Обычный лес… и, кажется, знакомый.
Да, эти места ты знаешь, хоть не был здесь давным-давно. Между елями вьется тропинка: сейчас обогнет поваленный ствол — и выбежит на луг, а в дальнем конце луга ты увидишь плетеную изгородь и дом под голубой крышей…
Дом, где ты родился.
Ошибки быть не может. И хотел бы не верить — да не выходит. Теперь ты идешь все медленнее, глядя под ноги, страшась увидеть на земле обрывок голубой ткани, или проржавелый бубенец, или обглоданные, побелевшие от времени кости.
…Ушли они всего часа на два. В тот день в Когиду приехали бродячие актеры, и Кейте очень уж загорелось сходить на представление. «Хоть одним глазком глянуть! — говорила она мужу. — Малыш уже спокойно спит, он и не заметит, что мы уходили. Запрем двери и окна, чтобы никто его не потревожил — немного посмотрим, и сразу назад!»
Кто же знал, что в перелеске, отделяющем дом от деревни (независимый и крутой нравом, Аррен Джюс предпочел поселиться подальше от односельчан), затаится пришедший из Тигрового леса голодный саблезуб?
Судя по положению тел, Аррен защищал жену. Кейта бежала к дому, но далеко убежать не успела. Впрочем, точно не скажешь — от тел мало что осталось.
Лишь два дня спустя их хватились односельчане. Пошли искать; долго охали и ахали над останками; затем кто-то вспомнил: «А мальчишка-то их где?» Выломав дверь, нашли в сенях замурзанного черноволосого мальчонку: он уже и реветь не мог, голос сорвал…
Конечно, ты ничего этого не помнишь. Тебе рассказывали.
Странное дело — даже о доме ты никогда не вспоминал. Не спрашивал, что с ним сталось: стоит ли еще, или бережливые родственнички разобрали его на дрова. Просто вычеркнул из памяти, будто и не было. А ведь он по праву твой. Смех, да и только: полжизни метался по свету, завоевывая чужие страны, а о собственном наследстве позабыл! И ты смеешься хриплым, каркающим смехом; а в груди дрожит что-то, так страшно дрожит, вот-вот порвется.
Покосившиеся ступеньки крыльца ведут к приоткрытой двери. Оттуда и доносится плач. Черная бесформенная тварь, стерегущая у крыльца, вскидывается тебе навстречу — но тут же успокаивается: теперь ты для нее свой.
С каждым шагом все медленнее, словно придавленный какой-то непосильной тяжестью, ты поднимаешься на крыльцо и входишь в заброшенный дом — туда, где все эти годы безутешно плакал мальчик, покинутый и забытый всеми, даже самим собой.
Здесь все как было. Цветной половичок, лубочные картинки на стенах, мутное треснувшее зеркало. Проходя — или проплывая — мимо зеркала, бросаешь на него взгляд. Что-то странное отражается там, уже совсем не похожее на человека. Но это неважно. Важен только ребенок там, внутри.
Лохмы паутины живым ковром шевелятся на стенах, свисают с потолка. Паутина плотно затянула дверной проем: ты прорубаешь проход ножом, входишь в полутемную комнату… и застываешь, как вкопанный, вдруг вспомнив, что привело тебя сюда.
Плачущий ребенок здесь. На полу, забился в дальний угол. Только это не мальчик.
Это девочка — маленькая девочка в грязном, когда-то белом платьишке, разорванном на плече, со спутанными космами золотисто-рыжих волос. В мерзости запустения, среди гнили, плесени и серой паутины, уткнув лицо в ладони, всхлипывает она так, словно сердце ее разрывается.
Безутешное горе ее острой болью отдается у тебя в сердце; в первый миг, забыв обо всем, ты инстинктивно бросаешься к ней. Ты возьмешь ее на руки, унесешь из этого страшного места — и никому, никогда больше не позволишь ее обидеть…
Она вздергивает голову. Глаза ее — две черные дыры.
— Спаси меня! — шепчет она; в прогале рта мелькает раздвоенный язык и острые зубы.
Медленно, осторожно, следя за тем, чтобы даже случайно ее не коснуться, ты опускаешься рядом. Шаришь рукой по полу в полутьме. Пальцы натыкаются на что-то деревянное, причудливой формы. Подняв странный предмет к свету, ты его узнаешь. Игрушечный медведь, похожий на Топотуна — одна из первых твоих работ, и не слишком удачная. Ты долго с ним возился, хотел сделать мощного, свирепого зверя — но свирепости так и не вышло: оскаленная морда мишки получилась по-детски обиженной.
