинку и написать частушки?
- Никто, окромя папеньки моего.
- Почему вы так уверены?
- За частушки сии срамные погнал его со двора храма Ивана Воина отец Алексий ещё годов тридцать тому, да боле возвертаться не дозволял. Сам их папенька выдумывал, не народные они. Маменьку же он на двери кельи своей изобразил, в каковой ночевал, когда при храме заставался. За то бит был лично отцом Алексием, ибо грех сие великий.
Еремеев за спиной дьяка вытаращил глаза. Я и сам, признаться, был настолько ошарашен, что дышал через раз.
- Бабуль, что ещё спросить? Он не врёт ли нам часом?
- Не могёт он врать, Никитушка. Правда сие.
- Кхм… а, вот. Ваш отец мёртв и лежит на старом кладбище. Каким образом он может писать и рисовать на воротах?
- Про то не ведаю. А токмо боле некому, он это.
Идеи для вопросов иссякли. Я махнул рукой Яге:
- Отпускайте.
Бабка наотмашь хлестнула дьяка по уху.
- И ничо я тебе, каин форменный, не скажу, не надейся даже! А токмо завтра же на стол государев грамотку от меня положут, пусть знает кормилец наш, как слуг его верных в милиции к стульям привязывают да пыткам подвергают беззаконно! Всё изложу, не помилую!
- Вы можете быть свободны, Филимон Митрофанович. Но на вашем месте я бы не высовывался из дома в ближайшие дни. Для вашей же безопасности, если снова не хотите попасть боярам под горячую руку.
- А ты мне не указывай! Я сам кому хошь ответ дать могу!
- Фома, развяжи гражданина Груздева, пусть убирается вон.