Каких ведьм? Кто в Фиолетовой стране жжет ведьм, откуда это?.. Ладно, неважно.
Для начала — отменить деление на Страны, заменить его делением на провинции: меньше по размеру, чтобы легче было ими управлять, и не совпадающие с границами Стран. В наместники присылать проверенных людей из центра. И регулярно менять их местами, чтобы не засиживались и не обрастали связями. Эти же наместники пусть назначают городских мэров и деревенских старост: староста, не выбранный односельчанами, а получивший власть из рук начальства, будет делать все, что ему говорят, и не рыпаться.
Эта реформа не коснется только марранов. У них пусть остаются наследственные князья и привычные порядки… по крайней мере, пока. Налоги с них тоже брать не стоит. Марраны — главная опора его власти, и такими и должны оставаться. Их тоже надо как-то подтягивать к общему уровню — но осторожно, малу-помалу, действуя исключительно лаской и привилегиями.
Следующий пункт — дороги. Все провинции связать друг с другом нормальными дорогами. Пусть не из желтого кирпича — но такими, которые не раскисают и не превращаются в болото после дождя. Достаточно широкими — чтобы могли встретиться и разъехаться две подводы… или две пушки. Перебросить широкие и прочные мосты через реки и горные ущелья. Истребить саблезубых тигров, которые, говорят, снова расплодились в Тигровом Лесу. Чтобы столичный ревизор — или карательный отряд — мог за несколько дней беспрепятственно доехать от одного конца страны до другого.
Да, придется повысить налоги, может быть, согнать народ на принудительные работы — ничего, потерпят. Это все для их же блага. Потом спасибо скажут.
Дальше: собрать под одну обложку все оставшиеся от прошлых правителей законы, дополнить их недостающими — и составить Свод Законов, один для всей страны. Копия Свода Законов должна быть у каждого наместника. Пусть судит и распоряжается по писаным правилам, а не по своему разумению. Нарушит закон — отправится на рудники или в подземелье сам.
Единый закон для всей страны — и единые правила поведения. Национальные цвета в одежде, так и быть, можно оставить; а вот жевание, излишнее мигание, слезы по любому поводу, идиотские бубенчики на шляпах — строго запретить. Взимать за это штрафы и не брать жующих-мигающих ни на какую государственную службу. И хватит этой болтовни про «национальный характер» и «врожденные неискоренимые привычки»: сам Урфин отучился жевать — и других отучит.
Дальше: школы. Сейчас школы есть только в Изумрудном городе, и то не для всех. В прочих местах ребятишек учат либо сами родители, либо какие-нибудь грамотные старички и старушки, родителями в складчину нанятые. Учат как попало и чему Гуррикап на душу положит. Это не дело. В каждом городе и селе, даже в каждой захолустной деревушке должен быть учитель — приезжий, прошедший подготовку в столице, подчиненный наместнику и от наместника получающий жалованье. Вместе с чтением, письмом и счетом он будет преподавать детям историю страны — правильно поданную историю — учить уважению к королевской власти, внушать тягу к знаниям, отвращение к серой обывательской жизни, какой живут их родители, и желание двигаться вперед.
Для школ понадобятся книги, много книг. Значит, выкупить у хозяев в Изумрудном городе книгописные мастерские — сколько их у нас, кажется, три? - слить в одну государственную, где сотня писцов будет скрипеть перьями с утра до ночи. А частную переписку книг, кстати, запретить — а то мало ли, что они там напереписывают!..
Но нет — учебники должны быть в каждой деревне, здесь и тысячи писцов не хватит… Погоди-ка! В летописи, в описании первого путешествия феи Элли, ему встречалось упоминание о том, что в Мире-за-Горами книги не переписывают, а печатают — по тысяче штук разом! Интересно, как они это делают? Печатать книги… гм… Так же, как печатают узоры на тканях? Но вырезать из дерева каждую страницу — это же с ума сойдешь, проще переписать! А если… да, кажется, это должно сработать… Вот что: завтра, вместо очередного приема страждущих, он спустится в свою подвальную мастерскую, вырежет буквы и с ними поэкспериментирует.