Все так же осторожно, не прикасаясь к девочке, протягиваешь ей игрушку.
Она жадно выхватывает медведя у тебя из рук, прижимает к груди, согнувшись вдвое, со всхлипами и стонами что-то бормочет над ним. Сейчас она кажется уже не ребенком, а древней старухой, косматой карлицей-ведьмой, творящей какое-то безумное колдовство. Но ты не шевелишься — да что там, стараешься даже не дышать.
Постепенно она успокаивается: всхлипы сменяются протяжными вздохами. Подносит мишку к лицу, гладит по голове, что-то ему шепчет.
У деревянного медведя нет души, за которой нужно охотиться. С ним не надо бороться, от него можно не бежать. С ним девочка-чудовище в безопасности. Страшные глаза ее закрываются, и дыхание становится глубоким и ровным.
Выждав время и убедившись, что она уснула, ты бесшумно поднимаешься на ноги.
Она лежит у твоих ног, свернувшись клубочком на холодном полу, вздрагивая и прерывисто вздыхая во сне. Мгновение поколебавшись, ты укрываешь ее своим плащом. Плащ, вместе с тобой переживший все сегодняшние испытания, больше походит на половую тряпку; но все лучше, чем ничего.
Затем — так же, стараясь не шуметь, выходишь на крыльцо, плотно прикрываешь за собой дверь… и тихо сползаешь вниз по стене, раздавленный неизбывным горем.
«Не знаю, что еще можно сделать, — в отчаянии думаешь ты. — Правда, не знаю! Был бы здесь настоящий Бог…»
Но никаких богов здесь нет. Только ты.
Ты выиграл битву. Завоевал ее королевство. И все ее владения - боль, и ужас, и стыд, и невыносимое бессилие - теперь твои, победитель.
Черная тварь подползает к тебе, тыкается в колени; у тебя нет сил даже отмахнуться.
Там, наверху, на зеленом лугу, марраны складывают костер. Скорее бы, вяло думаешь ты. Быть может, когда твое тело наконец сгорит в огне — все закончится?
Хотя нет, вряд ли. Здесь ведь ничего не меняется. С телом, без тела — ты останешься здесь, прикованный к этому мертвому дому. Запертый в ловушке чужого страдания, которое стало твоим. Навечно, без возможности что-то изменить — ведь в Мире Внизу времени нет…
Стоп!
Как «времени нет»?! Вот же, оно есть!
И идет все быстрее! Марраны там, наверху, двигаются медленно, как ожившие статуи — но, несомненно, двигаются.
А если так…
Ты распрямляешь плечи: мысль твоя лихорадочно работает. Если до тебя времени здесь не было, но с твоим появлением время пошло — значит… значит…
Значит, еще есть шанс!
Ты поднимаешься на ноги. Встряхиваешь зажигалку: в прозрачном футляре рубинами сверкают последние драгоценные капли фэа. «Тот, у кого отнято фэа, не выживает…» Но это — если отнято. А если отдать самому?
Вот и проверим.
Там, наверху, марраны кладут твое тело на костер. Черная тварь дергает тебя за штанину. Ты устремляешь на нее сосредоточенный взгляд; под этим взглядом облако жирной и склизкой тьмы начинает принимать очертания. Что-то среднее между собакой и свиньей: мощное тело, покрытое лоснящейся черной шерстью, короткая, словно обрубленная морда, маленькие злые глазки. Ошейник на необъятной шее — знак подчинения. Тупая, злобная, смертельно опасная тварь, одержимая одним желанием — пожирать… но без нее Келемринда не смогла бы путешествовать между мирами. И ты без нее отсюда не выберешься.
— Что, жрать хочешь? Потерпи немного! Сейчас… сейчас…
В последний раз проверяешь в уме свой план. Все ли понял правильно? Верно ли рассчитал время? Стоит ошибиться лишь на секунду — и… нет, лучше не думать, что тогда.
Покосившиеся доски крыльца занимаются сразу, от одной капли. Алое пламя взбегает вверх по резным столбикам; пузырится голубая краска на двери. Но этого мало. Торопливо, почти бегом ты обходишь дом, плещешь живым огнем на все четыре угла.
Наверху воины выстроились в два ряда: десятник Венк принимает из рук Лакса пропитанный смолою факел. Черный зверь едва не прыгает от нетерпения. Но рано — дом должен загореться со всех сторон.
— Ждем, — бормочешь ты, придерживая зверя за ошейник. — Ждем…
Языки пламени лезут вверх по срубу, взбегают на крышу. Только бы она не проснулась! — мысленно молишь ты. - Пожалуйста, девочка, не просыпайся!
— Ждем…
Венк поджигает факел и подносит его к костру.
— Ждем…!
Огненное кольцо замкнулось: дом в дыме и пламени со всех сторон.
— Пошли!
Черный зверь взмывает вверх — и ты, вцепившись в ошейник, взлетаешь вместе с ним.
Упругая невидимая стена меж мирами подается под его тяжестью, расступается с влажным, сосущим звуком. Что-то сжимает тебя со всех сторон, перехватывает дыхание. Кажется, на этот раз ты все-таки умираешь — но в этот смертный миг успеваешь обернуться назад.
И видишь, как Мир Внизу — далеко внизу — избавившись от незваного гостя, застывает в привычной неподвижности. Гаснет солнце; тает в тумане лес; замирают взметнувшиеся языки пламени. Ты рассчитал верно: теперь они не двинутся дальше — и не погаснут.
А в центре этого магического круга, за нерушимыми огненными стенами, спит девочка, прижимая к груди деревянного медведя — крепко спит и улыбается во сне.
Комментарий к Глава 8: То, что Внизу (2)
Упс! Самой не верится, но я все-таки заканчиваю этот мега-опус.
Ну а что, сколько можно-то уже его мусолить, в самом деле? :) Пусть закончится хотя бы так, “конспективно”, без особых красот и подробностей.
Правда, это еще не конец. Будет еще эпилог, о том, как Урфин выжил.
========== Эпилог ==========
Месяцы и годы спустя, рассказывая соплеменникам о чуде, воины из кланов Перепелки и Бурундука дополняли свои повествования красочными подробностями. Шла речь и о молниях, бьющих из земли в небо, и о громовом голосе с небес, и о шуме невидимых крыл. На деле все выглядело куда скромнее: но в основе своей марранские предания верны.
Верно, что, когда языки пламени обежали погребальный костер кругом и, карабкаясь по сучьям вверх, уже лизали последнее ложе предводителя — с высокого костра вдруг раздался хорошо знакомый воинам звучный голос:
— Дети мои, марраны! Не рано ли вы собрались меня хоронить?
Оцепенев от изумления, не веря своим глазам, смотрели воины, как их Огненный Бог — живой и невредимый — поднимается на ноги, спокойно шагает сквозь огонь, отмахиваясь от клубов дыма, словно от назойливых мух, и легко спрыгивает наземь.
Верно и то, что в эти первые секунды на него было больно смотреть. Воздух вокруг него дрожал и искрился; его окружало сияние, по словам одних, золотисто-розовое, других — ярко-алое. Даже в памятную ночь, когда Огненный Бог впервые явился своему народу, не было в его облике такой властной, победительной силы и красоты; и не нашлось среди воинов ни одного, кто не ощутил бы потребности упасть перед ним на колени.
На миг воцарилось потрясенное молчание; затем воины разразились приветственными криками. В буйной радости вопили они, выкрикивали славословия и ударяли мечами в щиты. Растолкав людей, бросился к хозяину Топотун — но замер в двух шагах, привстав на задние лапы, принюхиваясь в недоумении и испуге, словно ощутил в своем повелителе нечто странное и чуждое.
Сквозь толпу пробился рыжеволосый Харт.
— Я знал! — восклицал он, почти обезумев от восторга. — Я знал… Господи… всегда… даже когда никто тебе не верил… я всегда знал, что ты воистину Бог!
Взгляды их встретились, и Огненный Бог улыбнулся своему почитателю. Совсем по-новому — не прежней кривой усмешкой, а тепло, открыто и радостно; так, что Харт невольно подался ему навстречу, забыв обо всем, кроме желания окунуться в это золотистое сияние, стать ближе к этой улыбке, к этим глазам, бездонным и черным…
…к этим острым зубам к этим лучам что вдруг потемнели и извивающимися змеями рванулись обвили нет о Господи как больно не могу дышать пожалуйста не надо я говорил что готов стать жертвой но не так только не так пожалуйста Господи…
А в следующий миг его отпустило.