Кстати, о летописях, особенно за последние годы: все их придется переписать в правильном духе — а старые экземпляры уничтожить…
Ветер, доносящийся неведомо откуда, колеблет огоньки свечей, шуршит листочками злосчастного сочинения Билана — и колеблющийся свет отбрасывает на стену странные тени. Но Урфин, поглощенный своим великим замыслом, ничего этого не замечает. В лихорадочном возбуждении он торопливо записывает идеи: обязательная армейская служба для всех молодых парней — богатых и бедных, городских и деревенских… налоговые льготы для крестьян, желающих выйти из общины… новые города, на стройку которых он будет собирать молодежь со всех концов страны…
Конечно, этот план придется долго дорабатывать — и еще дольше воплощать в жизнь. Пройдут годы, даже десятилетия, прежде чем он даст первые плоды. И нынешние подданные Урфина, разумеется, примут все эти новшества в штыки.
Но уже их дети будут не похожи на родителей. А следующие поколения станут совсем иными. Пресловутые «корни» утратят для них всякое значение, традиции и предрассудки предков будут вызывать только смех. Из жующего, мигающего, копошащегося в грязи быдла они преобразятся в новый, единый народ — народ, который возьмет от своих отцов только лучшее. От марранов — силу, стойкость и отвагу, от мигунов — пытливый ум и изобретательность, от жителей Изумрудной страны — практическую сметку, от жевунов… крепкие челюсти и здоровые зубы — больше с них взять нечего. И волю, неукротимый дух, способность стремиться к великим целям — от него, их создателя. Называться этот народ будет… нет, «урфиниты» - пожалуй, уж слишком. Неважно: звучное название для страны и для народа пусть придумает Билан, он на это мастер.
Чем займутся жители этой новой империи? Это уже им решать. Может, найдут способ противостоять волшебству и подчинят себе владения Виллины и Стеллы. Может, пойдут войной на Мир-за-Горами. А если существуют какие-то иные миры — покорят и их. Жаль только, он этого уже не увидит… Хотя почему? В Волшебной стране надо жить долго; и что, если его народу удастся овладеть волшебством и победить саму смерть?
И для этих новых людей, на которых не стыдно будет смотреть и не противно ими править — он, Урфин Джюс, станет уже не «тираном», а отцом и благодетелем!
Он ставит в конце последнего листа размашистую подпись, машет листом в воздухе, чтобы чернила скорее просохли, затем переворачивает всю стопку — хочет перечитать еще раз и, может быть, что-то добавить.
И — застывает, словно громом пораженный, тупо глядя на исписанные страницы.
Листы перед ним сверху донизу покрыты одинаковыми строчками. Два слова, только два слова. Его собственным почерком, неровным и прыгающим.
ОНА БЛИЗКО ОНА БЛИЗКО ОНА БЛИЗКО ОНА БЛИЗКО ОНА БЛИЗКО ОНА БЛИЗКО ОНА БЛИЗКО
Страница за страницей. И в конце последней, вместо подписи — размашисто и криво:
ОНА ЗДЕСЬ
А в следующий миг порыв ледяного ветра гасит свечи; и в наступившей темноте вдруг отчетливо раздается звук, который, как вдруг понимает, он слышал сегодня весь день, с самого утра — едва заметно, где-то на пороге слышимости, заглушаемый обыденным дневным шумом.
Скрип-скрип. Скрип-скрип.
Нетвердой рукой Урфин лезет в карман за зажигалкой. Ему еще кажется, что все это какое-то недоразумение, морок: сейчас он зажжет свет — и все станет как было…
Из зажигалки вырывается плотная струя пламени; причудливо изогнувшись, рассыпается искрами и гаснет во тьме.
Сама зажигалка тоже разительно изменилась: золотистые стенки ее стали прозрачными — и в этом прозрачном сосуде плещется жидкий алый огонь, бросая на все вокруг красноватые отсветы.
Фэа.
И — его совсем немного. Сосуд заполнен едва ли на четверть.
С ужасом, равного которому никогда еще не испытывал, Урфин беспомощно смотрит, как его талисман безболезненно и неощутимо вплавляется в ладонь, становится частью его тела. Неровное красноватое сияние разгорается: теперь оно исходит от него самого.