Харт заморгал, выныривая из кошмара наяву.
Его воскресший Бог по-прежнему стоял перед ним, глядя в сторону, плотно сжав губы — с напряжением и злостью на лице, словно боролся с чем-то невидимым. С чем-то внутри себя.
Текли мгновения, и облик Урфина Джюса на глазах возвращался к прежнему. Изодранные лохмотья вместо плаща, седина во всклокоченных волосах. Осунувшееся, землистое лицо предельно измученного человека. И исходящее от него чудесное сияние меркло, меркло, пока не погасло совсем.
А потом он сказал странное. Харт совсем его не понял.
— Нет никаких богов, Харт, — сказал он. — Встретишь бога — держись от него подальше.
И тихо повалился лицом вниз на истоптанную траву.
***
В последних лучах гаснущего заката маленький отряд двинулся в обратный путь.
Гуськом, без песен и разговоров, спускаются марраны по узкой горной тропе. Топотун идет в середине. На спине его закреплены импровизированные носилки, наскоро сплетенные из ивовых ветвей. Харт и Лакс идут рядом, по обе стороны от своего повелителя: не сводят с него глаз, на крутых спусках придерживают его бессильно мотающуюся голову. Тихо говорят между собой, что в деревне должен быть знахарь; а завтра к вечеру они доберутся до Фиолетового города, где есть настоящие лекари. Они помогут. Все будет хорошо.
Иногда Урфин открывает глаза и видит над собой темнеющее небо. Закрывает — и видит Пожирательницу Душ, спящую за огненной стеной.
Быть может, через несколько дней или недель это сверхъестественное зрение померкнет; но сейчас он видит все. Призрачное сияние осиротевшего Мира Вверху и вечный сумрак Мира Внизу — оба теперь для него открыты. Видит прошлое — не только свое. И будущее. Недалеко и нечетко, как расходящийся веер вероятностей — но видит.
Он знает, что выживет и встанет на ноги. Придется полежать в постели — ничего страшного. Мадхи осталось при нем, это главное. Рана затянулась, когда они с Келемриндой стали одним целым. А потерянное фэа за месяц-другой восстановится. Можно бы и быстрее…
[да… да… это же так просто, протяни руку и возьми!..]
…нет. Исключено.
Еще он знает, что и второму его царствованию скоро настанет конец. Вся эта авантюра с марранами закончится быстро и, скорее всего, как-нибудь довольно бесславно. Ну и черт с ней. Сейчас это его совсем не волнует.
И пробовать в третий раз он не станет. Нет, хватит. Если повезет остаться в живых и на свободе — Урфин Джюс просто исчезнет. Куда-нибудь в глушь. Подальше от людей, у которых такие сочные, такие вкусные души.
Почему бы не поселиться в западных предгорьях, на окраине Страны Жевунов? Она любит горы и леса; быть может, и ему там станет чуть полегче.
Он не убьет себя, даже если вой зверя внутри станет оглушительным, а голод невыносимым. Теперь ему придется жить долго… как можно дольше. Пока он жив — Келемринда мертва. Огненные стены защищают ее от мира, а мир от нее; никто не потревожит ее сон, никто больше ее не тронет — и не освободит. Но когда его фэа угаснет — что станет с ней? Она ведь предупреждала, что всегда возвращается.
Он думает о том, что никакой это не выход, что надо было придумать что-то другое… Но что? Должно быть, чтобы по-настоящему убить чудовище — или кого-то спасти — нужно быть настоящим богом.
Или…
В конце концов, при удачном раскладе еще лет тридцать-сорок у него есть. Для Келемринды — одно мгновение; но для смертного — срок немалый. Что, если он все-таки найдет спасение — для себя и для нее?
Невозможно, да. Но ведь он уже сделал невозможное. Не бог, не герой, не истребитель чудовищ — вызвал на поединок Пожирательницу Душ, сразился с ней на мосту, соединяющем миры. Стал живой преградой между ней и миром живых. И одолел ее. Побывал Вверху и Внизу — и вернулся.
Выжил ли? Это как посмотреть. Остался ли человеком? Тоже так сразу не ответишь…
Но победил. И вернулся.
И по-прежнему помнит свое имя.