Он видит свои руки — значит…
Нет! Это сон. Продолжение того давешнего кошмара. Конечно же, просто сон, потому что… ну, потому что иначе быть не может! Надо проснуться. За спиной у него зеркало в тяжелой бронзовой раме: сейчас он обернется — и не увидит в нем себя, даже ничего похожего на себя не увидит, потому что все это не может быть по-настоящему, и…
Он поворачивается к зеркалу — и видит там огонь.
Меж бронзовых завитушек пылает алое пламя, сверху донизу оплетенное жгутами тьмы. Болезненно ярко — так вспыхивает свеча за миг перед тем, как погаснуть. Над пламенем — серебристые стрелы мадхи: застыли, словно заломленные в отчаянии руки — и снизу вверх по ним стремительно расползается черная гниль.
А в следующий миг видение исчезает, и он видит в зеркале себя — но не таким, каким ожидал.
В зеркале он — в дорожной одежде, перепачканной и кое-где порванной; алый плащ за плечами превратился в изодранную бурую тряпку. В густых черных волосах — седые пряди, которых не было еще вчера. Изможденное лицо цвета земли; рот приоткрыт и жалко искривлен, к подбородку спускается блестящая дорожка слюны. Один глаз неестественно скошен к переносице, в другом, широко раскрытом — ужас и боль. Лицо безумца — и, может быть, уже мертвеца.
Урфин-здесь отшатывается, натыкается спиной на стол. Пытается что-то сказать — может быть, «пожалуйста», или «не надо» - но из горла вырывается только какое-то сипение.
Урфин-в-зеркале, жутко, не по-человечески оскалившись, знакомым жестом подносит указательный палец к середине лба.
Она здесь.
Не оборачиваясь, он нашаривает позади себя зеленую папку, запускает ею в зеркало — и оно взрывается ему в лицо осколками стекла.
Сверкающие осколки вспарывают фальшивую реальность: мир вокруг начинает расползаться стремительно, как истлевшая маска. Пузырятся и трескаются шпалеры на стенах, обнажая деревянные балки и перекрытия Мира Вверху. Звездное небо в окне облезает клочьями; за ним — непроглядная чернота.
Что за грубая подделка — как он мог хоть на миг поверить, что все это настоящее?!
«Безумный день», ха! Сколько же прошло на самом деле — минута, две?
Ветер вздымает в воздух листки бумаги, осколки стекла, обрывки неба; ветер сбивает его с ног — он катится по деревянному помосту, в последний миг вцепляется в какую-то балку, с трудом поднимается на ноги. Почему-то сейчас ему очень важно устоять на ногах. И понять, было ли в этом поддельном мире хоть что-то настоящее.
Бунтовщик Бер Лант — был на самом деле, или не было его? Кажется, был… А «План Джюса»? Не было — и теперь, наверное, уже не будет. А эта влюбленная дура? Вроде была… или нет? Черт ее знает, эти девчонки в униформе все на одно лицо, он никогда не обращал на них внимания… а надо было?
Хорошо, пусть так — но Изумрудным городом-то он правил на самом деле? Это уж точно не иллюзия?! Или… сейчас он и в этом не уверен. Может, когда-то и правил, да что толку? Реальность — вот она, ледяная, шаткая и скрипучая: и в этой реальности он — не хозяин даже самому себе.
А тот безумный марран с мальчишкой? Не было и их: это какая-то часть его собственной души, та, что все поняла с самого начала, отчаянно пыталась до него докричаться — а он не слушал…
Нет, не так. Рыжий Харт все-таки был. Только не сходил с ума. Но точно был. Обращался к нему, как к Богу, молил спасти, защитить…
А его Огненный Бог попался в ловушку.
И теперь — сползает в безумие, под напором ледяного ветра, дующего сразу со всех сторон, цепляясь за непрочную опору, в любой момент готовую рухнуть. Перед ним уходит в черное беззвездное небо лестница, возведенная его волей и разумом; и по крутым деревянным ступеням с высоты, шаг за шагом, неторопливо спускается она.
Пожирательница Душ.
Она кажется эфемерной, почти прозрачной; от нее исходит бледное сияние, напоминающее о гнилушках на болоте — а за ней, словно тяжелый шлейф, ползет облако вязкого непроницаемого мрака, еще темнее окружающей тьмы.
И там, где этот мрак падает на лестницу под ее ногами — ступень за ступенью обволакивается вязкой черной слизью, рушится под ее тяжестью и летит вниз.
Она все ближе… и она смеется звонким серебристым смехом. Ей очень весело.
- А вот и я! - говорит она. - Скучал по мне?
И еще говорит:
- По-моему, неплохо вышло, а? Со служанкой мне особенно понравилось. Когда я сказала, что в глубине души ты очень добрый — ты бы только видел, какое у тебя было лицо!
- Будь ты проклята, лживая тварь!
Повинуясь его мысленному приказу, тяжелый стол срывается с места и, нарушая все законы природы, летит вверх — в нее. Келемринда на мгновение замирает — и всасывает стол в себя, мгновенно и без остатка: он проваливается сквозь ее тускло мерцающую личину и растворяется во мраке за ее спиной.
- А кто тебе сказал, что я буду играть честно? - с усмешкой повторяет она его собственные слова — и идет дальше.
Отчаянным усилием мысли он выбивает из-под нее пару ступенек: еще несколько лет его жизни, истлевая и крошась на лету, исчезают во тьме. Словно не заметив этого, она идет дальше по воздуху — и за ней тянется шлейф вязкой клубящейся мглы.
Ну конечно! Это же ее мир. Что толку сопротивляться ей здесь? - от этого она становится только сильнее.
Келемринда все ближе. Должно быть, созидание Призрачного Мира далось ей нелегко — лицо у нее блеклое, словно выцветшее… и очень голодное. Он больше не слышит ни ее мыслей, ни чувств — только низкое механическое гудение ее голода.
- На самом деле я тебя не обманывала, - говорит она. - Когда ты открыл глаза здесь — отлично помнил и обо мне, и о нашей битве. Но быстро убедил себя, что это сон, а то единственная реальность — и с облегчением в это поверил. Ты сам себя обманул, Урфин Джюс. Сам выбрал иллюзию.
Она усмехается хищно и криво; на миг в ее исказившемся, отяжелевшем лице, как в кривом зеркале, проступают его собственные черты. И это зрелище больше, чем что-либо иное, убеждает его: все кончено. На этот раз — действительно все. Он снова проиграл; и это поражение Урфина Джюса — уже точно последнее.
Она легко спрыгивает с последней ступени на помост; теперь они — на одном уровне, и багровый отблеск его фэа играет на ее лице, отражается в бездонных черных глазах.
- Все кончено, - мягко говорит она. - Твое тело — там, на земле — доживает сейчас последние секунды. Твой разум… уже не твой. Право, лучше бы ты согласился принять мой дар. Лучше бы остался в Призрачном Мире по своей воле — навеки.
- Как ты? - спрашивает он вдруг.
Ветер срывает слова с его губ; в вое урагана, душераздирающем скрипе лесов и гудении тьмы за ее плечами он сам не слышит собственного голоса — но знает, что она его услышит.
- Ты ведь не родилась чудовищем, верно? - тихо говорит он. - Ты очень многое знаешь и помнишь — но ничего не помнишь о себе. Кто ты на самом деле, Келемринда? Как ты стала такой?
По полупрозрачному лицу ее пробегает рябь; но в следующий миг она слегка качает головой — и идет дальше. К нему.
Не сработало. Ну да. Он и не надеялся.
У него остался еще один ход. Самый последний. Сработает, нет — неизвестно: но попробовать стоит. Сожрать-то она его все равно сожрет — но пусть хотя бы подавится!
Только думать об этом нельзя — она может перехватить его мысли; думать можно только о том, как продержаться, пока она не подойдет к нему вплотную. Как остаться собой — хотя бы еще на несколько секунд.
И, вцепившись обеими руками в две вертикальные балки, изнемогая под порывами ураганного ветра, он повторяет про себя, ожесточенно и упорно:
«Мое имя — Урфин Джюс. Мои родители — Аррен и Кейта Джюс. Я из народа жевунов. Я родился тридцать семь лет назад в Когиде. Мое имя — Урфин Джюс…»
И думает о круглых домах с островерхими крышами, выкрашенных в цвет неба, среди бескрайней зелени лесов.
Те самые «корни», которые он так ненавидел, от которых всю жизнь пытался убежать — теперь обернулись для него единственной опорой. Ненавистное, презренное, родное — не все ли равно? Это настоящее. То, что остается, когда рушится все остальное. То, за что можно держаться… пока еще можно.